разделы
Написано в Миассе
Об авторах
Обзор книжных новинок
Я советую прочитать
Cсылки
информация
Об агентстве новостей
О проекте "Пегасня"
|
Написано в Миассе: Александр Романов Парашютный клуб Повесть Первый день Вот в июле приехали на сборы в Ольденбургский областной аэроклуб на аэродроме РОСТО, бывшего ДОСААФ и Осоавиахима, у деревни Хитрово под Ольденбургом - Облязев, Леха, Наташка, Анжела, Егор, Эдик - на личном "Уазике" инструктора Сидорина, который обучал их в Мельнирском городском клубе теории прыжков, практике укладки десантно-тренировочного Д-5. Все когда-то с него мы начинали -- помните? -- читательницы, читатели... Из машины выходят у нагретых солнцем железных ворот, на которых изображены звезда и парашют. День июльский безоблачный. Струится над заросшим травой полем марево. А на поле кузнечики стрекочут, шмель гудит, жужжат мухи всех расцветок. Над цветами проносятся стрекозы и неспешные бабочки порхают. Пахнет авиационным бензином. В небе птица парящая уснула. Разлилась на аэродроме тишина. Аэродром Хитрово стоит с тридцатых годов, когда под марш авиации - Все выше, и выше, и выше стремим мы полет наших птиц... -- тогдашнее правительство СССР побуждало тогдашних комсомольцев, девчонок и парней к войне готовиться, заниматься планеризмом и прыжками с парашютом. Тогда бесплатно прыгали, а на сборах кормили и давали чистые простыни и полотенца. Одна плата была - жизнь, за Родину отданная, когда труба позовет. (А когда позвала, сколько ж отдали!..) Но ко времени нашего рассказа, к лету девяносто пятого года ХХ-го века, когда из Мельнира девчонки и парни прыгать приехали, даже и непосвященному видно: нынешнему правительству России не до этого. Все на аэродроме обветшало, железное поржавело, деревянное погнило. Ангары аж на палец покрыты пылью, грязные стекла крыши потрескались, высыпались. А прыжки теперь платные. У многих их зарплаты на два, на три и хватит. Только что нас остановит? В России мы над многими преградами смеемся. У ворот стоят мельнирцы и думают: вот, сейчас в самолет и - приготовиться! Они очень решительно настроены, отстранились в мыслях от обыденности. До нее ли, когда мысли уже -- там? А кто скажет, будто это не страшно? Говорят: Не боятся только дураки. Но волнует: как ты себя проявишь? Для себя, не для посторонних важно. А вокруг насекомые, которых замечаешь, когда уже букашка присосаться успела, и прихлопнешь, да пятно, как у Наташки, останется. Вот, слепня на щеке она прихлопнула, а пятно у нее уже краснеет и немного как будто набухает. -- Обождите, -- им инструктор Сидорин говорит и в штаб идет. Возвращается, и тогда они все не к самолету, а в кладовку идут за матрасами. Надо всем как-нибудь еще устроиться. Занимают в спальном помещении койки, кладут в тумбочки сумки, вещи, и пакеты, и свертки с продовольствием. Приезжает Сережа Гогенлое, с ним в его "Москвиче", видавшем виды, Фридрих Заплаткин, Альбина и Алена. Предлагает Васильич, старый инструктор, который на сборах распоряжается, а в парашютизме уже пятьдесят лет, для девчонок отдельную комнатку. И Алена с Наташкой и Анжелой отправляются следом за Васильичем устраиваться в соседнем бараке. На крыльце маленький сухой дед курит. -- Здравствуйте, девочки! Соседями будем? -- говорит он. Отвечают: -- Не знаем. -- Сверху вниз на него глядят девчонки. Только маленькая Наташка одного роста с дедом. Анжела заметно выше. Алена - так та чуть не на голову. Говорит дед: -- Живу в этом бараке. -- Очень приятно, -- говорит Алена низким густым голосом. - Ты у меня, смотри, Палыч! -- шутливо грозит Васильич. -- Вы с ним, девочки, поосторожнее, он для женщин особенно опасен! -- входит в длинный полутемный коридор, девочки за ним и оглядываются. Недоверчиво меряет Анжела деда взглядом, проходя, и про себя обзывает его метр с кепкой. Вряд ли пришло в голову его воспринять бы в качестве сексуального объекта. Фыркает. И Алена усмехается. Лишь Наташка идет, печально глядя прямо перед собой, будто не слыша. Не смешны ей стариковские шуточки и презрение Анжелы не забавно. -- Вот, -- Васильич открывает перед ними дверь, показывает комнату с четырьмя койками. - Располагайтесь! Можете взять к себе одного еще. -- Мужчину? -- хмуро сморщившись, говорит Анжела. -- Что он с вами с троими станет делать? -- усмехается Васильич. -- Вы сказали одного, не одну... - Ну, да, конечно... Ладно, вы сами тут располагайтесь и скорей укладывать парашюты. -- Спасибо, -- говорит за всех Алена уходящему Васильичу и смотрит укоризненно на Анжелу. А та поджав губы, с выражением сознанья своей правоты отворачивается. На обеих глядит тогда Наташка изумленно распахнувшимся взглядом. Прежде, чем парашюты укладывать, завтракают всей командой в беседке, что стоит на краю летного поля. Подкрепляются кусками пирогов, бутербродами, тепловатым чаем из термосов, что тепла держать не могут. Раскладывают у кого что есть на стол, на кривые, рассохшиеся доски. Мухи ползают. Пчелы облепили баночку с вареньем. Муравьи тут же... После завтрака их ведет Сидорин к парашютному классу на укладку. В Ольденбургском областном аэроклубе каждый прыгает с тем, что сам уложит. Помните, читательницы, читатели? Был такой неплохой совсем обычай. Но в эпоху всеобщей распродажи и укладка товаром тоже стала. Можно прыгнуть за деньги с парашютом, что не сам уложил, не знаешь даже ни порядка укладки, ни устройства... Солнцем залит день. Никого не тянет в полумрак провонявшего мастикой парашютного класса. В это лето мало солнца, и хочется побольше под лучами погреться. Они тащат на траву длинные куски брезента, закрепляют железными шпильками, растягивают купола и стропы и, раздевшись, кто в шортах, кто в купальниках, парашюты укладывают с шутками. Долго, тщательно каждый этап делают, как это свойственно перворазникам, придавая укладке мистическое значение (жизнь зависит... и прочее). Ведь они, кроме одного Сидорина, укладывают не для повторения, а впервые чтоб с этим парашютом выйти в небо. Для них ведь это праздник! Это финиш учебы у Сидорина! Неужели мечты их воплотятся?.. Даже завтра... Неужто так бывает! Вот приехала Вероника Багрова. С ней Денис, ее сын десятилетний. Она в Мельнире тоже приезжала на занятия в клуб в автомобиле. Оставался водитель за баранкой и дремал до конца ее занятий. Она в клуб записалась, когда курсы подходили к концу. Пришлось ей прочих догонять, переписывать конспекты, заучивать правила поведения в воздухе. Распускать и укладывать для практики отслуживший парашют. Ее родственники, люди ее круга считают парашютизм занятием для самоубийц или сумасшедших. И она того же мнения. Как раз потому-то сюда и записалась. Сам Васильич, что прыгает полвека, не видал, чтоб когда такая дама на прыжки приезжала, да с ребенком. Предлагает он ей в другом бараке, где живут трое мельнирских девчонок, отдельную комнату. Но Вероника говорит, что хотела бы со всеми. -- Куда тебе со всеми? -- бурчит Васильич. Ему ясно, что это лишь капризы. Но ведет, ковыляя впереди, чтобы показать этой даме общую спальню. Там магнитофон орет на всю громкость, ну, а главное, запах... Замечает Васильич, как морщится Вероника. -- Ну, и что? -- говорит он, -- будем смотреть комнату? -- В той пахнет прелым деревом, как в старинных деревянных бараках, а в одном углу гнилые доски пола провалились. И с ужасом в ту дырку Вероника глядит. Спросить нет силы у Васильича, водятся ли крысы. Спрашивает: -- Что дальше? -- Как: что? Укладка! С чем ты завтра собираешься прыгать? -- Он уходит. Она без сил садится на кровать. К ней вползает в душу холод. До сих пор она будто бы играла с мужем, с близкими, даже сама с собой. Окружающих будто поддразнивала: пойду-де в парашютистки, чтоб вы знали!.. Выход тайному отчаянию. Замена самоубийству... И было так приятно с этим долго возиться, ожидая отговоров. Но вдруг, когда Васильич мимоходом, деловито и буднично ей напомнил, что надо торопиться с укладкой, что ей завтра уже прыгать, Вероника понимает, что игра далеко завела ее, и завтра в самом деле ей прыгать с самолета. Это кажется, будто еще можно отказаться... Но неужели -- завтра?.. Купола укладывают по двое, один главный, другой его помощник. Сначала одному парашют уложат, а потом укладывают другому. Долго каждую складку разглаживают, то одно, то другое у инструктора переспрашивают вновь, забывая. Два часа у них тянется укладка. Гогенлое укладывает с Фридрихом, Альбина работает с Облязевым. Она в шортах, и всяк нет-нет посмотрит на ее великолепные ноги, загоревшие, хоть мало было солнца. Вот природа девчонку наградила, думает Облязев и вспоминает, как когда-то одна его знакомая говорила не без высокомерия, чтоб еще подчеркнуть свою духовность, что терпеть она не может на пляже время тратить зря, без дела валяться. Но когда он ее увидел голой, то подумал: тебе и в самом деле лучше реже на пляже появляться. Только вовсе не из-за духовности... Вот Альбине б с такими-то ногами да начать о духовности талдычить!.. Только этой и в мысли не приходит. С ее внешностью можно и на пляже безрассудно, без пользы тратить время, растворяясь в космическом пространстве. Дух -- ведь он и в красоте заключается, а не только в выписках из умных книг, выученных с целью колоть других в глаз, щеголять собранными познаниями, утверждаться словоговорением, эзотерической терминологией, ощущая себя будто посвященной, и не важно, во что. А лишь бы было непонятно другим, непосвященным. Чтоб себя сознавать чуть-чуть их выше без особых на это оснований. Пусть и мнимое превосходство, а тешит самолюбие в отсутствие прочего. Укладывая, Альбина плавает в волнах воображенья, представляет, как вот эта ткань развернется в небе, где планирует дремлющая птица. Небо кажется синей бесконечностью... Обедают в той же старой беседке на краю летного поля и хотят отдохнуть потом. Но не тут-то было! Приходит Сидорин, всем велит идти в парашютный городок. С собой берут пять подвесных систем. Отрабатывают развороты в стропах. Ведь в Ольденбурге следуют правилу разворачиваться к набегающей земле и встречать ее плотно сомкнутыми ногами. Пока жив Васильич, здесь так оно и будет. Хоть вы, читательницы и читатели, знаете, что есть и другие школы: ноги вместе сжимать не обязательно. И не нужно вставать земле навстречу. Приземляйся, как несет: боком, задом, и катись по земле, сгруппировавшись. Но в чужой монастырь, как всем известно, со своими уставами не ходят. А мы с вами пока что в Ольденбурге. На бескрылом фюзеляже АН-2, отлетавшего свой век, обучаются как входить в самолет, где рассаживаться, как держаться при наборе высоты, подходить по команде инструктора к раскрытому люку... На песок прыгают, три секунды считают. У кого ноги оказались не вместе, не плотно сжаты, вновь и вновь заставляет тех Васильич из бескрылого прыгать фюзеляжа. -- Как одна нога! -- кричит он возбужденно и приплясывает, машет руками. Кто же так привык? Все врозь ноги держат. Он неистовствует: -- Ну-ка, еще раз! Не болтай! Ну-ка, быстро в самолет! -- А с тумбочки пошли прыгать, там земля не песок под фюзеляжем - твердая, плотная, убитая. В кровь лодыжки сбил Облязев, в плетенках на босу ногу, а Васильич велит ему прыгать снова. -- Почти хорошо! А ну-ка, еще раз! -- И Облязев, от боли стиснув зубы, вновь на тумбочку лезет. Вероника пришла, у Васильича глаза на лоб: -- Кто тебя пустил сюда на шпильках? -- Она смотрит с наивным недоумением: ну, а что, в самом деле здесь такого? -- Марш бегом, чтоб ботинки или кроссовки! -- Вероникин Дениска упражнение лучше всех на тумбочке выполняет. Он Васильича приводит в полный восторг: -- Молодец! Вот: глядите! Всем все ясно? -- И Дениска от похвалы сияет. Направляются на тросовую горку. Снизу кажется она не высокой. Так, с четырехэтажный дом примерно. Это, вроде бы, последний тренажер, на котором поставят им зачеты. Поднимаются друг за другом все выше, и у каждого при этом свои мысли. Дорога в тысячу верст начинается с одного шага , вспоминает Алена. Альбине представляется, будто она поступает в институт и знакомится с африканским принцем и едет к нему в Дагомею. На месте выясняется, что она уже четвертая жена и должна старшим женам трем прислуживать. С моряком она французским знакомится, хочет прочь на французском пароходе с постылого Берега Слоновой Кости, надоели ей домашние лакомства из тушеного мозга человека... Но на месте их застигают. Свекор, негритянский царек, приговаривает ее сбросить с вышки, сделанной из пальм, перевязанных лианами. Ведут, окружив ее, люди в ожерельях из зубов крокодила выше и выше. Егор думает: с этим, пожалуй, справлюсь... Бодрость духа и воля! У нас умников хватает... Надо доказать ребятам и себе, главное, себе... -- Но чем выше по ступенькам, тем дух его сильнее перехватывает. Говорит Егор самому себе: держись!.. А Наташка как во сне. Нереальным все ей кажется. В роковой поток будто угодила, который тащит и не спрашивает, чего хочет она на самом деле. ...во дворе у Наташки некий Мусик жил. И страх его имя вызывало. Никто ничего не мог конкретного про него сказать, только говорили, что лучше держаться от него подальше. Когда Наташка училась в седьмом классе, начал Мусик ей оказывать внимание. Испугалась, шарахнулась и стала избегать случайных встреч. Но он не был ни назойлив, ни груб. Лишь дал понять ей, что она ему нравится, всегда он к ее услугам. И если вдруг возникнут у нее проблемы, пусть не стесняется... Заплаткин поднимается с равнодушным видом человека, видавшего виды. Эдик идет с настроением: раз решил все пройти, так и надо. Вон, Альбина поднимается, вовсе не боится. А что я? Вероника, на площадку поднявшись, заглянула за перила и думает: не страшней, чем на балконе. А вот то, что действительно тревожит, не находит никак у ней решенья. -- Ни фига себе! -- Леха восклицает. А Анжела бурчит: -- Да чепуха все -- на тросах прыгать с этой колокольни... -- Но приходится пройти через это, чтоб к прыжкам допустили, и согласна что угодно проделывать, лишь бы то, о чем слышала, на себе проверить. Облязеву напоминает детство упражнение на тросовой горке. Возвращение к тому, что уже было, на другом витке жизни. Не об этом ли: кружит, кружит ветер и возвращается... ? В снег сигали с высокого сарая. Страшно было, но слушались инстинкта: не шагнешь -- в тебе останется робость. И ее они преодолевали. Как же он поведет себя в самолете? У Егора стучит в висках, он думает: пойду первым! Но его оттесняют люди черные, в боевой раскраске, в ожерельях из зубов крокодила, что со смехом Альбину обступают, усаживают в подвесную систему, помогают зацепить карабины и теснят, и толкают к краю вышки. Нет спасения! Хотя сейчас, быть может, разразится самум и смерч подхватит, и тогда улетит она, спасется где-нибудь среди финиковой рощи... Только это история другая... Говорит ей серьезный до смешного паренек рыжий, с большими ушами, помощник тренера на тросовой горке, и не глядя как будто ей на ноги, только щеки и уши покраснели так, что стало не видно и веснушек: -- В самолет, извините, вас не пустят. -- Почему? -- В шортах прыгать не положено. Раскрывает он дверцу в ограждении: -- Приготовиться! Пошел! - И Альбина сделав шаг, в подвесной системе виснет. Покачивается, озирается. -- Ну? -- кричит паренек. И тут Васильич, обращаясь ко всем: -- Сейчас пойдете и, как выйдете, сразу, без вопросов показывайте, что будете делать. Спать не надо. Уже вы отделились от самолета, вы в воздухе! - Альбина три секунды считает, как учили, изображает, будто дергает кольцо. И оглядывается с простодушным выражением лица, улыбается. -- Дальше что?.. - сверху ей кричит Васильич. Еще шире Альбина улыбается. -- Что ты строишь мне красивые глазки? Если купол раскрылся, поглядела первым делом на него, потом запаску разблокировала, развернулась в стропах, нет ли рядом кого. А при сближении что ты сделаешь? -- Альбина: -- Я крикну... И тянуть стану свободные концы. -- Что ты крикнешь? -- Тяни противоположный... -- Правильно! Так ведь это надо делать! -- Она в стропах разворачивается вправо, влево, потом кричит: -- Запаску! Запасной парашют разблокирует и сидит, покачиваясь на тросах на довольно приличной высоте, смотрит, будто школьница, ожидая похвалы у доски, когда решила задачу. Паренек на нее залюбовался. -- Что стоишь? -- говорит ему Васильич. -- Вводные давай! -- Паренек смущен, видно не привык к своей роли, пытается хмуриться для пущей важности, говорит: - Парашютист приближается слева! -- Она, крикнув: -- Противоположный! -- сама повисает на правых свободных концах. -- Парашют не раскрылся. Ваши действия! -- Раскрываю запасной?.. -- Правильно, только не словами, а показывайте, как! -- Паренек наконец ослабил тормоз, и Альбина вниз катит по наклонной, приближается к земле. -- Ноги вместе! -- ей вдогонку несется сзади с вышки. - А ступни держи параллельно земле! -- Через миг приземляется Альбина. Ставит первую галочку Васильич. А вверху уж приладили другую подвесную , в нее Егор садится и с невольным глубоким, тяжким вздохом зацепляет карабины. Паренек помогает закрепиться, командует: -- Приготовиться! Пошел! -- Егор с ужасом обнаруживает, сил нет сделать шаг, переступить черту страха высоты... Если этот ты страх не пересилишь - так в тебе и останется он. Будешь по земле ходить, держаться за землю. Распрощаешься с мечтами о полетах. Твои будут слова про дух и волю пустыми... Ему нравоучительно говорит паренек с большими ушами: -- По команде пошел необходимо выходить, не задерживать товарищей. В самолете у вас не будет времени на раздумья. -- Егор шагает ватными ногами, чуть край вышки не задевает. Высоко висит, однако, жутковато... Не помнит, как выполняет команды, наконец, чувствует с облегчением: отпустили тормоз, и он вниз едет. Взмок Егор, вспотел, колотится сердце. Все легко на земле на тренажерах представлялось, а вверх чуть-чуть... Неужто он и там нерешительность покажет? Тяжко думать об этом. Отлетела беззаботность, нет легкости, как утром, на душе. Глядит Егор, задрав голову, как Анжела выходит. Ему кажется, будто ей ничего это не стоит. А она, на тросах болтаясь, думает: я ж слыхала, что не так в самолете. Все не так, как на этой старой вышке... Она хмуро, но правильно и четко выполняет команды. Отпускают тормоза. Теперь очередь Наташки. У нее уже бывали моменты, когда сделать хотелось шаг с балкона. ...не стесняется... Предложил Мусик помощь, но она знала, что расплачиваться надо будет за это, и чем, тоже догадывалась. И думала, как-нибудь уж сама со своими проблемами справится. Он был, к тому ж, по их мнению, старый. Впрочем, в кого угодно можно влюбиться, даже в старого -- он просто ей не нравился, и все. Жила Наташка своей жизнью, общалась со своими ровесниками, и Мусик для нее был каким-то недоразумением из поклонников. Ее поддразнивали девчонки: твой пошел. В четырнадцать лет Наташка стала проводить время в одной компании, которая собиралась в подъезде. Там было много мальчишек, известных как хулиганы, но казалось ей, будто это мальчишки, как другие, здесь была своя компания, и с ней обращались до поры до времени нормально. Но однажды вдруг случилось то, что всю ее жизнь перевернуло. Она пришла в подъезд, когда там никого не было. Через некоторое время ввалилась возбужденная компания... А посмотрим, как могло это выглядеть, сам момент? Нет, наверное, не так. Потому что у каждого момента свой настрой, внутреннее состояние, обстоятельства разные. И то, что вызывало у нее отчаяние, теперь кануло в Лету, и другое обступает ее. Лишь механически само действие может быть похожим. На высоких горах, случалось, Фридрих бывал, но здесь говорит: это кое-что. Если будет и в самолете так же, ради этого стоило приехать. Усаживают Алену Гаевскую, назидательно ее напутствуют, провожают с нравоучениями. Раскрывают перед ней дверцу вышки. Она думает: сосредоточиться надо на Манипуре-чакре -- центре солнечного сплетенья, трансмутирует и накапливает он энергию, получаемую в процессе дыханья и пищеварения. Держать дыханье надо и не творить ненужных мыслей, ментальных помех. О, какая глубина! Оно начало всех вещей . - И пошла. Закрепляется Леха Балабанов в подвесной системе, и рот до ушей. Приземлившись, он опять бежит наверх. -- Я еще хочу! -- Ему: -- Обождите. -- Вот подходит Вероника Багрова в подвесной системе к краю площадки. Будто кроме инструктора не слышит никого, ничего и подчиняется его воле, проделывает полностью все, что нужно. Он тормоз отпускает. Эдик ждет своей очереди, скучает, о своем задумывается. И вдруг вздрагивает, услышав свое имя. Со вздохом идет к подвесной системе. Только вышел -- забыл, чему учили, на тросах повиснув на большой высоте. Все проделывает, но по подсказкам. Оборачивается, нахмурив брови, чтобы что-то переспросить по привычке. А Васильич сердиться начинает, паренька оттеснив, кричит: -- Врачинский! Ты уже отделился от самолета! Что башкой вертишь! Там спросить не у кого! Ну, показывай! Препятствие слева! -- Эдик за левые свободные концы лихорадочно хватается. Васильич ему с вышки: -- За что хватаешь? Слева ! -- Эдик вовсе от окрика теряется. А потом, спохватившись, тянет правые. -- Ну, не знаю... - бурчит Васильич, -- как я допустить его к прыжкам могу... Не знаю... Не отличает правое от левого! -- А Сидорин за Эдика хлопочет, убеждает, что Эдик подготовлен. Что он просто немного растерялся. -- А если он в воздухе растеряется? -- Эдик висит, ожидая приговора. -- Не растеряется, -- говорит Сидорин. Про себя же он думает, что с этим парашютом, прицепи и не Эдика, а мешок с чем-нибудь, и так сработает. -- Ладно, посмотрим. Давай пока остальных. -- А девчонки отчаянней, чем парни. Хоть они и рисуются, и жмурятся, и повизгивают - но решительно с вышки идут и все проделывают, а потом застенчиво улыбаются. Облязев, когда подходит к краю вышки, вспоминает сарай и кучи снега. очень похоже по ощущениям... После всех Денис подходит к Васильичу: -- Можно мне? -- Ну, давай. -- Его цепляют карабинами. -- Приготовиться! Пошел! -- Он кидается вниз. Ведь мама прыгала, а неужто ж он? Васильич смеется: -- Ты прямо законченный парашютист! -- Смотрят с Сидориным список, меж собой обсуждают, кто как себя проявил. Говорят, Егору надо б и Эдику еще раз. - Если снова растеряется, извините!.. -- Егор опять на вышку поднимается, садится в подвесную, про себя думает: инстинкт и воля... Вот опять перед ним раскрыта дверца. На краю он, как сжатая пружина. Кровь в висках у Егора пульсирует. Вдаль глядит он, в кулак собрав всю волю. По команде решительно бросается вперед, делает все четко, уверенно. -- Другое дело, - говорит Васильич. -- Не боятся только дураки. Молодец! -- Поднимается Эдик как на плаху, бледен он, и печален, и взволнован. Неужели зачета не поставят? Это было бы... впрочем, он не знает, что бы было. Но это так ужасно, если вдруг, из-за чего бы то ни было, в самолет, как других, его не пустят... Снова он в подвесной. - Приготовиться! Пошел! -- и теперь весь собрался Эдик, будто издали слышит все команды, успевает обдумать и исполнить. -- Если купол частично не раскрылся, что будешь делать? -- кричит ему Васильич. Эдик думает: как это - частично?.. Он с трудом себе это представляет. Если б полностью... Ладно... - Раскрываю запасной парашют... - И слышит: -- Правильно! -- Ну и хватит его уже тиранить, -- наклоняется к Васильичу Сидорин, беспокоясь, чтобы его питомец на чем-нибудь не завалил зачета. -- Сейчас, закончим... ну, раскрыл ты запасной парашют, а купол не выходит? Ведь основной-то частично замедляет снижение... Что тогда будешь делать? -- Да руками!.. - не выдержал Сидорин, подсказал. - Я возьму руками купол, -- говорит Эдик. - И что?... - И от себя! -- разозлился тут Эдик, что-то вспомнил, -- от себя буду отталкивать купол, пока весь он не вывалится в воздух! -- Правильно, -- соглашается Васильич с кисловатой миной. - Ладно, ставлю зачет... Когда весь купол окажется в воздухе, он наполнится... Но надо подтянуть! Слабовато, -- глядит он на Сидорина. Тот плечами пожимает: уж как есть. Если где-то чему-то обучают, не бывает, чтоб все были отличники. Допустили к прыжкам - и слава Богу! Паренек отпускает тормоз, Эдик едет вниз уже с лучшим настроением. Ну, а Лехе понравилось на вышке. Не испытывал страха, а как дети на ледяной горке, снова вверх бежал по ступенькам тросовой горки. Наконец, надоел Сидорину, тот пригрозил домой отправить. Но с площадки не прогнал, велел помогать рыжему пареньку подвесные системы снять и отнести. Леха рад: так вот радуются дети, когда делают что-то как большие. Инструкторы, бывает, пользуются этим по принципу: ты дай пацану укладывать парашют, он будет счастлив. У него воспоминание на всю жизнь останется. Он и на пенсии будет вспоминать, как укладывал, станет всем говорить, что не просто для учебной практики укладывал парашюты, для применения в небе. Неважно, что самому не пришлось ни разу прыгнуть. А ведь в этом в самом деле что-то есть! -- Что теперь делать? -- спрашивает Леха. -- Что хотите, -- Сидорин отвечает. - спать ложитесь, гуляйте, только, если кого на поле заметят - не плачьте! Я имею в виду, у самолетов. Бесполезно будет размазывать сопли. Сразу едет домой, без разговоров. Отпрыгался! Чтоб потом не говорили, будто не предупреждал. Всем все ясно? -- Ну... -- Не слышу в голосах энтузиазма! -- Мам, пошли, поглядим на самолеты, -- привязывается Денис к Веронике. -- Ах, отстань. Почитал бы лучше книжку. -- Книжку я почитать могу и дома... -- А и в самом деле, думает она. Я всегда за собой тащу привычки!.. У нее бессознательные планы на сегодня. Противится рассудком неосознанным желаниям, не хочет в них признаться себе. Ей-то кажется, будто просто одной побыть хотелось бы. А Денис, как нарочно, под ногами путается, мешает. И невозможно познакомиться при нем. Сам, не думая, ее выдаст потом… Проговорится... Все сливается в мутную усталость. Лечь пораньше?.. - Ну, мам, пойдем, посмотрим самолеты... -- А разве ты не знаешь, в пять часов нас поднимут? -- Ну и что же! Мы когда еще приедем? Мы разве спать приехали сюда? -- Вероника в сумке роется. Засыпать привыкла в пять утра, отсыпаться до обеда. Только здесь никто и не спрашивает о привычках. А для нее одно уже это испытание - ложиться, когда спать не хочется, подниматься, когда еще не расположена… Это насилие! Конечно. И однако, ей не на кого жаловаться: ведь она как раз этого искала. Ей нужно, чтобы с ней так сурово обращались. Тогда в том, что тревожит, вроде б легче. Но привычки... вставать не по подъему, выпить кофе в постели, а поднявшись, душ принять и неспешно одеваться... - Ты достал!.. Ну, пошли, прогуляемся. Иногда ты такой бываешь вредный! -- Мам, но ты же самолетов не видела… -- Между прочим, я летала... - На таких? -- На таких, или нет, какая разница! -- Ты не понимаешь! - А ты зато много понимаешь... Я устала... - Но этого не понять ему пока в самом деле. Они выходят из своего барака прогуляться по краю летного поля. Солнце уже наполовину за лесом скрылось. На летном поле трава кажется не зеленой, какой-то красноватой, самолеты -- так те почти черными. -- Может, мам, подойдем мы к самолету? - Разве ты не слышал, что запретили? Кто будет у самолетов замечен, того отправят домой без разговоров. не допустят к прыжкам. -- А для Дениса это было б катастрофой. Не может дождаться, когда мама с парашютом к нему спустится с неба. Но потрогать самолет тоже хочется. Вздыхает. У него взаимоисключающие желания - одно сильней другого. Ему хочется мир потрогать разом, рассмотреть его сбоку, снизу, сверху. А приходится сдерживаться, думать: может быть, все когда-то и удастся. Они тихо гуляют по дорожке, приближаются к беседке, оттуда слышат: -- Здравствуйте! Какой прекрасный вечер! -- Вероника всматривается. Денис инстинктивно прижимается к маме. Там Облязев из Мельнирской команды. Он в беседке курил, когда заметил подходящих. Себе уже не верит. Слишком долго он думал, что дорога к парашютным прыжкам ему заказана. Не прошел медкомиссию по зрению в юности, когда хотел, как и друзья, тоже прыгнуть. И думал: разве мимо промахнешься земли, хотя бы зрение у тебя было меньше единицы?.. А теперь как во сне все происходит. Будто сон, один из тех, которые представляются реальностью, и в них вспоминаются другие сны, а ты уверен: то, что видишь -- не сон, точно. Все настолько плотно, ярко, отчетливо, что не может быть сном... а просыпаешься. Одного теперь боится Облязев: как-нибудь неожиданно проснуться. Он к прыжку подошел уже вплотную. Теперь не смотрят на остроту зрения. Для чего это нужно было раньше? И кому это выгодно? Врагам разве, чтобы было поменьше подготовленных?.. Вон, у американцев даже летчики летают себе в очках. И что такого? Разве тем они сделали себе хуже? Сколько есть не таких уж и здоровых, но которые видят всю таблицу. Ну, а сколько таких, которых можно даже в космос, и лишь острота зрения без очков им ходить не позволяет. Его это не год, не два терзало - мучило десятилетиями... Разве главное в парашютизме - не смелость, а лишь то, сколько букв в таблице видишь? Ведь Облязеву давно уже за сорок. Раз узнал он, его знакомый парень, близорукий, в очках, и все же прыгнул! (У того парня приятель инструктор). Вовсе не был отчаянным знакомый. Но он прыгнул! В то время как Облязев вынужден был довольствоваться тем, что тоже мог бы!.. Но ведь, как говорится, одни могут, а другие делают. Тот еще говорил, как неприятно, когда тебя силком выталкивают на первом прыжке из самолета... Он-то интересно, выйдет сам, или его...? Что-то сильно ему напоминает теплый вечер и сумерки... когда же видел это? Наконец, припоминает. Это было вскоре после падения социализма и коммунизма, когда вкруг кишела страшная купля-продажа... Торжество червей на трупе гиганта. Сорняков на могиле рост империи. Когда главные воры все делили, все богатства народа, остальные кто как мог крутились, одни разговоры: почем доллар и где сегодня можно заработать на хлеб и на квартиру. Впереди всех, как всегда, семенили комсомольские работнички, сбывая то, что им государством было выдано за бесплатно. За то, что, вроде как бы, на словах его поддерживали, в недрах комитетов выращивали кадры. Продавали знамена и оргтехнику. А на ксероксах порнуху печатали и бесовщину заодно с поповщиной, за которые давно ли столько судеб они сами же людям перепортили. Теперь первые и распространяли. Говорят в оправдание: в то время, было то актуально, теперь - это. И тогда этот сон ему приснился, никаким боком с тем не вяжущийся, что творилось наяву - совсем иной дух, настроение, совсем иной стиль жизни. Лето, сумерки, сирень, аэродром, он с ребятами на поле в галифе, в гимнастерке, в скрипучих кожаных ремнях. Он пилот, будто только приземлился. Говорили о сбитых самолетах, и ребята: а почему его-то все никак не наградят, уже тринадцать у него, а звезду дают за десять. Он же просто рад возможности летать. Отношения теплые, простые... И плевать, сколько стоит нынче доллар. Беззаботная устремленность в небо... А проснулся тогда - опять проблемы, за квартиру сумасшедшие деньги, которых не знаешь где и взять, плати. Так и все, кто как мог, кругом вертелись. Может быть, дан ему был этот образ? Духа два: распродажи и отваги. Наяву один, другой в сновидении. Это в жизни уже ведь невозможно! Никогда уже этого не будет... Изменилось все... Что тогда приснилось? Проснулась генетическая память? Ведь отец во вторую мировую войну, в Отечественную, был пилотом… Больше он не придумал объяснений, почему это могло ему присниться. Ловит он себя на том, что картина вечера тот сон сильно напоминает. И не думал, не гадал, а ведь сидит он теперь на краю аэродрома! И сирень, и огромные деревья... Только б завтрашний прыжок не сорвался!.. Ему нужен-то один. Для начала... А там видно будет. Женщина идет в его сторону с ребенком. Ее видел на занятиях в парашютном клубе у Сидорина. Довольно симпатична… Может, с ней не грех бы познакомиться? -- Здравствуйте! - говорит он, -- гуляете? -- Пацаненок прижимается к маме. -- Ходим, вместо того, чтобы выспаться! -- не без скрытой досады Вероника говорит, -- хотим смотреть на самолеты. -- Ну и что, -- отвечает ей Облязев, -- Я тоже люблю смотреть на самолеты. -- И жена разделяет увлечение? -- У меня нет жены. - А что, и не было? - Нет, была … -- Так, думает Вероника. А Облязев к ребенку обращается: -- Вообще ты какие самолеты знаешь? -- Тот плотнее к маме прижался. -- Пассажирские, военные... - Ну, ладно. А какие бывают военные? -- Истребители, бомбардировщики, перехватчики... -- Солдат какие возят? -- Военно-транспортные. - А из этих какие знаешь? -- АН-12. -- А АН-2? -- Для всего он пригоден. - То есть, как это? -- Он и военно-транспортный, и гражданский, и выбрасывать парашютистов тоже. -- Вероника на сына поражается. -- Ты откуда узнал? -- Из разных книжек. -- А она всего этого не знает. Для нее сын такой, каким был в люльке. А смотри ты, со взрослым человеком говорит, отвечает даже правильно! -- Хорошо, -- говорит Облязев. - А если с точки зрения типов двигателей? -- Бывают винтовые, реактивные... - А с точки зрения устройства крыла? -- Бывают двукрылые, однокрылые. -- Что такое несешь? - не выдерживает Вероника, -- однокрылый самолет где ты видел? - Да сейчас все такие. -- А двукрылые?.. -- А вон они, на поле. Одно сверху крыло, другое снизу. -- Вероника вопросительно смотрит на Облязева, тот кивает: -- Правильно. -- А я думала всегда по-другому. Есть левое крыло, а есть правое. -- Но у нас в парашютном клубе в Мельнире... -- Я, боюсь, пропустила то занятие... -- Ей намного другое интереснее, нежели сколько крыльев у самолета. Но проклятого мальчишку не уложишь. А одну бы ее не отпустили. Они сами, где хотят, ходить могут, а мы к детям привязаны. Как будто дети точно так же не их, как наши... -- Ну, теперь-то, -- говорит, -- насмотрелся? Денис опять к маме прижимается. -- А вы спать не идете? -- спрашивает Вероника Облязева, тот новую сигарету от старой раскуривает, говорит: - Я посижу. Спать не хочется. -- В это время слышится звон гитары. Приближается кто-то из сумерек. Небо сверху еще довольно светлое, но под мощными деревьями аллеи ночь почти. Средь кустов же вовсе темень. Вероника вздыхает и говорит сыну: -- Ну, теперь все. Пора ложиться! -- Из глубин аллеи, из темноты кустов приближается компания. Лампочка на столбе у парашютного класса слабый свет отбрасывает конусом. В него входят Егор, Анжела, Эдик. Егор бренчит на расклеенной гитаре. Направляется компания к беседке. Облязева в темноте не замечают. Лишь когда совсем вплотную подходят, видят в темноте огонек сигареты. -- Кто-то есть, - говорит Анжела. --Я здесь, -- подает Облязев голос. - Володя! -- говорит Егор. - Ну, как настроение перед прыжками? -- Нормальное. -- А я все никак не успокоюсь, -- бренчит, поет: На братских могилах не ставят крестов ... -- Черный юмор, -- Анжела с отвращением произносит и отворачивается. Предлагает Облязев сигареты, но никто не курит, и он думает: Другое поколение... -- Спортсмены, -- говорит Егор. -- В каком же виде спорта? -- Ни в каком... Просто, патриотическое объединение, развитие силы, воли, выносливости. Мы сделали зал в подвале, тренажеры, макивары . По утрам бег на пруд и в пруд ныряем. -- Замечательно, -- говорит Облязев. -- А еще бы! Туманы утром, свежесть, бодрость духа. Главное, бодрость духа! У нас много умных, образованных. А нужны нам бодрость духа и воля! -- Вам -- кому это? -- сморщившись брезгливо, спрашивает Анжела. -- Вообще... Всем нам, народу нужно... -- Какому народу? Где ты видел народ, который утром не идет, как все люди, на работу, а спешит к вам в подвал ворочать гири? -- Да тебя ведь никто в подвал не тянет. -- Она фыркает презрительно, смотрит в сторону. Егор на нее снизу вверх. Крепкая девчонка, коренастая. Она тоже где-то занимается. Облязев вспоминает, как и они тоже бегали, плавали, мечтали стать сильнее. Закалять волю… И это тоже было, но слов не говорили. Тридцать лет с той поры прошло без малого... -- И ты с ними? -- он спрашивает Эдика, -- тоже в патриотическом подвале? -- Эдик вздрагивает, будто проснулся только что от своей задумчивости. Нет, конечно, у него иные вкусы. Не понятно ему, зачем и ради чего надо просыпаться до работы, изнурять себя бессмысленной нагрузкой, не дающей пищи ни уму, ни сердцу. Заменить разве может что-то книги? Нет, он любит лечь с книжкой на диване и читать, читать, пока есть возможность. -- В их подвале? Нет, я не занимаюсь, -- говорит он со смущенной улыбкой, будто в этом виноват, извиняется. В теплом, влажном воздухе пищат комары. Оранжевое на западе, небо выше перетекает в сапфирное. И на нем висят полоски облаков. Уж заметны некоторые звезды. -- Спать айда! - слышен голос за деревьями. Хохот, музыка, шум возни и крики. -- Дай сюда! -- выключает кто-то радио. Слышится брюзжание Васильича. Под столбом в конус света входят четверо, двое парней, две высоких девушки. У Сережи Гогенлое волосы черные до плеч свисают, а на лбу ремешком перехвачены узорным. У него хоть фамилия немецкая, он не немец, калмык на самом деле. У Заплаткина волосы короткие. Русский он, а назвали его Фридрихом не в честь Энгельса, в честь Рыжебородого , что в краях этих и не удивительно, где живет сразу столько потомков ссыльных. Здесь всегда люди думали свободнее, без оглядки на центральные власти. Еще прежде Николая Павловича высылали сюда аристократов, а уж как родная власть постаралась... Прав лишить могут власти, но не генов. Здесь людей с настоящей древней кровью не меньше, чем в Москве или в Петербурге. Одного роста Фридрих и Сережа, метр семьдесят, но Фридрих сложен грубо, и в кости он пошире, возникает иллюзия будто он Сережи ниже. Им по тридцать. Алена их ровесница. У нее глаза как черные маслины, умные, внимательные, грустные. Альбине Шерефединовой шестнадцать. И глаза у Альбины озорные. Алена и Альбина того же роста, что их спутники, обе высокие. Замечают Егора с его гитарой, обступают его. - Да тут все наши! -- Не все, -- говорит Егор. - Леха дрыхнет. -- Спит? -- Алена изумлена. - Мне кажется, глаз сомкнуть не смогу!.. Ведь утром прыгать с парашютом! С ума сойти! -- Наташка тоже спит, -- говорит Анжела. -- Вот нервы у людей, -- иронизирует Фридрих. В тон ему Анжела: -- Да, особенно у Наташки. - Зря иронизируете, -- говорит Алена. -- Разве не признак крепких нервов, так спать перед прыжками? -- Не пугайте вы себя заранее, -- произносит Облязев из темноты. Егор говорит: -- Бодрость духа и воля!.. -- Ну, поехали... - морщится Анжела. -- Что один может, то сможет и другой, -- говорит Облязев. -- Ведь не первые будем прыгать мы в мировой истории. - Тебе легко говорить, -- говорит Егор. -- Почему? -- А ты все это уже прошел. -- Что прошел? -- Оба недоумевают. -- Сколько раз ты прыгал? -- спрашивает Егор. - Ровно столько, сколько ты. - Но у меня ровно нуль. - И у меня точно так же. -- Тут к Облязеву все с недоумением обращаются: -- Шутишь! А мы думали... -- Старый едет с вами молодость вспомнить?.. - Вообще-то, постарше нас ты выглядишь, -- замечает Фридрих, -- лет этак на двадцать... Я думал, у тебя сто прыжков, не меньше... -- Нет, ребята. Я такой же, как и вы. Лишь мечтал я всю жизнь... Теперь вот, кажется... -- Плюнь и трижды постучи по деревяшке! -- А вообще, интересно, кто из нас -- говорит Егор, -- по какой здесь причине? Ведь не просто же так собрался каждый с парашютом прыгать? -- Ты и начинай, -- говорит Заплаткин. Альбина сразу возражает: -- Разве можно словами объяснить все, что делается в сердце? Анжела (непререкаемым тоном) Все можно объяснить простыми словами. Если только, конечно, понимаешь, что хотела бы сказать... Альбина И я про это! Ведь бывают такие ощущения, что их не уловить, себе не выразить. Но они на поступки влияют больше, чем рассудочные доводы... А может, из-за этого кто сюда приехал? Только как он тебе о них расскажет? Алена Можно выразить, нет, не это главное. Мне кажется, Альбина хочет сказать: если можно, то это ведь не значит, что она должна выворачиваться наизнанку! Кто обязан перед кем отчитываться? Егор Успокойтесь, девчонки. Пусть никто никого не заставляет. Только тот, кто желает, тот и скажет, что такое прыжок -- для него лично. Анжела И начни! Для тебя он - что такое? Егор Для меня - продолжение тренировок. Воспитание воли. Был ведь раньше дух... Патриотизм... Заплаткин (насмешливо): Так ты у нас патриот? Егор И у вас, и не только. Что такого? Заплаткин Извини, для меня это диагноз. Егор Наша армия брала Берлин. А нынче? Взять не может и областного центра. Заплаткин Ну, а ты, раз патриот, что же сам-то воевать не отправишься? Воюют ведь везде. Не в Абхазию, так в Сербию. У тебя специальность-то какая? Егор А при чем здесь специальность?.. Заплаткин Военная! Кем ты в армии служил? Егор Я не служил... Что смеетесь? Я говорю серьезно! Три раза ходил в военкомат -- не взяли! Заплаткин Тех, кто косит от службы, отлавливают. А таких, как ты, сразу на комиссию в психдиспансер... Откуда ж камуфляжка? Егор У нас все в такой ходят... Алена С тобой ясно. Кто следующий? Заплаткин не прими в обиду, как рифмуются розы и морозы, для меня: патриоты -- идиоты. Егор Вот залепил! Заплаткин Да такой уж уродился. Я ж имею в виду не то, что в книжках под этим понятием расписывают, так вот надо бы, а так бы хотелось. Я имею в виду, как есть. Им только помолоть бы языками, сбившись в кучку. Поразмахивать тряпками на палках. Соберутся раздраженные, злые... А под пули, однако, не полезут. Егор Кто же будет воевать за Россию? Заплаткин Меньше всех комсомольские работники. Меня раз поучал один, что надо быть хотя бы немного патриотом. Еще при социализме-коммунизме. Было дело, когда пришел на дембель. Я со службы писал письмо товарищу, однокласснику, он служил в Германии. Расписал наше матросское житье как думал, не стесняясь в выражениях. А у того замполит перехватил, переслал в политотдел нашей части. Ну, а наши умнее не придумали, чем его прочитать вслух перед строем. Копию послали по месту призыва... А в строю стоял общий дикий хохот, когда читал мое письмо замполит. И ты знаешь, ребята что сказали? Надо, надо писать такие письма! Только чтобы к чужим не попадали. Я когда отслужил, домой приехал, стал меня комсомольский работничек поучать: надо быть-де патриотом. Он ведь даже не служил и на себе не прочувствовал, что такое служба. Так чему научить-то меня может? Повторять слова, списанные из книжки? А от службы никогда я не косил! Отдал кесарево кесарю, три года по морям в консервной банке... Алена Это как? Гогенлое (толкает его в бок) Ты понятнее! Ну откуда девушки могут знать морской жаргон идиотский? Хочет он вам сказать, что отдал Родине долг, отслужил три года на подлодке. В Андаманском море попадал даже в ситуацию, чуть с жизнью не расстался. Егор (качает головой) Вот оно... Нелегко с тобой мне спорить... Алена А я даже не знаю, где находится это море... Девочки, сколько всего на свете, что мы даже не слыхали? Заплаткин Ты, Егор, на меня не обижайся. Раз война, так война. Я понимаю. Надо будет, пойду. Но только молча. По нужде, не по внутреннему зову. Ну, а рифма... Такой уж уродился! Извини! Как рифмовал, так и рифмую. Алена (Заплаткину) Ну, а сам ты здесь зачем? Заплаткин Я собиратель. Алена Это как? Заплаткин Кто монеты, кто наклейки, кто картины... А я душевный опыт. Анжела Ну, и сколько накопил? Заплаткин Поднимался на вершины, опускался в пещеры, ходил в море на воде и под водой... В лес на месяц с ножом и с тремя спичками. Алена А теперь хочешь прыгнуть с парашютом? Заплаткин Ну, конечно! А ты сама чего хочешь? Алена Я здесь ради своей духовной практики... Я боюсь высоты! Егор И поэтому собираешься прыгать с парашютом?.. Алена Да ведь именно поэтому и важно для меня прыгнуть. Духовная практика, если только понимаешь... Егор Понимаю! Бодрость духа и воля! Алена (улыбаясь уголками рта) Так хотя бы... Ну, а ты что, Сережа, нам расскажешь? Гогенлое Я бы тоже хотел со смыслом что-то, чтобы ради чего-то, пусть, хотя бы, как Егор, того же патриотизма. Ради духа или воли... Но только нет во мне этого, и взять неоткуда. Заплаткин Художники -- народ крайне поверхностный, им бы только посмотреть с новой точки. Гогенлое Ну, и что? И хотя бы... Что такого? Точка зрения многое меняет. Я всю жизнь снизу вверх глядел на небо... Алена (Альбине) Ну, а ты? Альбина У меня высоких целей нет. А, впрочем, и невысоких тоже. Любопытство, и все. Мне интересно, что испытывают люди, выходя на большой высоте из самолета. Особенно, пока еще парашют не раскрылся. Егор (Анжеле) А ты сказать не хочешь? Анжела Третий разряд по парашютному спорту нужен мне. Егор А зачем? Анжела А чтобы взяли в отряд спасателей. Заплаткин Коротко и ясно. Алена Это вправду словами можно выразить очень просто. Анжела А как бы ты думала! Но такое объяснение Анжелы -- лишь поверхность. На самом деле больше занимает Анжелу не свидетельство... Слышала, будто в свободном падении девушки испытывают оргазм, и ей на себе страсть как хочется проверить. Но не значит, что тут права Альбина! Говорить всем про все не обязательно. Могут ведь у тебя свои быть тайны. Ну, а что же до всего остального -- расскажи ты им ясными словами! Так Анжела вполне считает искренне. -- Жизнь такая, надо думать головой, -- говорит она, -- а не другим местом. Сама о себе не позаботишься, кто тогда? - А зачем тебе в спасатели? -- Фридрих спрашивает не без иронии. -- Интересно. И платят ведь получше, чем у нас на швейной фабрике. - Так ты шить умеешь? Что ты шьешь? Трусы, носки? -- Ты гонишь ! Чтоб знал, носки вообще не шьют. -- Что тогда? -- Чехлы для военных машин. Алена И святые для армии палатки шили... Заплаткин Святые?.. Алена Святой апостол Павел шил палатки для римских легионов. На заказ... Заплаткин Ты откуда это знаешь? Алена Из Деяний. Книга в новом завете. Анжела Я не святая. Алена Я это заметила. Заплаткин Никогда б не подумал, что святые тоже чем-то на жизнь зарабатывали. Жили духом... Да их и вовсе не было... Они только на досках нарисованы... Алена Не один ты так думал, к сожалению... Ну, а Эдик ничего сказать не хочет? Эдик растерян. Ему кажется, будто и рассказывать про себя нечего. За пределы Мельнира не выезжал. Не ходил на месяц в одиночку в тайгу. Не служил ни в армии, ни на флоте. Если честно, то службы он боится. Ненавидит войну. И Егоровы разглагольствования ему чужды. Покорять Кавказ ему вовсе ни к чему. Пусть живут, как хотят, только бы был мир. Пусть рабов держат, русских и прочих, если такой у них национальный обычай... Пусть берут в самолетах заложников... И в больницах... Войны бы только не было... Нет, война не для него, он домашний. Ну, а дома ему мама и бабушка не дают шагу сделать, чтоб не доложил, куда и зачем идет, и, главное, когда точно собирается вернуться. Если нет его к назначенному часу, изведутся (сам обещал), будут охать, на совесть давить - ему не дорого бабушкино спокойствие!.. Вот умру, говорит скорбно бабушка, живите как хотите тогда. Не допускает она мысли, что могут жить другие как хотят, пока она еще жива. И приходится с этим ежедневно в двадцать два года считаться. Для тебя уж одно подвиг, что ты сюда приехал. Эдик Для меня -- выход из обыденности... Алена Да, иногда бывает необходимо вырваться из очерченного круга. (Облязеву) Ты один у нас остался. Облязев Рок. Судьба. Не прыгну -- не смогу дальше двигаться. Алена Дальше - это куда? Облязев Вперед... куда же? Возникает в судьбе затор, и надо его как-то разбить. Чтобы течение освободилось... Алена Да, вперед... Не назад же... Лишь Алена из этого ответа что-то понимает. Облязев больше ничего не добавляет, достает новую сигарету, прикуривает. К ним подходит инструктор их Сидорин: -- Что вы спать-то до сих пор не идете? В пять утра подъем! Альбина А почему так рано? Сидорин А тебе во сколько нужно, чтоб не рано? Альбина Ну, часов бы в одиннадцать... Хоть в десять... Заплаткин Принять ванну, выпить чашечку кофе... Сидорин Ванну здесь я тебе не обещаю. Вода в бочке, привозная, на питье да умыться слегка… На ванну не хватит. Разве только тебе одной всю воду. Альбина Я так рано подниматься не привыкла... Сидорин Может, ты уже и прыгать раздумала? Пробирается Облязев в темноте к своей койке рядом с Лехой, тот храпит. Леха нигде не служил и не учился. Работал, а когда надоедало увольнялся. Как ни странно, все-таки, на последнем месте полтора года. продержался, хотя не слишком нравилось. Да ему и многое не нравилось. Если кто-то с воодушевлением ухватился за предпринимательство, Лехе это было не интересно. Он не знал, куда себя девать. Однажды встретил возле дома девчонку-соседку. Маленькая, худенькая, крашеная, с сигареткой, в чем только душа держится, для него мало привлекательная, он за ней вряд ли стал бы ухаживать. Вдруг видит у ней значок парашютиста. -- Что это такое у тебя? -- Прыгала, -- говорит. -- Как? -- изумился Леха. - Где? -- И узнал тогда, что у них в Мельнире есть парашютный клуб. Побежал, боясь опоздать, внес деньги за обученье. Утомили его укладка, зачеты. И как только появилась возможность завалиться на скрипучую койку, Леха лег, заснул и захрапел тотчас. Не могли его ни возня, ни крики, ни магнитофон разбудить. Лехе сны кажется, вообще не снились. Никогда рассказать он не мог, что во сне видел. В свой барак идут Анжела и Алена. Тишина за дверью у Вероники. Они в комнату заходят, включают свет. Спящая Наташка ворочается. А они раздеваются, ложатся, гасят свет. Еще какое-то время койки их в темноте поскрипывают. А потом все затихает. Замерли, неподвижно лежат, заснуть стараясь, уходя сознаньем каждая в свое. Хоть Анжелу страшит предстоящее, но желание проверить на себе то, что слышала, у ней сильнее страха. Поскорей переступить, перешагнуть, испытать еще не испытанное. Алена думать о карме пытается, но ее во тьме мучают запахи. Пахнет прелым деревом и еще чем-то, от чего бегут мурашки по спине, жутко делается. Даже мысленно не решается сказать: пахнет крысами. Еще звуки мучают. Будто что-то возится в кромешной темноте рядом. Сжимается, силится прислушаться, вроде тихо. Но стоит расслабиться, снова приглушенное шуршание. А Наташка вовсе даже и не спит. Слышит, как они приходят, только виду не показывает, хочется побыть со своими мыслями наедине. Ей все время представляется что-то вызывающее омерзение. Многоглазые черви, животные с содранной кожей в чистом водоеме, и какие-то такие уродства, от вида которых пóтом прошибает, и она, содрогнувшись, просыпается. Силится вообразить прозрачную синеву кругом, без конца и края. Хоть однажды в жизни выйти, хоть разок! Пролететь над белым светом по воздуху... А потом -- будь что будет! Она не может от тоски избавиться. Хочется плакать. А почему? И себе не объяснить. Может, если бы могла, было б легче. Утешенья на нее не действуют. Будто складно говорят, да не о том. Отвечают на вопросы, которых, никто и не задавал. А то, что надо, так и остается невысказанным. ...возбужденная компания... Наташка не могла тогда понять, что случилось с пацанами. Один из них, которого звали Бера, закричал: а, вот она! Другой, Воня, его шакал и шестерка, закричал: давай, трусы с нее снимем! Они за руки схватили ее сзади, так, что она не могла сопротивляться, и трусы до колен спустили с хохотом, будто вправду смешное что-то делают. В это время дверь подъезда скрипнула, они ее отпустили. Она быстро трусы снова надела и убежала. И лишь ночью, прокручивая в мыслях происшедшее, смогла разрыдаться. Но и тут приходилось себя сдерживать, чтобы мать не услышала с любовником в другой комнате. Она рыдала, вжав лицо плотно в подушку, чтоб ничего слышно не было. И стала думать, как отомстить. Тут и вспомнила про Мусика... Альбина идет с Сережей Гогенлое в его старый обшарпанный автомобиль. Как-то он ей предложил позировать. И она преспокойно раздевается, как ни в чем не бывало, стоит, сидит, лежит в первобытной наготе, ничуть не стесняясь, будто и не думает, какие желания возбуждает. А, может, подозревает, да смеется, издевается лукавая девчонка! Стоит ему попытаться чуть сблизиться, и она уклоняется, уходит. Она просто играет, забавляется. Выставляет капризы. И Сереже поневоле приходится считаться. Очень ему потерять не хочется ее дружбу и смутные надежды... Он и здесь-то из-за ее каприза. Когда прочитала объявление, захотелось ей прыгнуть с парашютом. Улыбнулась ему с невинным видом: ну, а ты со мной пойдешь? Что ей скажешь? Он боится высоты, как черт ладана! В жизни прыгать не хотел, он не Заплаткин, чтоб себя еще на прочность испытывать, не ходил в тайгу на месяц без продуктов, с тремя спичками и с одним ножом, чтобы доказать себе, что ты идиот... То есть, нет, конечно, а что продержаться можешь... Удивил! А что не может Заплаткин? Может есть он и камни, и мякину. Может вовсе не есть ничего неделю. А уж что он может пить... Помолчать лучше. Это знают все. Что еще доказывать? Только Фридрих никак не успокоится. Будто он один того, что все, не знает -- еще раз испытать себя стремится. Сережа Заплаткину пожаловался, прежде чем пойти с Альбиной к Сидорину, а Заплаткин, нет бы друга поддержать, загорелся сам: и я хочу с вами! И теперь Сережа знает назначение, тактико-технические данные и устройство парашюта Д-5, его площадь купола, длину строп и прочее. Научился укладывать. И завтра -- за компанию! -- прыгать... Куда денешься? До чего доводят женские капризы! Альбина согласна ночевать с Сережей в "Москвиче", который, как он уверяет, оставлять нельзя без присмотра, однако, с непременным условием не приставать. Обещает он, ей весело, только не подает виду. Не собирается в поддавки она играть. Иначе все пропадет. Ничего не останется, кроме низкой физической потребности. А ей важно, чтоб во всем была душа. В "Москвиче" они устраиваются на сидении. Чувствует Альбина, как по телу разливается тепло, наслаждается внутренним потоком жизненной энергии, начинает засыпать. А перед ней расцветают, раскрываются огромные цветы. Только стоит Сереже шевельнуться, она сразу заявляет, встрепенувшись, что сейчас уйдет, и он уверяет, что хотел поместиться поудобнее. Засыпают они как дети. Альбине снится, что стоит на тросовой горке, но площадка ее намного выше, чем в реальности, вся залита солнцем, яркие цветы, травы, яркое небо, облака ослепительно белые. Сам Васильич ей командует: пошел! И она поднимается, взлетает... Второй день Просыпается в сумерках Облязев и, спросонья, тотчас припоминает: ведь сегодня, прыжки! Исполняется его старая мечта... Да неужто? Но не думать об этом, чтоб не сглазить... Включается защита, посторонние, будничные мысли, вроде: надо бы для ботинок взять шнурки на базаре, у старухи как-то видел. При этом странно: нет ощущения, что вправду им придется вообще сегодня прыгать. Не отделаться от чуть уловимого предчувствия, что мечта не исполнится... С койки он поднимается со скрипом, выходит из спального помещения, наступать стараясь как можно тише на кривые, рассохшиеся доски, слышит скрип потревоженных кроватей. На крыльце с упоением вдыхает изумительно свежий запах утра, напоенного испарениями буйной зелени, любуется, как с крыши крыльца витые капли срываются. Моросит. Нет просветов в сером небе. Это ж дождь! Какие прыжки могут быть... И Облязев будто даже рад втайне, хоть и думает, лучше было б прыгнуть. Поскорей преодолеть неизвестность. Но поскольку все откладывается, можно будет еще сосредоточиться, собраться с силами, чтобы прочувствовать глубже значимость происходящего. А то самое существенное в жизни происходит вечно в каком-то тумане, бессознательно. Лишь второстепенное -- при ясном рассудочном осознании. У крыльца барака в беседке курит мужчина примерно его возраста. Облязев думает: может, инструктор?.. Тут встречаются гораздо моложе, у которых не одна прыжков сотня. Входит в курилку, тоже закурить хочет, но в кармане сигарет не находит. Хлопает выразительно по карману, незнакомец охотно предлагает пачку "Примы" помятую. -- Федор Кошкин, -- протягивает руку. -- Из Ольденбурга. -- Владимир Облязев, я из Мельнира. -- Кошкин думает то же про Облязева, будто тот или спортсмен, или инструктор. Произносит: -- Ну, что, прыжки накрылись! -- и глазами выразительно в небо показывает. -- Может, распогодится... - возражает Облязев неуверенно. -- А что толку, хотя б и распогодилось? Все равно прыжки уже перенесли на завтра. -- Ты думаешь? -- Зачем мне думать? Я сейчас только что пришел из штаба. Не иначе, какой-нибудь инструктор, думает Облязев, ведь из мельнирцев в штаб один Сидорин ходит. Из барака выходит стремительная женщина в кроссовках, джинсах, непомерном свитере, что болтается на ней, как балахон, со спортивной сумкой. Шагает мимо с выражением презрения ко всему. Кошкин вскакивает, кричит ей: -- Ирэн! -- и в железный швыряет чан окурок. Она: -- Едешь? -- через плечо бросает, не удостаивая Кошкина взглядом. -- Еду! -- тот поспешно пожимает руку Облязеву, -- рад был познакомиться! -- сумку в руки -- и вдогонку. Семенит рядом с этой экстравагантной женщиной по засыпанной гравием дорожке. Скрываются за мокрыми кустами. Сейчас будет автобус до Ольденбурга. Из барака выбегают с рюкзаками, сумками еще многие, спешат тоже. Хорошо им, до дома меньше часа. В Мельнир вот на денек домой не съездишь. Здесь придется погоды дожидаться. Возвращается Облязев в помещенье, изрядно опустевшее. Остались мельнирцы, из других городов, кому долго до дома добираться. Есть также из Ольденбурга несколько девчонок и пацанов, которым хочется пожить без присмотра. На соседней койке Женька из таких. У нее глаза большие, серые, на голове две косички. -- Женя, ты что не поехала? -- Скажешь, дядя Вова! Чтобы пахать заставили в огороде? И так пашу все лето... На прыжки еле-еле отпросилась. Если дома покажусь, уже не пустят во второй-то раз... Потом пускай ругают... -- На крыльцо вновь Облязев. А навстречу переваливается, идет Васильич, с полотенцем на плече и с мыльницей. -- Ждать придется, -- говорит. - Нет погоды. -- Появляются Вероника с ребенком, наклонившись друг к другу и накрывшись от дождя куском пленки. Почти сразу вслед за ними подходят высокая Алена, коренастая Анжела и маленькая худенькая Наташка, у которой на щеке пятно краснеет от укуса слепня. -- Почему никто, -- Анжела спрашивает, - нас не разбудил? Ей Облязев: -- Зачем вас зря тревожить? -- Мы проспали! -- Проспали? Что же именно? -- Анжела к нему оборачивается. Раз ответил, она себя чувствует вправе спрашивать, и даже таким тоном будто требует отчета. -- Не волнуйтесь! Все равно прыжки перенесли на завтра. -- Почему? - подбоченилась Анжела, как украинская тетка, которой все равно, на каком ухе тюбетейка . Смех Облязев сдерживает, он только взглядом ей, вверх кивая, показывает. И Анжела, и все глядят на небо. -- И надолго это? - хмурится Анжела. Облязев в ответ плечами пожимает. -- От меня, извините, не зависит. -- Анжела внутренне раздражается. Досадно, что есть вещи, за которые по всей строгости ни с кого не спросишь. Не Облязев дождь на землю насылает. Вот выходит из-за угла Сидорин, прикрываясь от дождичка газетой. -- Слышали? Прыжкам отбой. Занимайтесь пока своими делами. -- Город близко? - спрашивает Леха, выходя на крыльцо с полотенцем на плече и со счастливой улыбкой дурака. Он не гулял вчера, безмятежно спал весь вечер и всю ночь, и поэтому вид у него заспанный. -- Куда собрался? -- хмурится Сидорин. -- В магазин... -- Ты зачем сюда приехал? -- Все равно ведь до завтра делать нечего! -- Найдем, чем тебя занять. Пока завтракай. -- А где тут завтракают? -- А где хочешь. -- На траве, -- улыбается Алена. -- На траве, прежде чем есть, надо иметь, что на ней разложить, -- говорит Леха. -- А ты, что, -- хмурится Сидорин, -- ничего не привез с собой? -- Я и хотел в магазин... -- Достали меня своей беспомощностью! -- плюет в сердцах Сидорин, швыряет в урну, скомкав, мокрую газету, уходит. - Пойдемте к нам, -- приглашают девушки. Облязев, Леха, Егор не заставляют уговаривать себя. Идут с ними. Девчонки в комнате достают из сумок свертки, кладут на четвертой, не занятой, койке, на которую сбрасывают все, что в данный момент не нужно. Анжела спешно прячет свой на виду брошенный бюстгальтер. А Егор им: -- Погодите, кое-что у меня с собой есть тоже. -- Уходит. Нарезают бутерброды. Облязев соображает кипятильник из провода, двух спичек и двух лезвий, перевязывает все это ниткой. В запыленной, надтреснутой розетке, оказалось, есть не только таракан, шевеливший через трещину усами, но и ток электрический, как ни странно. От лезвий, помещенных в банку с водой, начинают подниматься мельчайшие пузырьки молочно-белым шлейфом. Вскоре закипает вода, чай заваривают. - Здорово! -- восхищается Алена. - не видала такого кипятильника. -- -- В тюрьме такой делают, -- усмехается Леха. И Алена: -- Ты сидел в тюрьме? -- Нет. -- Тогда откуда ты это знаешь? - Разве мы не в России живем? У нас это все и так знают, -- Леха только пожимает плечами. -- Я не знала. -- Мы в охране так чай завариваем, -- говорит Облязев. -- Почему в охране? -- Возвращается Егор, несет гитару и пакет, в нем кусок свиного сала, полбуханки хлеба, луковица, соль. Говорит со своей бесцветной улыбкой: -- Наш народ, он нигде не пропадет, -- щурит светлые, водянистые глаза. А Облязев Алене отвечает: - Просто в частной охране я работаю. -- Оживление у всех, одна Наташка неподвижно сидит и на Облязева смотрит круглыми глазами, в которых затаенная тоска. Тот не видит, чай в какой-то передает ей плошке. -- Это что же, у вас есть и оружие? -- говорит Алена. -- Плохо представляю, как работают в охране. Каратэ? -- Каратэ заставляют заниматься. Ходим будто на работу. За прогул из зарплаты высчитывают. Тренер по-японски орет и заставляет отжиматься на кулачках, если ты в чем-нибудь провинишься. Один новенький, миротворцем был где-то и контужен, улыбается, хлопает глазами, ничего не понимает по-японски. А сэнсэй из себя выходит прямо... -- Так ведь, кажется, у них невозмутимость в философии... - Какая там, к черту, философия! Сэнсэй-то из наших! -- А стрельба, нападения? -- Да в жизни все не так, как в кино. Гораздо чаще все обходится базаром. -- Это как? -- Очень просто: встречаются, говорят и расходятся. Но из этого вряд ли кино сделаешь. Зритель на диване ожидает, усевшись, не реальности, а привычных штампов. Их ему делают. -- Значит, драк и стрельбы и не бывает? -- Нет, бывает, конечно…Только проще. Ведь один такой удар бы, как в кино - и противник не встанет. Только в фильмах встают после десяти, тремя пулями простреленные. И опять друг на друга наседают. Ребят бы ты послушала, как ребята комментируют фильмы! Мат на мате и жизнерадостный хохот! -- А стрельба?.. по телевизору не только ведь кино, иногда и просто новости... -- Стрельба, когда сходятся тупорылые. Так у нас между собой называют непонятливых. А нормальные чаще выясняют сразу, кто чего стоит, по понятиям кто уступить должен. И стрельба тогда - кому она нужна? У воров закон справедливый. Только и у них сейчас выходцы, бывшие комсомольские работнички. Эти особо тупорылые. Ни понятий, ни авторитетов. Ничего святого. -- Почему комсомольские? -- Потому что как они уроки мира, субботники раньше организовывали, так теперь банды организуют. - Совершенно для меня закрытые области жизни, -- говорит Алена. -- Интересно, кто где из нас работает... -- А ты сама, - Леха встревает, -- ты где работаешь? -- Сильно нравится ему Алена. Он на занятиях в парашютном клубе у Сидорина на нее посматривал. Но он сам ей зато не интересен. Не ее тип, говорит. -- В рекламной фирме. -- Леха: -- Фотомоделью? - Усмехается Алена: -- Художником! -- ей кажется, Леха шутит. А он вполне серьезно так и думает. Леха к ней относится не как к женщине живой, а как к женскому божеству. Ничего не понимает Леха в ней. Только чует превосходство. -- Как тебя отпустили на работе? -- Ну, а как бы меня не отпустили? -- Я полгода собирал отгулы, чтобы на пять дней уехать. И еще кровь сдал. -- А я не должна сидеть на работе от и до. Когда хочу, тогда прихожу. -- Здорово! -- мечтательно говорит Леха. -- Мне б такую работу... -- Она только пожимает плечами. Ясно чувствует, что художником не быть, в любом смысле, Лехе. Он свои пути искать может, только те, которые ей известны, для него закрыты. Меж ними пропасть, проложенная не людьми, не порядком государственного управления, не богатством -- бедностью, не социальной справедливостью -- несправедливостью, которую будто устранил - и все! Эта бездна меж людьми от рождения. -- Леша, -- говорит Анжела, -- бутерброд. -- Ей не нравится, что внимание Лехи на Алену направлено. Ей хочется на себя перетянуть его вниманье. Алена представляется придурочной. Говорит, а о чем, сама не знает. О каких-то чакрах, о карме, о дхарме ... А что это, объяснить сама не может в двух словах, чтобы коротко и ясно. Если б знала, наверное, могла бы! Говорит о тонком теле , и у ней это вовсе не значит, что ты тощая, а другое что-то, бестелесное, отделяется, само по себе бродит... И вообще… ей уж тридцать! Старуха! На покой пора! Молодым дорогу! Нечего перетягивать внимание! Анжела с досады опрокидывает Лехе на штаны стакан с горячим чаем. Тот глаза выпучивает, хватается за ошпаренное место. И никто не смеется. В том кругу, где Анжела вращается, грохнули бы с хохоту. Куда смешней: человека ошпарила! Эти ухом не ведут. Решительно она за руку Леху -- и за двери. Тот: -- Куда? -- растерянно оглядываясь и держась за ошпаренное место. Анжела ему за дверью: -- Снимай штаны. -- Прямо сейчас? -- Дурак! -- Она чувствует, как невольно слезы выступают, злится, на себя досадует. Леха штаны послушно снимает. Она возвращается, дает черное, выцветшее трико, застиранное, именно то самое, с пузырями на коленях, воспетыми многократно в советской литературе. -- Запасные вот штаны, надевай. Твои прополощу. - Возвращаются вместе в комнату. Штаны Лехе коротковаты, да зато сухие. -- Попоем? - Егор настраивает гитару. Но попеть не приходится. Сидорин объявляет пятиминутную готовность. Собраться всем в парашютном классе. Собираются, надевают парашюты, вдоль стены выстраиваются в шеренгу. Инструктаж провести не терпится Васильичу. Для него парашютизм - не занятие, образ жизни. Ему через два года семьдесят, а он до сих пор прыгает. -- Иди сюда, -- Васильич корявый палец устремляет на Наташку. Та выходит к нему, стоит перед строем. На спине у нее надет основной парашют, на животе запасной. Васильич вертит руками ее туда-сюда, ворчливо оглядывает, тут подтягивает, там ослабляет, говорит: -- Вот! Когда в самолет войдете -- садитесь молча. Не разговаривайте! Не шевелитесь! Какой сигнал подается для команды приготовиться? -- Два коротких звонка, -- отвечает Леха. -- Для кого сигнал? -- Вообще... Для всех... - Для выпускающего! -- это он не Лехе кричит, всему строю. - Как это - для всех? Любая команда подается для конкретных лиц! Этот сигнал - только для выпускающего! Когда летчик наберет высоту, подаст два коротких звонка. А вы сидите! Когда скажет вам или рукой даст знак выпускающий, что вы будете делать? -- Левой ногой встаем на обрез двери. -- Обожди. Вот, представим, обрез двери... -- оборачивается к Наташке, вертит ее как манекен, ставит в нужную позу. -- Ставь, Наташа, ногу сюда! Так. Задняя нога, правая, чуть согнута в колене. Вот, так. Молодец! Правая где рука? На кольце. Вот, так. Левая где? На запястье правой. Ну-ка, покажи, как ты приготовилась? Сейчас будет команда пошел. Ты вся как пружина! Нельзя в это время спать! Изобрази. -- Наташка пытается изобразить пружину с таким растерянным лицом, что невольно начинают улыбаться все в строю. Она сама улыбается виновато, будто оправдываясь. -- Дальше что! -- кричит Васильич, который терпеть не может расхлябанности. - Ну? -- Ждите команды! -- передразнивает Леха, так похоже на Васильича, что все смеются. И у Васильича на лице появляется гримаса, которую можно было бы принять за улыбку. Он кричит: -- Какой команды? -- Пошел! -- Правильно! Добрались до истины! -- Облязев вдруг замечает на лице рядом с ним стоящей в строю Алены ироническую усмешку: -- Какое простое определение истины! -- И Облязев усмехается, это в самом деле, не карма, не сансара ... Ни Тибетом, ни Рерихом не пахнет. -- Как команда пошел подается? Только помолчи! Пусть другой кто-нибудь скажет. -- Я скажу! -- поднимается на цыпочки Егор, достает до плеча Алене. -- Один длинный. Для выпускающего! А тот голосом скажет. -- Так! -- Васильич торжествующе показывает пальцем в потолок класса, и на корявый палец с толстым ногтем весь строй напряженно смотрит. -- Ну, а вы?... - Мы сидим и не шевелимся, -- говорит Анжела мрачно. Васильич ее сверлит, буравит хмурым взглядом, наконец, сообразив, что же не так: -- Как сидите, когда ты уже стоишь? Мы же дошли до открытого люка и стоим по команде приготовиться! -- Значит, ждем, когда инструктор скажет: пошел. -- Ну, а дублирующая команда?.. -- ...коленом под зад! -- не выдерживает, весело кричит Леха, все хохочут. Васильич краснеет как рак. Сидорин: -- Ты там, -- говорит, -- доиспражняешься! -- выходя в парашютах перед строем. -- Сам, смотри, как бы не получил коленом до того, как в самолет тебя пустят! -- А что, я, да я... -- Уедешь недопрыгав! -- Успокоились... -- говорит Васильич, -- Дублирующая команда -- рукой похлопывание по парашюту. Вот так! -- он поворачивает Наташку спиной к себе и слегка по парашюту хлопает заскорузлой ладонью. - Совсем тихо, просто похлопывание, никто вас выталкивать не будет. Для чего это? Из-за шума моторов можете не расслышать команду голосом... Дальше?.. -- Отталкиваемся правой задней ногой, -- говорит Егор. -- Правой задней? -- косится на него Васильич. - Ну, да... левая впереди, правая сзади. Покажи! -- Наташка изображает что-то вроде балетного па. -- Ну да, -- ворчит Васильич, - примерно так... После отделения от самолета в воздухе приставите правую ногу к левой. Ноги вместе, голову чуть опускаете, считайте про себя, спокойно и размеренно, три секунды: двести двадцать один, двести двадцать два... - Ну, а нас, -- встревает Леха, -- учили считать: пятьсот двадцать один... -- Ты помолчишь или нет? -- подступает к Лехе яростно Сидорин. -- Да я-то помолчу, только сначала мы одно учили, а теперь совсем другое! -- бурчит Леха себе под нос обиженно. -- Все равно, -- говорит Васильич, -- можете вы и так считать. Только чтобы не было: раз-два-три! Тут и секунды не будет. Если купол раскроете слишком рано, можете за самолет зацепиться. Отсчитали три секунды -- и тогда уж от себя кольцо, обеими руками. Покажи Наташа! -- Та изо всей мочи от себя кольцо толкает. Слышится слабый звук, как что-то мягкое лопнуло. -- Да... -- с досадой Васильич произносит. Парашют-то уложен был, и подпись в паспорте поставлена. - Облязев, ну-ка, помоги Наташе замок законтрить. Наташка краснеет. Снимает парашют. Облязев подходит, оба склоняются над замком. Но в эту секунду новая мысль приходит Васильичу. -- Обождите! Коли все равно раскрыли... Одевайся! -- Наташка глядит с недоумением. -- Что смотришь? Надевай обратно парашют! Лишний раз посмотрим работу в воздухе. Держи, -- Васильич дает Облязеву камеру с вытяжным куполом, велит тянуть камеру, а Наташке идти с ранцем в другую сторону. - Когда вы отделитесь от самолета, камера останется в кабине, вытяжной купол сразу раскроется и вверх потянет камеру основного. А ее замок удерживает. Выдернете кольцо, и раскроется двухконусный замок. Вы почувствуете провал. Будто кто-то вас за шиворот держал и отпустил. Начинаете уже свободно падать... -- За спиной Наташки вываливается из раскрытых клапанов ранца камера основного купола и тащится по натертому деревянному полу, тянутся, выходя из газырей, стропы, потом из камеры тянется белая ткань купола, довольно длинная кишка. -- Вот! -- кричит Васильич в упоении, приплясывая. -- когда купол выйдет на две трети, он наполнится воздухом и сбросит с себя камеру! -- А куда она денется? -- спрашивает Леха. - Упадет?.. -- Сидорин с негодованием на него косится. Сил больше нет Леху одергивать. Васильич, повернувшись к Балабанову: -- Никуда не денется. Сверху ляжет на купол. Даже можете посмотреть, когда раскроется, видно через купол, ведь ткань просвечивает. -- Появляются Альбина и Сережа в дверях, когда занятие в разгаре. Васильич смотрит на них молча. И все, кто в строю, поворачивают головы. -- Одевайтесь, -- говорит им Васильич. Это не значит, что они раздеты. У Васильича это означает: надевайте парашюты. -- Пойдем прыгать? -- спрашивает Альбина. - Прыгать завтра. -- А сегодня? - Поменьше рассуждайте. Повторим теорию. Вставайте в строй! -- Пока Сережа Альбине помогает надеть парашюты, она думает о том, что услышала, когда входили: ткань просвечивает - и у нее пошел поток ассоциаций, потянулась непонятно откуда цепь видений, сны наяву, уносящие ее иногда в даль такую, сама не знает, почему... Просвечивает ткань платья у принцессы египетской, и можно ходить голой - и будто бы одетой аж до пяток! Озорной, веселый дух счастливых людей. Вино, мясо, фрукты. Эфиоп опахалом отгоняет мух. Выходит, тогда, летали мухи?.. В этих залах с колоннами, что в небо упираются теплое, звездное подкопченное снизу факелами. В парашютном классе тоже летают. Одна муха перед лицом Васильича вырисовывает петли. Тот только машинально рукой отмахивается, продолжает инструктаж: -- В самолете у вас кольцо на резинке, для того, чтобы в воздухе из руки не выпало. Приземлились - его не потеряйте, снимите с руки, и сразу закрепите на любом карабине. -- Альбина видит египтян в цветных фартуках и стройных, как сама же, девиц, едва прикрывших наготу прозрачной тканью. Интересно, египтяне -- как они ухаживали? И принцесса -- сама могла ли выбрать? Или только навесят украшений, а ее никто и спрашивать не станет, чего хочет. За нее все решают. Красивенькая куколка, которая ни собой не может распоряжаться, ни дареными украшениями. Может только говорить, сколько стоит. Дуры будут умирать от зависти при виде дорогих вещей. Как теперь... Всегда солнце в Египте, а здесь дожди шли и раньше, когда ходили мамонты. А там уже несколько тысячелетий в то время была цивилизация. С парашютами только вот не прыгали. Египтяне стояли крепко на земле, как стоят до сих пор их пирамиды. -- Раздевайтесь! -- командует Васильич. - Отработаем сборку парашюта после приземления. Наташа, ты отдыхай. Шерефединова! Пришла после всех, будешь первая. -- Альбина просыпается будто. Она не знает, откуда налетают фантазии и куда уходят. Воспринимает их как радио-, телепередачи. Можно слушать, смотреть, а можно просто так, вполуха, не обращать внимания. -- Подходи сюда, -- говорит Васильич, и она, оставив парашют у стены, выходит к нему на середину класса. -- Вот, ты приземлилась. Что будешь делать? -- Сниму подвесную систему, прицеплю кольцо к любому карабину и стану заплетать стропы в бесконечную петлю. -- Ну, показывай. -- Она начинает ловко заплетать петлю, как будто вяжет. -- Хорошо! -- восхищается Васильич. А она думает, так ли паучиха паутину плетет, и думает ли что-нибудь при этом. Паучиха ест после совокупления партнера. А женщина не ест. Значит, женщина лучше паучихи? Или тоже ест, но не так откровенно и буквально? Много лет тянет жизненные соки из него, и на том лишь основании, что когда-то с ним раз совокупилась. У людей из-за этого трагедии. Данте и Шекспир. А у пауков как? Васильич ставит всем в пример Альбину: она образцово собирает в сумку парашют как бы после приземления. Эдик скучает. Он стоит, дожидаясь своей очереди с кислым выражением. Ему неуютно, плохо в непривычной обстановке, он совсем измучился в спальном помещении, ворочаясь с боку на бок на шишковатом матрасе, не отдохнул. Хочет к маме, к бабушке. Здесь нет даже приличного туалета. Что-то грубо сколоченное из досок, кое-как побеленное известкой. Только надписи на стенах отличают его от других подобных заведений: имена, даты, названия городов -- кто, откуда, когда прыгал. Для него само по себе, что он здесь -- поступок. Но не ожидал, что все затянется. И поступок бы как-то побыстрее... Представлял: приедут, прыгнут -- и домой. Не в этот день, так на следующий. Ему уж и так не миновать упреков в том, что не дорожит спокойствием бабушки. Будто глядя на себя со стороны, удивляется, как вообще решился записаться в клуб и уехать с ночевой... Не своей будто волей, а какая-то неизвестная сила притащила. Ему было б лучше с книжкой на диване. Парашют - это что-то ему чуждое. Полувоенное... Зачем вообще я приехал сюда, думает Эдик. А Васильич на него уже пальцем указывает: иди-ка ты сюда! Покажи теперь, как ты вязать умеешь бесконечную петлю! -- Эдик вяжет, да неловко. Васильич просит Альбину помочь парню. Та подходит к Эдику, равнодушно задевает его бедром, это жаром его обдает. Не смеет он смотреть на Альбину, как на предмет совершенно недоступный. Запрещает себе к ней подходить с чем бы то ни было, она сильно задевает тайные глубины его души, во тьму которых сам боится заглянуть. А тут они рядом вдруг - по приказу Васильича. Альбина показывает, вяжет петлю, за ней Эдик, и кровь в висках пульсирует от ее близости, ничего не видит и не слышит. Она вяжет спокойно, весело, свое думая, в ее мыслях Эдика нет. -- Понял? -- говорит Васильич. -- Понял. -- Что еще может он ответить? Но когда начинает вязать, у него снова ничего не получается. -- Ты, Шерефединова, плохая, -- шутит Васильич, -- учительница. -- Да, -- она спокойно соглашается, улыбаясь про себя. И непонятно, почему лицо Васильича расправляется, перестает быть хмурым, приобретает светлое выраженье, и он чему-то про себя улыбается... И снова насупливает брови, подгоняет нерадивых, ленивых парашютистов ремесло понадежнее осваивать. Когда он наконец их отпускает, прочь бредут, еле переставляя ноги. Лицо Эдика не нравится Лехе, у которого у самого бодрости поубавилось из-за ожидания неизвестно, когда будущей погоды. Пристает по своей привычке Леха: что не весел, не радуешься жизни? Жизнь прекрасна, удивительна... и проч. Эдик морщится, жизнерадостность Лехи раздражает его и утомляет, неестественной кажется, наигранной. Он не верит в искренность бодренького взгляда на такой скучный, неуютный мир. Говорит, надоело ждать, да еще заставляют повторять то, что в клубе изучили и законспектировали, и уже зачеты сдали - только прыгай. Ну, отделяешься от самолета, ну, считаешь три секунды, раскрываешь купол... Ну, так и нужно отделяться, и считать и раскрывать. А не валяться на казарменной койке. Затянуло, и никто не знает, когда прояснится. -- Прояснится! -- восклицает Балабанов. И не то, чтобы уверен, а просто он терпеть не может рядом унылых. Ведь унылый тянет жизненную силу из других, вынуждает с собой возиться, уговаривать, поддерживать. А силы нужны каждому. Леха восклицает: -- Распогодится! -- но Эдика это не подбадривает. Все ему противно, раздражает, и тело начинает чесаться. У мамы и у бабушки несвобода компенсируется бытом. Можно мыться, ходить в чистый туалет, почитать даже, сидя там, что вовсе немыслимо в дощатом побеленном строении за парашютным городком. Эдику само по себе противно отправлять естественные надобности на глазах у других, но что делать, если в дощатом полу нарублены дыры, и меж ними никаких перегородок. Ну, конечно же, дома несвобода. Ну, а здесь? Иди туда, иди сюда. И не спрашивают, хочешь, не хочешь, делай то, на что и нет настроения. Занимайся, занимайся... Надоело. Он устал, куча новых впечатлений ему давит на психику, он хочет просто лечь и поспать. Но в помещении шумно, ольденбуржцы орут, врубают магнитофон на всю катушку, возню устраивают на койках, пока на них Васильич не наорет. Какой тут сон? А Сережа Гогенлое скучает. У него на сердце пасмурно, обрывки неудовлетворенных желаний бродят где-то в мутных глубинах подсознания. Ночь с Альбиной проспал в неудобной позе, не смея пошевелиться, чтоб не так не истолковала вредная девчонка. Она в жизни его подобна бабочке, что летала и вдруг на руку села. Стоит сделать малейшее движение - улетит. Так замри же - и любуйся. Истолкует не так - и до свиданья! Только что здесь не так, когда и вправду он ведь хочет ее?.. Ну, разумеется! И под утро сердиться начинает. А она же, проснувшись, безмятежно улыбается. И кажется Сереже иногда, будто просто издевается. Но и в мыслях того нет у Альбины. Просто следует ритму настроений. Так уж создана она, и комфортно себя чувствует лишь в свободном плавании по течению жизненного потока. Если что-то вынуждает задуматься, дать отчет, хоть кому-то, хоть себе даже, что ты делаешь сейчас и с какой целью, ей становится тошно. Никакого никому отчета, почему ты так или этак поступаешь, вот когда хорошо ей! Никому и никаких объяснений! Отношения - игра, каждый пол в ней - за себя. Так природа назначила. Мужской будто преследует, женский делает вид, что уклоняется, противится до последней возможности, пока сила влечения не станет больше силы сопротивления. Тогда страсть пробудится. А она без этого не согласна. У ней уже без этого было ради любопытства. Это больно, стыдно, скучно и даже страшновато. Страсть нужна, чтоб себя забыть, и не было ни стыда, ни страха. Самозабвение! Она это хочет испытать! А пока веселит ее игра, забавляет. Она сама не знает, кто же она для Сережи. Невинная подружка? Или чем-то ему уже обязана, если спит с ним в одном автомобиле? Алена читает. Подходит Леха. спрашивает без лишних церемоний: -- Что читаем? -- "Диагностику кармы", -- отвечает Алена, устремляя на него взгляд похожих на маслины черных глаз. - Это не для среднего ума, -- замечает Леха. -- Не для среднего, -- соглашается Алена. Балабанов продолжает: -- Я ничего здесь не пойму. - И не страшно, никто с тебя не станет спрашивать, -- говорит невозмутимо Алена. И совсем не насмехается. Хоть бы спорила! Но нет... Все от нее отскакивает. Никакого контакта. Только ждет, когда оставят в покое. Анжела возмущена тем, что Леха стоит возле Алены, говорит с ней, а еще больше тем, что та с ним будто разговаривать не хочет, умную из себя изображает, старуха! Анжела подходит к Лехе вплотную: -- Леша, не проводишь меня до поселка? -- Упирается тугими грудями в его грудь, в глаза снизу заглядывает. Как же может Леша отказать? Говорит: -- Пошли, -- и, отходя, оглядывается на Алену с тоской. Подсуетился тут Егор: -- Я с вами! -- Анжела морщится. Но как скажешь: я хочу вдвоем с Лешей? Вместо этого говорит ворчливо: -- А гитару-то мог бы и оставить, зачем тебе гитара в магазине? -- Вот идут они трое вдоль дороги, на холмы поднимаются, спускаются, проходят огромный мост через мелкий, неширокий ручеек. Мост рассчитан не на этот поток, еле заметный -- на великие весенние паводки, которые здесь редко, но бывают. Переваливают через высокий холм, на вершине вдруг Леха восклицает: -- Глядите! -- Анжела с Егором вертят головами, и с недоумением поворачиваются к Лехе. -- Да вы в самом деле, что ли, не видите? -- Леха даже останавливается, и все останавливаются. -- Что мы должны видеть? -- сурово насупливает Анжела брови. А Егор кричит: -- Понял! -- улыбается бесцветной улыбкой. -- Что? -- А Леха с восторгом восклицает: -- Небо! -- Нет пелены уж беспросветной от горизонта до горизонта. Тучи огромные проплывают стремительно, среди них просветы, сквозь которые голубеет мировое пространство и видны ослепительные горы облаков с золотистыми вершинами. Пятна солнца проходят по просторам. Вот далекое стадо осветилось. -- Ура! -- кричит Леха, подпрыгивает, машет руками. Анжела на него осуждающе смотрит. Ей кажется неприличной такая несдержанность, а тем более, для парня, который ей понравился. -- Что ты раскричался! Прыгаешь как горный козел. - Почему если горный, обязательно козел? Ведь бывает горный орел. - Конечно, -- соглашается Анжела. - А бывает и осел. Среди гор высоких всякой много живности. - Ох, ведь ты и скучный человек, Анжелка... - У тебя зато изо всех так и хлещет дыр веселье. -- А Егор, на них глядя, развлекается. Вот видны уже сделались детали нескольких домов, на которые они направление держат, многоэтажных, стандартных, точно таких, из которых построены большие города, только здесь их всего несколько посередине обширной равнины. И еще долго идут Анжела, Леха, Егор к этим домам, и все кажется, дома стоят, не приближаясь. Но рано или поздно все кончается. Они входят в поселок к магазину подходят. В это время из него появляются два пьяных мужика средних лет. Один гнусавит: -- О! Иди сюда, моя дорогая! -- и к Анжеле тянет руки. -- Отвали, я не твоя дорогая, -- говорит Анжела, -- убери, сказала, лапы. -- Тот пытается взять ее в охапку. Леха идет вперед, чтобы заступиться, но не успевает. Анжела бьет в пах, мужик скрючивается, она его берет за уши и в нос ему коленом. Мужик валится на сырую землю, кровь из носу... Товарищ вполовину протрезвел и стоит, тупо выкатив водянистые глаза. - Вызывай скорую, -- говорит Анжела. - А то этот козел еще сдохнет. -- И заходит в магазин. -- Ты оглох? -- говорит Леха, проходя мимо мужика. Тот стоит, моргает. Кряхтит, пытаясь поднять пострадавшего. Анжела называет продавщице, что ей нужно. Егор смотрит на нее сияющими от восхищения глазами. В то время как продавщица вешает печенье, Анжела бормочет: -- Козлы... -- Продавщица, сосредоточенно глядя на стрелку весов, спрашивает: -- Еще что-то? -- Нет. - А мне показалось, будто вы сказали что-то? -- Это я так, про себя. -- Леха покупает хлеб и палку полукопченой колбасы. Егору хочется конфет, ирис "Школьный", квадратиками, в мелкую полоску, без оберток, как ел когда-то в детстве. Нет такого. Глаза разбегаются от всякой иностранной белиберды. Замотанная в пестрые фантики, одна штучка стоит как прежде стоило полкило незатейливых ирисок. Берет плавленый сырок и бутылку газировки, и они идут назад. Подхватив пострадавшего под мышки, мужик его оттаскивает медленно от магазина, волочатся пятки по земле, и на землю кровь капает. -- Убила мужика, -- говорит Леха. -- Будут знать, скоты, -- говорит Анжела, -- как вести себя с женщинами. Женщина -- существо нежное. Ищи, скотина, подход, и жди, пока на тебя, скота, не обратят внимания. И нечего лапы тянуть! -- Нежное! -- смеется Леха. - От таких-то от нежностей копыта и откинуть недолго... -- Допросишься. -- Я уж понял, с тобой какие шутки! -- Ну, спасибо! Допер ты хоть до этого. -- На Анжелу Егор влюбленно косится. -- Я уж сам хотел его успокоить, -- говорит ей Леха. - Я не ожидал, что у тебя такая реакция... -- Да и он, -- Егор смеется, -- не ожидал. -- Я сама не ожидала, -- Анжела говорит. - Машинально... Уж простите, не дала заступиться. Не всегда же кто-то рядом... Приходится... Привыкла... -- Наташка и Облязев, оставшиеся после всех одни в парашютном классе, укладывают распущенный парашют. Сам Васильич проверяет этапы. Облязев невольно любуется, как аккуратно и ловко Наташка складки купола укладывает. У девчонок это лучше получается. Может, потому, что купол -- это ткань, хотя и огромная, а они к обращению с тканями привычны? Когда натянули камеру, края складок образуют ровный обрез, что Васильича приводит в восхищение: -- Молодец, Наташа! -- На лице нет той деланной суровости, с какой он обращается ко многим. -- Ну-ка, сядь на камеру, а ты, Облязев, бери стропы. Разведи вправо-влево! Вверх-вниз! Контрольную! Делайте дальше. -- Наташка и Облязев берут пучки строп, заталкивают в резиновые соты, зачековывают фартук в нижней части камеры, потом запихивают купол в камеру. Облязев затягивает шнур и предлагает Наташке: -- Прыгай! -- Это самое веселое в укладке -- придавать форму камере с куполом. Обычно при этом придавливают камеру коленями, плюхаются на нее с размаху задом, кулаками по ней лупят, иной раз со смехом, с визгом, если много собирается юных. Но Наташку это не веселит. Она отворачивает печальное лицо. ...тут и вспомнила про Мусика... Решила: буду спать с ним и все, что хочет, сделаю, только этим идиотам не сойдет просто так их идиотская выходка. Мусик с крепкими ребятами и с ней пришел в подъезд и спросил Наташку: кто? Она кивнула на Беру и на Воню. У них лица не как у развеселых теперь были придурков, побелели, позеленели, говорят они: -- А че?.. -- А ниче. Сейчас узнаете. -- В подвал привели их с тусклой лампочкой. Мусик говорит: -- Что, трусы снимать любите? Покажите. А мы посмотрим. -- Те стали расстегивать штаны. - А что не весело? Почему вы теперь-то не смеетесь?.. Облязев сам быстро придает форму камере с куполом, и укладочными вилками с крючком начинают толкать пучки строп в газыри. И вдруг Наташка откладывает вилку, неподвижно садится, глядит куда-то в дальний угол класса, и в огромных глазах блестят слезы. Облязев энергично заталкивает пучки строп и не сразу замечает происшедшую в Наташке перемену. Спрашивает: -- Что с тобой? -- Она: -- Отстань! -- Через секунду более мягким тоном: -- Не обращай внимания, сейчас пройдет. -- Облязев начинает снова толкать пучки строп в газыри, но на душе теперь у него уже не так безмятежно, как было еще несколько секунд назад. Наташка изо всей Мельнирской команды, занимавшейся несколько месяцев в парашютном клубе у Сидорина, представлялась ему серенькой мышкой. Она Лехи моложе, а и Леха для него из поколения детей. На нее он смотрел, не замечая, а теперь вдруг с удивлением заметил. -- Помогай, -- говорит, -- подержи вот здесь, -- сам стягивает двухконусный замок, завязывает контровку. Васильичу докладывает: укладка закончена. -- Ну, давай, посмотрим... -- Васильич вертит уложенный парашют и так и сяк, замечает вдруг, что шланг вытяжного кольца оказался под силовой лентой. -- Н-да... -- бормочет Васильич, -- это, конечно, не существенно... Но! -- поднимает палец, -- не положено... - Выходит, распускать? -- Раскрывай замок и снова стягивай. -- А прибором можно?.. -- Можешь прибором. -- Облязеву хочется посмотреть, как работает прибор. Вытаскивает гибкую шпильку. Прибор жужжит. Щелчок, мышеловка сработала! От контровки только клочья остались. -- Давай, ленту под шланг и снова стягивай. Наташа, помогай! -- Для Васильича Наташка даже правнучка, не внучка. То, что ей кажется неразрешимой проблемой, для него -- непорядок в ее кукольном домике. Говорит: -- Ну-ка, просыпайся! -- Она втягивает голову в плечи и с обиженным видом, отвернувшись, держит там, где Облязев ее просит. А того интересует практический вопрос. Говорит: -- Я так понимаю, не обязательно вытягивать кольцо?.. -- Васильич на него смотрит внимательно, прикидывает, сказать иль не сказать то, что не по программе перворазников?.. А не будет ли непедагогично? Да решил: не пацан ведь. С глазу на глаз что не сказать? -- Правильно понимаешь. Я и сам всегда так делаю. Выхожу и лечу, пока купол не раскроется. Так и мы, про себя решил Облязев. Парашют уложен, паспорт оформлен. Облязев с Наташкой из парашютного класса выходят. -- Тебя не проводить? -- Нет, -- говорит она резко, вздрагивает, будто он предложил что-то обидное. Поворачивает к своему бараку. Облязев к своему. Идет в свой угол, видит Эдика, который на койке лежит с руками за головой, с глазами, устремленными в потолок, и в глазах такая тоска, какую он видел только в книжке на картинке "Печорин накануне дуэли". Весь вид Эдика выражает собой единственный вопрос: Как меня сюда попасть угораздило? Наташка приходит в свою комнату. Там уже и Анжела, и Алена. Алена медитирует на кровати, сидит, завязав таким узлом ноги, что Анжела, придя из магазина, молча встала и вывернула голову, рискуя вывихнуть шею, а потом, демонстративно вздохнув, с таким видом отошла, какой на себя напускают, когда встречаются с чем-то непонятным, но при этом про себя хотят сказать: а и мы не лыком шиты, тоже знаем себе цену! Тут Наташка и приходит. Бросается на кровать лицом в подушку. ...почему вы теперь-то не смеетесь? -- Они стояли в подвале без трусов, и у Наташки, которая жаждала мести, ничего теперь не вызывали, кроме жалости и презрения. И ей их теперешнего унижения хватило бы. Но все лишь начиналось. Мордовороты Мусика еще только предвкушали развлечение. Потом то, что было, ее повергло в ужас. Не могла вспоминать без содрогания она позже об этом. Если когда-то вдруг всплывали картины эти в памяти, даже в самые веселые минуты она мрачнела, ей становилось тошно, и никто не мог понять, что с ней такое... Анжела роется в сумках, разбирая имущество. Слышит, будто Наташка плачет. Алена, сосредоточенная на своих чакрах, силящаяся душой устремиться ввысь, чувствует, что пока сидит прочно на кровати. И тоже слышит плач, не может сосредоточиться. -- Что с тобой? -- говорит Анжела. - Отвали... -- Что случилось? -- беспокоится Алена. Наташка начинает трястись в рыданиях. -- Девочки, ну, так же нельзя, ты хотя бы, -- говорит Алена, -- объясни, что с тобой. -- Ничего, -- отвечает ей Наташка, хотя чувствует, что-то происходит. Но что именно, не им, себе даже объяснить не может. Если бы могла, то, наверное, так бы не давило. - Я умру, -- говорит, -- а вы останетесь. -- Они обе, присев на край кровати, за Наташку теперь переживают, такие разные, чуждые друг другу. В это время стучится Вероника, входит: -- Девочки, пойдемте пить кофе. -- Обе сидят и смотрят на Веронику, каждая по-своему. Та замечает, что Наташка лежит лицом в подушку. -- Что случилось? -- спрашивает с тревогой Вероника. Они лишь пожимают плечами. Наташка приподнимает голову, говорит: -- Идите, пейте... -- А и в самом деле! -- Анжела встает. А Алена: -- С чего такие мысли у тебя? -- Наташка: -- Это не мысли. Я так чувствую, знаю, что так будет... -- Выбрось из головы, -- говорит Алена. -- И ты выбрось, -- говорит Наташка. - Иди, пей кофе. - Алена идет за Анжелой к Веронике. Кипятильничек у той не из двух лезвий -- настоящий, маленький, блестящий, хоть не так быстро, но все же кипятит банку воды. -- Что с ней? -- говорит Вероника, доставая упаковку дорогого кофе. -- Сами не знаем. Анжела (брюзгливо) Есть такие, которым непременно притянуть на себя внимание надо чем угодно: талантами, скандалом, жалобами, требовательностью или свадьбой, только чтобы в Иерусалиме - лишь бы все на тебя глядели, лишь бы все с тобой возились как с писаной торбой. А с собой наедине пусто, тошно. Нестерпимо ощущение пустоты, своего ничтожества. И что толку, если все тебя знают? Но при этом без чужого внимания ты - никто. Вероника А может быть, у нее вправду что-то?.. Алена Что-то есть у нас у всех. Никого ведь без чего-то нет. Анжела Теперь со мной возитесь, Кто ж из нас без проблем? Такие вряд ли вообще бывают. Алена А в самом деле... Только мы про одних совсем не знаем. Они сами со всем справляются молча. А у других все оказываются втянутыми в решение их проблем. И не просят, а требуют помощи. Все должны стали им: друзья, родные, производство, государство, даже Бог. Ведь о чем их молитвы? -- Только: дай! Дай да дай!.. Никогда не скажут: Господи! На, возьми. От меня, от моей души. А с какой стати за них должны решать? Всем свобода воли одинаково от рождения дана - вот и пользуйся! Но когда за тебя все кто-то делает, это ж легче - сиди себе и требуй. Возмущайся, когда не получаешь. Вероника Значит, помогать, по-твоему, плохо? Алена Нет, но когда за тебя решают то, что сама за себя решать должна ты, что ж хорошего в этом? Вероника Я привыкла, что за меня всегда муж решает. Вот кофе, сахар. Печенье. Алена Где твой мальчик? Вероника В ангаре. Познакомился со сторожем, тот ему показывает самолеты. Анжела Все поломанные и разобранные, Как и планеры... Алена Ты откуда знаешь? Анжела В том году была. Алена (изумленно) Так ты уже прыгала? Анжела Нет. Но сторожа видела, пьяницу, в нашем бараке во второй комнате. На прыжках второй раз... Но я не прыгала. В том году был тоже дождь, не дождались. Алена Что ты хочешь сказать этим своим тоже? Что и мы не прыгнем? Вот уж не думала, что все это так сложно. Мы учили, как устроен парашют, как работает, без учета погоды... Анжела А на практике сиди и дожидайся. Алена (задумчиво) И так во всем, какие-то обстоятельства, от тебя не зависящие... Жди своего часа... Анжела Только вот про обстоятельства не надо. Слабый валит всегда на обстоятельства. А сильный, вопреки всему, делает. Алена (с иронической усмешкой) Слабый ждет, когда будут прыжки, а сильный не ждет -- выходит под дождь и прыгает! Сам, один, без самолета и летчиков. Жизнерадостно в луже подскакивает! Анжела (хмурясь) Я ж имею в виду не этот случай. Алена И я нет. Вероника на них смотрит, на ту, на другую, недоумевает. Спит Облязев до вечера. Приходит Сидорин, видит, он уже проснулся: -- Не хочешь прокатиться за вениками? -- Можно, -- пожимает плечами Облязев, и поднимается со скрипучей койки. -- Погода замечательная, -- говорит Сидорин. - Продержалась бы до завтра... -- На крыльцо выходят. Облязев поражен переменой: на небе ни облачка, ни ветерка, на деревьях ни один не шелохнется лист. Мягкий ранний вечер, земля умыта дождем. Никакой дымки: тени четкие, резкие, контрастные. Подходя к машине, Наташку видят, рвет цветы на краю летного поля. -- Наташа, -- приглашает ее Сидорин, -- хочешь прокатиться? -- Он такого же роста, как и она, только Наташка будто бледный стебелек, а Сидорин - квадрат: что в длину, что в ширину, с мясистым простонародным лицом. - Куда едете? -- За вениками. -- Впервые Наташка за весь день улыбается, садится. Сидорин выезжает за ворота и гонит машину по не просохшей бетонке. Когда взъезжают на вершину холма, во все стороны открывается великолепный вид. Низкое солнце, четкие светотени на промытых дождями лесах и лугах. И воздух на редкость прозрачный, сквозь него видно удивительно далеко. Облязев чувствует близость воплощения мечты. Чувство это сложное, тревожное, в нем радость, беспокойство, сомнение, как себя поведет там. От этого жизнь дальнейшая для него зависит, кем он будет в своих глазах? Неважно, что другие подумают. Важно - сам что? Если страх не одолеть перед новым, тем, чего не испытал, не откроет неожиданный поворот перспектив. И останется одно повторение пройденного в плоскости земного диска, не появится в жизни вертикали, перпендикуляра к обыденности. И тогда, чувствует, он станет понимать тех, которые уходят добровольно. -- Идеальная погодка! -- замечает Сидорин, оборачиваясь к Наташке. - Я уж Вове говорил, продержалась бы до завтра, отпрыгаем! -- А почему бы не сегодня, -- говорит Наташка, -- если идеальная? -- Да все уже ушли! - Кто ушли? -- Как: кто! Летчики, инструкторы. -- Куда? -- Домой. - А без них нельзя разве? -- Облязев улыбается, Сидорин насмешливо косится на Наташку. -- А с чего ты собираешься прыгать? С самолета? А как он полетит, если летчик дома? И должен быть инструктор, и с земли кто-то всем руководить. Это ж система, а не только наше желание. -- Я думала, они всегда тут... -- Конечно, -- усмехается Сидорин, -- есть одна у летчика мечта - высота, высота... -- Разве нет? -- Они такие же люди, как и ты, и я. У них рабочий день, и семья, и, может, даже огород. Это мы для своего удовольствия... -- Нас мало избранных, счастливцев праздных ... - цитирует Облязев. - Это кто сказал?.. -- Пушкин. - Хорошо сказал... -- Сворачивают на лесную дорогу, проезжают большую лужу, останавливаются на холме с камнями и березами. -- Вот, здесь можно и веников нарезать... -- Для кого? -- интересуется Наташка. -- Для меня, не поймите меня правильно , будто я вас эксплуатирую. -- У вас баня есть? -- Зачем же? Люблю и в общую со своим, -- говорит, -- ходить, -- Сидорин. Наташка веники не режет, гуляет на лугу. Через некоторое время подходит к Облязеву, смотрит на него круглыми глазами, протягивает ему несколько ягодок на ладони. У меня могла бы быть такая дочь, ни с того, ни с сего приходит в голову Облязеву. Он говорит спасибо, ест ягоды. Наташка отвернулась, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. Уходит рвать цветы. Он в задумчивости режет дальше березовые ветки. Когда возвращаются на аэродром, у ворот автобус из Ольденбурга, из него выходит целая толпа с сумками и рюкзаками. Сидорин обгоняет идущих по гравию. Облязев замечает того Кошкина, с которым они утром познакомились. Наташка и Облязев по дорожке идут, Наташка уткнулась носом в букет, нюхает цветы, говорит: -- Не хочется в такой вечер идти в комнату... -- И мне. -- Пригласи куда-нибудь! -- в цветы Наташка смотрит, а сквозь интонацию слышится: что же вы такие непонятливые, неуклюжие? Утекает время, а вы тянете, все чего-то ждете... -- Может быть, поглядим на самолеты?.. -- Поглядим. Никогда я их не видела, чтоб не в небе. -- И даже пассажирские?.. -- Даже их. - Шутишь! Быть того не может! -- -- Не шучу. -- Он много летал. Думал, что другие точно так же. А таких, кто ни разу не летал -- не бывает. И всплывает вдруг по ассоциации слово супергетеродин из глубины памяти. Связано с самолетами... Только как?.. Очень просто. Вспоминает, как тридцать лет назад летал впервые с родителями в Москву из Ольденбурга. Это к Мельниру ближайший аэропорт. С ними школьный приятель Дюпа с матерью. Вот тогда-то впервые он увидел самолеты вблизи. -- И моим первым открытием было то, что самолет не серебристый, а какой-то бурый, зеленовато-болотного цвета. "ИЛ-14м", припоминаю. Винтовой. Я подумал, может, в небе только издали кажется серебристым? На таком до Москвы от Ольденбурга летали с тремя посадками, каждый перелет часа по три, да во время посадок гуляли по часу, пока самолет заправят бензином - теперь этот путь любой лайнер проделывает одним махом за два часа, без посадок. Но теперь не интересно... -- Почему? -- А тогда летали так низко, что я на телеграфных столбах разглядывал белые фарфоровые чашечки, повезло, сидел у иллюминатора... -- И тебя нельзя оторвать за уши. -- Разумеется! Неужели, тебя бы можно оторвать от разглядывания облаков под тобой, когда впервые?.. -- Да, того, что впервые, с любопытством ожидаем всегда. А что выходит? -- Ну, и что же? -- Разочарование. -- Не всегда. - А почти. У тебя, кстати, уже сколько прыжков? -- Нисколько! Я же говорил. -- Я не слышала, думала... - Все так думали. Только нет... Впервые буду прыгать, как ты и как все наши... -- Значит, тогда не разочаровался? -- Наташка с любопытством на него смотрит. -- У меня восторг был полный. Но, впрочем... Может, ты и права... Ведь у приятеля... -- До полета тот бредил авиацией, заявлял, что работать будет летчиком, читал книжки про летчиков, пластинку крутил, подпевал фальшиво про то, как у него тоскуют руки по штурвалу. Когда в воздух поднялись, не мог Облязев сообразит, что с Дюпой. Тот побледнел, позеленел и не выпускал из рук пакета из плотной зеленой бумаги, какой тогда всем давали, зная, что наверняка кому-то станет тошно. Поначалу казалось, будто Дюпа, как они на уроках, дурачится, получив смешной пакет от стюардессы. Облязев даже подмигнул с улыбкой, дескать, ну! давай, давай! Но тот не в шутку в пакет изверг содержимое желудка. Нет, его рвало всерьез, особенно, когда самолет в воздушные ямы проваливался. И не мог же в шутку, произвольно лицо зеленым сделать? И зачем? Вот так встреча с авиацией тому, кто о ней бредил столько времени! А Облязев не мечтал быть летчиком, но для него тогда восторг был полный. Ему нравились и болтанка, и ямы. Тем более тогда недоумевал, что кому-то от них может быть плохо. Разве что совсем стареньким старушкам... Невосприимчивость к качке была, видно, наследственной. Она не действовала также и на его родителей. Отец рассказывал, как во время войны часть, в которой он служил, переправляли морем, и он нарочно выходил на бак , чтоб его укачало, чтоб прочувствовать море, и волнение было приличным, и ребята лежали в лежку, их рвало, а ему хоть бы что. Даже обидно, говорил он, что моря не прочувствовал. Мать летала впервые, и в полете делала вид, будто ей страшновато. Но физически она не понимала, что такого неприятного в болтанке. Это не от привычки -- от природы. А у Дюпы самая высокая мечта рассеялась раз и навсегда. После полета в Москву он ни разу не заикнулся, что хочет стать летчиком. Стал шофером. А потом... Только, впрочем, к их прыжкам это вовсе не относится. -- Для него был полет куда важнее, чем, к примеру, для меня, я не мечтал стать летчиком. - А что с ним потом стало? -- В школе мы еще дружили с этим Дюпой, пока он не заинтересовался радиотехникой и не предпочел общение с радиолюбителем... -- Вот тогда-то впервые прозвучало слово: супергетеродин... Так связаны ассоциациями школьный приятель, самолет, полет в Москву и радио, ставшее тогда причиной их размолвки... -- В то время не было столько приемников, магнитофонов, а про плееры никто не слыхал. Наши партия родные и правительство следовали принципам геббельсовской пропаганды: пусть будет даже много приемников по виду, по цене, только чтобы ни единый принимать не мог того, что не велено. -- Но ведь Геббельс?.. -- Так что же? Его принципы для любого социализма пригодны, а не только для его национал-. Не могло нас устроить, что есть в мире то, чего мы не слышали. Хотели слушать голос Америки, Свободу и любые голоса, чтобы лучше ориентироваться в большом мире. Я любил говорит Пекин, к примеру. Вот с любимым у них приколы были председателем Мао. Прозревали слепые, у хромых ноги вырастали, едва только им портрет председателя приносили в больницу и цитаты из его сочинений цитировали. Знаменитая, к примеру, спортсменка, конспектировала статью "Как Юй-гун передвинул горы" -- и побеждала. И потом уверяла, что поэтому. И все это на таком полном серьезе, что мы все тогда до слез хохотали. А приемники нормально принимали лишь Москву, и возникло увлечение радиотехникой. Схемы друг у друга срисовывали, детали паяли. Тогда новые танцы появились: твист, шейк... И Битлы лишь начинались. Музыку писали с плохих приемников на плохие большие магнитофоны. Не представишь, какая была тяжесть. Ну, а качество звука - скрип со свистом, волнообразное нарастание и снижение громкости... Ты б стала, может быть, и плеваться, но под это мы тогда танцевали! -- Ну, а что же твой приятель? -- Я его стал ревновать когда он увлекся радиотехникой, потому что с другим общаться парнем стал. Казалось бы, если это дружба, то какая нам разница, хотя бы кто-то третий с нами дружит? Так нет ведь! Будто это и не дружба, а любовь. Если с ним, не со мной - уже измена. -- У девчонок бывает точно так же. Вот дружила со мной и начинает и с другой - сразу слезы, ревность, письма, объяснения... Я всегда страдала в таких случаях ужасно... Как глупо! -- Они бредут вдоль края летного поля куда глаза глядят, позабыв вовсе про самолеты. Их одолевают комары, которых днем не так много. Сильно громко стрекочут насекомые. Распелись какие-то птицы, которых днем не слышно. На сумеречном небе проступают самые яркие звезды. Наташка Да, теперь это смешно... какая чушь! Если это не любовь... Облязев В том и дело, что любовь. Наташка Так девчонки ведь с девчонками! Облязев Ну и что? И пацаны с пацанами. Наташка Так это извращение! Облязев Нисколько. Наташка Но любовь предполагает... Облязев Ты хочешь сказать, физическую близость? Наташка Ну, да... Облязев Нет ее, но нет и извращения. Это нормальный этап развития. Я и сам недоумевал, однако, почитав доктора Фрейда, понял: то, что называют в это время дружбой, в пубертатном возрасте, на самом деле это гомосексуальная влюбленность. И, как следствие: ревность, слезы, письма, объяснения, гамма переживаний, душевный опыт, который пригодится позже, когда влюбленность станет нормальной. Это как раз именно настоящая любовная связь! Наташка (усмехается) Никогда не думала... На востоке уже звезды не видно, яркой, только что была... Они подходят к беседке на краю летного поля. Там кто-то сидит. -- Я вас приветствую, -- говорит из глубокой тени Кошкин. Огонек сигареты его светится. -- Привет. -- Не желаете сигарету? -- Если есть, не откажусь. -- И мне, -- Наташка просит. Кошкин протягивает пачку, но замечает: -- Вам бы не желательно. -- Почему? -- Нарожаете уродов. -- Я рожать не собираюсь. -- А кто же? -- А кто хочет. -- Так нельзя. - А вас-то что так волнует? -- Нация. Какое место будем мы занимать на всей планете. -- Ну, а мне-то что за дело до планеты? О себе б подумать. -- Надо думать шире. -- Вот и думайте с женой, если хотите. -- У меня нет жены... - Тогда чего же беспокоитесь? -- Я ж с философской точки... -- Ну, а мне-то под вашу философию подставлять свое тело! Ну, допустим. Что я буду с этого иметь? -- Надо жить не только для себя. -- Да живите! Для себя, не для себя... для дяди Вани, тети Сони. Вообще, как вам нравится! -- Если я был бы женщиной... -- И что же? -- Я б рожал. - А куда б ты, на хер, делся? -- замечает насмешливо Облязев. Наташка Если вашей земле так это надо, пусть придумает что-нибудь такое, чтоб и мне это стало интересно. Кошкин А в природе? Животные? Наташка Так я ведь не животное. Облязев Вон она тебя как! Кошкин Да чего там... Вы -- два сапога пара! Не поймешь его, то ли он серьезно говорит, то ли сам иронизирует над своими же словами. - Раз радио, -- говорит, -- я включил, и одна тетенька стала доказывать, что рожать - право, а отнюдь не обязанность женщины. И с таким пафосом, с каким во времена социализма и коммунизма тетки в красных галстучках, локотками к трибунам протолкавшись, несли самозабвенно несусветную чушь. Облязев А что тебе-то не понравилось? У ней воспитание такое: если что-то не обязанность, значит - право. Третьего быть не может. Кошкин Пока жизни через край, будет с вызовом о правах талдычить, делать карьеру. И какую! В журналах с голым задом во всех позах фигурировать и титьки на всеобщий обзор свои выкатывать... Извините меня, барышня, за грубость. И оказывать интимные услуги своим спонсорам. Иначе не пробьешься. Заработает, премий навручают. Только кто ее возьмет такую замуж? В сорок лет выйдет за потасканного какого-нибудь известного артиста. Вдруг выяснится, зачать уже не может. Она в панике, готова миллионы отдать, лишь бы ей вернули -- ее право? Или обязанность? -- Способность рожать! И уходят на это дело кучи денег, нажитых этакой карьерой. Лишь на то, что когда-то можно было в свое время, с любовью, сделать даром. А теперь - все рассудочно, надсадно. Привлекая все силы медицины. Уж молчу, какая будет мамаша! На эстраде скачут, могут в пятьдесят из себя корчить девочек, но здесь-то ведь не корчить -- рожать на самом деле! Косметолог морщины не исправит. А ребенку каково ее будет? Ведь это не естественно. Не семнадцать, сорок лет, когда нормальные тетки уже бабушки. Каково ребенку с этакой закомплексованной мамашей? О себе лишь она привыкла думать. Ну, смогла родить. Свету доказала. А задницу ему мыть - уже лишнее. Веет ветер. Они выглядывают из беседки и видят, что все небо не сапфирное, а темно-серое, и не видно звезд. По жестяной крыше мелкий дождичек тихо барабанит. -- Вы меня извините, -- говорит Кошкин, -- барышня, не придавайте значения болтовне. -- Все равно мне, -- отвечает Наташка, держит Облязева в темноте за рукав, и добавляет с насмешкой: -- А поболтать некоторые горазды... -- Спасибо за комплимент. - Да не за что! -- Я тебя провожу, -- говорит Облязев. -- Проводи. - Пришли. Девчонки еще не спят. Анжела сидит на койке, вытянув ноги, вяжет. Алена с Вероникой разговаривают. При появлении Наташки замолкают. Облязев всем желает спокойной ночи, уходит. Алена с Вероникой продолжают. Алена Сильное животное, которое пользуется своей силой. Не нужны ему ни твои чувства, ни интеллект - лишь влагалище. Получив свое, тут же про тебя забывает, отвернувшись. Чувствуешь себя резиновой куклой. Но претензии!.. Ты вся, без остатка, должна принадлежать ему одному! И сама ни душой своей, ни телом без него не вольна распорядиться... Да и ладно б еще, на самом деле, хоть бы сильное... - слабое туда же! Вероника Я привыкла, за меня все решали. Раньше родители, а теперь вот муж... Замуж звал, говорил, всем обеспечит. Так и было, и я была довольна... И была бы, когда б не этот случай... Анжела Вот беда: переспал с твоей подругой! Разве он перестал обеспечивать? Вероника Это так тяжело... Анжела Ну, да, еще бы! В самом деле! А все-таки, взяла бы да сама переспала - и в расчете. Алена А у вас была любовь. Вероника Да никакой! За кого я хотела, мне не дали в свое время родители... А впрочем, никакой - с моей стороны. А с его, говорит, была... И будто до сих пор... Все разбили! Всю жизнь за меня решают. Алена Так чего же ты хочешь? Вероника Сама не знаю... Если бы не этот случай... Алена И жила бы словно куколка в кукольном домике? И тебя бы устраивало? Вероника Может быть... Алена внешне спокойна, но внутри вся кипит от возмущения. Сама всю жизнь бунтует, уйдя в шестнадцать лет из родительского дома, утверждает свою свободу и независимость. Дико видеть существо, не способное в тридцать лет на самостоятельный шаг. -- Ах... -- говорит Вероника. - что же делать... -- Думай, чего на самом деле хочешь. Или я теперь должна за тебя решать? -- Ах, не знаю... Я и жить-то не хочу... - Приехали! Договорились! Спать пора. Рано утром прыжки, надо выспаться. Третий день Утром дождь. Но: -- Подъем! -- кричит Васильич. И Сидорин в своем углу: -- Мельнирцы! -- Парашютисты и парашютистки поднимаются под скрип коек, зевая. Трут глаза кулаками, со второго яруса кто спрыгивает, кто лениво вниз карабкается. Хочется страшно спать еще, но от мысли, что парашют надевай -- и в самолет, нарастает общее неявное возбуждение. -- Вова, -- просит Сидорин, -- сходи к девчонкам, скажи, чтоб у медпункта собирались. Люди с едва разлипшимися глазами, с полотенцами и мыльницами в руках, к умывальникам бредут. Облязев вышел на крыльцо. Совсем светло, но еще солнце не всходило. В небе тучи полосами. Налетает ветерок. Накрапывает. Видно, на хороший прогноз надеются... Авось, после восхода распогодится... Подходит к бараку, где живут девчонки. На крыльце стоит маленький сухой дед. -- Закурить нету? -- Деда угощает Облязев "Примой", идет в глубь коридора, стучится в комнату. За дверью шаги. В приоткрытую дверь высовывается сонная Анжела в ночной рубашке. Он ей: -- Доброе утро! -- А Анжела Ему хмуро: -- Чего пришел? -- Велели у медпункта собраться. -- Соберемся... - Закрывает дверь у него перед носом. -- Не забудьте разбудить Веронику! -- Из соседней двери высовывается лохматая голова. Денис кричит: -- Прыжки!? -- и в восторге подпрыгивает. Ясно, маме не спать. Облязев к выходу -- Прыгать думаете? -- дед сухой щурится. -- Не знаю… Велели всем на медосмотр, -- пожимает плечами Облязев. Дед говорит с каким-то смыслом: -- Всегда так, соберутся, и будто все готово... - Облязев на миг останавливается, но дед только вдаль глядит, пуская дым. Уже многие толпятся у медпункта. Слава Богу, не проверяют зрение. Только пульс и давление, а это у него всегда в порядке. Подходит его очередь, милейшая старушка врач Тамара Васильевна считает его пульс, измеряет давление, в книгу пишет. Он ставит свою подпись. Годен, думает! Зачем, в самом деле раньше требовали остроту зрения? Разве мимо земли кто промахнется? Он отходит с торжествующим сердцем. -- На весы! -- говорит Сидорин в прихожей медпункта. По классическим правилам первыми выходят кто тяжелее, потом легче и легче. Чтоб последние первых не догоняли и не садились им на купола. Ведь площадь купола для тяжелых и легких одинакова. Потому у тяжелых скорость больше. А девчонки, про которых Васильич говорит бараний вес, еще долго летают после того как из их взлета уже все приземлились. А иные в знойный день, случается, попадают в восходящий поток и начинают набирать высоту, а не снижаться. Актуально для них нравоучение о том, как выбираться из потока. Двух кило не хватает у Наташки до пятидесяти (минимальный вес парашютиста для прыжков на Д-5). Ей велит, воровато озираясь, наложить в карманы камни Сидорин. -- Может, лучше ей, -- прыская от смеха, предлагает Леха, -- полведра пива? -- От Сидорина держится подальше, не желая по шее заработать. Гогенлое другое предлагает, из багажника несет связку гаек, огромных, медных, на медной проволоке. Опоясали Наташку под курткой. -- На нее бронежилет бы... - мечтательно говорит Егор. И в тон ему, с ехидцей, отвечает Наташка: - И в танк посадить. - Мельнирцы толпятся перед выходом. Все притихли, помалкивает даже Леха, у которого, как сказал поэт, трещали звонко кости языка, но в другое время. А не теперь, когда, того гляди, прикажут одеваться. Головой вертит, глядит в небо. Подходит Васильич: -- Кто прошел медосмотр, идите к парашютному классу. Как машина подойдет, так грузите парашюты. -- Все туда. Сзади всех идет Наташка, говорит Облязеву: -- Никто не будет ничего грузить. - Почему? -- Потому что плакать хочется мне... -- Едва Облязев удержался от бестактности, не прыснул по поводу вескости оснований для вывода. Но успевает заглянуть в ее огромные печальные глаза, и язык не поворачивается, чтоб веселую произнести шутку. У него в душе внезапно шевельнулись непривычные, пронзительные чувства, как обрывок едва слышной мелодии, после чего прислушиваешься: вдруг прозвучит еще раз, чтоб убедиться, не ослышался ль. К его изумлению, слезы чуть не наворачиваются, когда на бледной щеке у нее видит от укуса слепня пятно. Что это, думает. От нее передается. Подходят к парашютному классу. Здесь толпятся. Но грузовика не видно, Долго ждут. Ветерок усиливается. Небо постепенно затягивается. Видно, думали, прогноз еще надвое, но, похоже, идет не в нашу пользу. Маленький сухой дед рядом с Облязевым. Ему-то, казалось бы, что тут делать, под порывами ветра, приносящего иногда дождь, не дождь -- сырую морось? Кошкин с сумкой на плече, говорит: -- Привет, -- Облязеву. -- Привет. -- Приходят Васильич, Сидорин и другие инструкторы, и у всех лица как на похоронах. -- Слушайте все сюда, -- говорит Васильич. - На сегодня отбой. Прыжки на завтра переносятся. Пока занимайтесь своими делами. Через час собраться в парашютном. -- Всем? -- спрашивает Леха. -- Желательно. Тебе лишнее не будет. -- А чего опять отбой? -- Ты иногда хоть, прежде чем, -- на него шипит Сидорин, -- рот раскрыть, головой немного думай! -- А чо? -- говорит Леха. -- Я хочу прыгать! -- Очень оригинальное желание! У тебя одного вдруг появилось. Остальные за чем стоят, не знаю. За налоговыми декларациями? Или, может, за колбасой? за пивом? Ты один такой умный! -- А чо... я да я... -- Посмотри на небо! - Тут и все глядят. Ясно всякому: никакая партия, ни родное правительство (ни также двоюродное), ни железная воля выдающихся, светлых ярких личностей, ни энергия самых широких масс, никакие умные учения, выработанные человечеством в лице его прогрессивных мыслителей - и монады, и вещь в себе, и прочее -- ничего против воли неба не могут. Остается ее лишь дожидаться. -- Всем все ясно? Вопросы? Разойдитесь. -- В город можно съездить? -- спрашивает кто-то из ольденбуржцев. - Если кому надо, если есть на чем добраться, пожалуйста. -- Кошкин смотрит на Облязева, Облязев на Кошкина. -- Я кое-что с собой взял, -- говорит Кошкин. - Думал, может, отметим первый прыжок. Да стоит ли дожидаться, коли нам не судьба? -- Не откладывай на завтра... -- замечает Облязев. - Только вот пойти куда? -- В казарме неудобно. -- А на воздухе нынче больно сыро. -- А к девчонкам... Лишь намочить стаканы. Тут на всех-то разлей, чуть больше капли... -- Можете пойти ко мне, -- вдруг говорит маленький сухой дед, будто про себя, будто вслух размышляя, глядя мимо. Они быстро переглядываются. -- Mais, pourquois-pas ? -- говорит Кошкин. Облязев: -- Па, -- соглашается, -- отчего же нет? -- Кошкин смотрит секунду испытующе: знает французский? Нет, пожалуй, но этой фразы, разумеется, кто не знает? Почему бы и нет, на самом деле? -- Заходите, -- приглашает дед, и они оказываются у него в каморке. Койка, полочка на стене, огромный радиоприемник в треснувшем корпусе. Посуда на полочке немытая. На тарелке засох томатный соус с прилипшим окурком "Беломора". - Так я живу, -- говорит дед. -- По-простому. -- Всем знакома такая простота. Часто у художников так бывает в жилищах. За дверью шум шагов по деревянному полу коридора, голоса парней и девчонок. Удаляются. -- Молóдежь, -- говорит с удареньем на втором слоге дед. Такого произношенья Облязев не слыхивал. Долго бились, чтоб народ не говорил с ударением на первом. В этой борьбе сыграл роль гимн на слова Ошанина: эту песню запевает молодежь, молодежь, молодежь... Эту песню не задушишь, не убьешь... Но кто мог про второй-то слог подумать? -- Я молОдежь люблю, -- в улыбке морщит дед лицо, и без того состоящее из одних морщин. -- МолОдежи тут много! Как приедут на прыжки... Я сам любил! Мне, конечно, далеко до вашего... -- Кошкин, Облязев переглядываются. -- Почему далеко? -- Кошкин спрашивает. -- Да прыжков-то у меня всего тридцать. Был у нас начальник клуба... - называет дед фамилию, которая обоим ничего не говорит. -- Предложил мне... Человек ему нужен для команды. Там ребята все подготовленные, только надо определенное число. Одного для команды не хватало… -- Так вы ас, по сравнению со мной-то, -- говорит Кошкин, -- у меня один прыжок, да и то уже двадцать пять лет назад. Я служил в авиации, однажды нас выбрасывали. Толком не понял: было, не было, а может, приснилось? Вот, хочу повторить. -- Это не важно. Ты уже вошел в круг парашютистов. -- Тут Облязев говорит и удивляет Кошкина еще больше, чем тот его: - По сравнению со мной даже ты ас. Потому что в этот круг я не вошел. У меня вообще прыжков - полный нуль! -- Переглядываются и смеются. - А я думал, ты какой-нибудь инструктор! -- А я думал, ты! В штаб захаживаешь... -- Дед сидит бочком, ожидая, когда же, будет кое-что. -- Какие ваши годы, вы молодежь! Свое наверстаете. -- Ни хрена молодежь: zwei gute Vierziger ! -- говорит Облязев. -- Что это? -- Два парня, по-немецки, которым от сорока до сорока девяти. -- И я про то же! Говорю ж, молОдежь! -- дед рукой машет. Кошкин хлеб достает, бутылку водки, луковицу, кильку в томатном соусе. Вертит рыбные консервы: -- Классика советской жизни. Говорят, в Америке разбогател один из бывших наших, своя вилла, негр с подносом, но этот из России выписывает кильку в томате, и спецрейсом она ему дороже шампанского с устрицами. Ну, а главное, к ужасу прислуги, сам ножом расковыривает банку. Вылезают белки на лоб у негра. А того все грызет тоска по родине. Облязев Ну, а нам до него какое дело? Пусть сидит себе и ностальгирует. Что хотел, то нашел. Его проблемы. Нам самим, без него, килька нравится. Дед (мечтательно) Да, килечка - это вещь... Кошкин И я о том же... Облязев А чего же тогда сразу: как у них? Если что-то похоже, мы довольны. Ну, а нет, так уж нам как будто совестно, что у нас это не так, как у людей. Да пошли они на хер! Дед (мечтательно) Килька в томате самой вкусной едой казалась в детстве. Кошкин Да ведь я вам только так, как анекдот! Облязев Смех смехом, но я не терплю обезьян, которые ни на одном языке разговаривать не могут, а пишут русские слова латиницей, лишь бы было как у людей. Но отчего же не китайские писать иероглифы? Или, может быть, арабские буквы? Мы живем ведь не в зоне оккупации, где обязаны надписи дублировать на языке господ победителей... Отчего свой язык-то презираем? Погляди, как из кожи вон вылазят без малейшего к тому принуждения! От себя, от души попресмыкаться! Вот тебе и национальная гордость! Быть желаем провинцией Америки? Но Америка нас не побеждала. Кошкин Между прочим, их доллар принимают где угодно, везде, а где наш рубль?.. Не век жить в лагере! Облязев А будто лучше в иностранных батраках? Кошкин А нам приятней в батраках у родимого государства? Чтоб распоряжалось нашими жизнями как хотело бы, а мы в долгу -- вечно! Облязев Тебя трудно, однако, переспорить! Кошкин А мы разве собрались на дискуссию?.. Открывает долгожданную бутылку. Слышен смех через дверь из коридора, крики девчонок и Лехин тенорок. -- У них весело, -- произносит Кошкин, открывая консервы. -- У кого это? -- дед насмешливо спрашивает. - У них, у девчонок, у кого же еще-то? -- Нет ума, тянет к женщинам. МолОдежь! -- Доживем до тебя, и не потянет. Рассудительными станем, нравственными. Если кто уже с женщиной не может, о морали начинает рассуждать. -- Дед хихикает на это замечанье: -- Женщина, брат ты мой, хитрая штука! Кошкин За знакомство! Дед Я -- Николай Павлович. Облязев Я -- Владимир Облязев. Из Мельнира. Кошкин А я Федор Кошкин. Из Ольденбурга. Дед Кое-что рассказать могу про женщин! Ты ей только попадись! Или деньги, или душу из тебя повытянет. Вот, послушайте историю. Я служил на Дальнем Востоке. У нас в полку была Мария Васильевна Остапенко, летчица, всегда ходила в галифе, в хромовых сапогах, курила "Беломор", голос грубый, хриплый, стриглась коротко, представлялась всегда: пилот Остапенко. Вот однажды гуляла и услышала стоны в кустах: синявка рожает. С ней рядом такая же сидит, лыко вяжет с трудом, помочь, естественно, не может. Помогла ей Мария Васильевна, и машину вызвала, и в больницу приходила потом, носила продукты. От кого? -- от пилота Остапенко. Вдруг она получает в суд повестку. Сговорившись, синявки две решили иск подать на пилота. Ведь не Ваня с мыльного завода, от которого был, наверное, ребенок. Офицеры хорошо получали при Сталине и паек... Вот они и сговорились! Сидит бедная истица, а подруга говорит, видела своими глазами, как она жила вот с этим летчиком, от него и ребенок. И в больнице подтвердить могут, с чего бы иначе передачи стал носить? Все же ясно! Тут судья вызывает ответчика: -- Ваши фамилия, имя, отчество? -- Мария Васильевна Остапенко. -- Но позвольте... какого же вы пола? -- Женского. - Что тогда в зале поднялось! Она, в хромовых сапогах, с короткой стрижкой выглядела так, что и судья поняла не сразу. Матросы из полка на баб злые, разорвать были готовы. Зал гудит... Кошкин Неужели, разорвали? Дед Нет, конечно... Ведь там стоит охрана... Кошкин А пилот оказался бы мужчиной?.. Дед Ну, не знаю... Кошкин А кто просил соваться? Обходи за километр таких тварей! Дед А ты что, подыхать ее оставишь? Кошкин А ты нет, и всю жизнь плати за это? Дед Кто же думает в таких обстоятельствах! Кошкин Эти твари подумали отлично! На одном прокололись - не мужчина... Дед Да у ней же ж фамилия: Остапенко. Как узнаешь, мужчина или женщина... Облязев Не разорвали, и чем дело кончилось? Кошкин Извинением, конечно! Ошиблись... Будем в следующий раз поумнее. Через день на другого заявим, только прежде пол его как следует проверим! Дед Как не так! Судья велела арестовать прямо в зале суда за лжесвидетельство. Взять под стражу!.. Кошкин Ну, взяли. Что из этого? Замечание сделают, да отпустят. Скажут: мать, гуманизм, размажут сопли. Все лучшее от молока матери. От такой, как вот эта вот, синявки. Непонятно только, худшее откуда... Дед Врешь! До двух лет лишения свободы! Тогда было... Сейчас не знаю... Нынче миллион наворуй - и не посадят. А посадят за два мешка картошки. Ведь сейчас у нас права человека! Правда, только смотря это какого... Кошкин Ироничный ты, Николай Павлович! Дед Раньше были все равны, и министру оторвали бы башку. Кошкин И колхознику за колоски. Дед Ну, и что? Кошкин И за то, что ты труженик, двор скотины, дом крепкий, а не сам собой разваливается. Что другим позволяешь заработать... Дед А ты что, за кулаков? Ты смеешься, потому что молод, глуп. Еще поймешь... Кошкин Постараюсь. Давайте помаленьку! Дед Вы ко мне, заходили бы ребята. У меня тоже кое-что бывает! Спирт вот если получат... Постоянно получали раньше, сейчас не знаю... Что-то не было давно... у нас раньше литра два постоянно было в банке. Начинает он новую историю, как был бортмехаником, и полетели куда-то, и через два часа полета выяснилось, что топлива не хватит... Облязев Не пойму, как же вы летали, если прежде, чем взлететь, не рассчитывали, сколько топлива до конца полета... Дед А всего никогда не рассчитаешь. Кошкин И авось, как-то вынесет кривая! Главное - взлететь, а там видно будет! Дед Что с тобой говорить? Одни насмешки... А ко мне все равно вы заходите. От него выходят Кошкин с Облязевым, на крыльце закуривают. Подходит Сидорин: -- Если хотите в Ольденбург, от ворот отходит микроавтобус. Кошкин Слушай, может, ко мне и вправду съездим? Что здесь делать? Все равно нет погоды. Облязев А что там? Здесь хоть можно отоспаться. Кошкин Да еще бы пошли немного взяли. Облязев Ладно, поехали. Хоть город посмотрю. И Облязев с Кошкиным идут к воротам. Мест-то только и осталось в автобусе два для них. Свои уже все сидели. Предлагает Фридрих Алене с Альбиной посмотреть кино, все равно, какое. -- Мы Сережу свозить попросим в город. -- Вы хоть знаете, почем сейчас бензин? -- недовольно бурчит на них Сережа. Но Альбина ему шею обвивает, говорит: -- Хочу, -- в глаза лукаво смотрит. Кто же может устоять перед этим? К ним подходит, когда в "Москвич" садятся, печальная Наташка. -- Меня возьмете? -- Садись! -- кивает Гогенлое с выражением: а куда вас девать! Но когда Леха хочет с ними, ему говорит: -- Нет места! -- Тут же рядом сердитая Анжела смотрит на Леху испепеляюще. Нет, она не пережила бы этого, если б он в одной машине... со старухой!.. -- Ты куда, -- говорит она, -- собрался? -- когда скрылся "Москвич" за воротами. -- Так... Хотел просто в город прокатиться... -- А чего тебе там делать? -- И ему не приходит в голову, что отчета он давать не обязан. И ей тоже не приходит в голову, что и она не вправе у него допытываться. А Сережа и с ним его компания через полчаса уже в Ольденбурге. Припарковали "Москвич" у кинозала. А Наташка в кино идти не хочет, говорит, одна хочет прогуляться. Обещает подойти к концу сеанса. -- Без меня не уезжайте. - Ладно, только не опаздывай, долго ждать не будем! -- Едут Кошкин с Облязевым в автобусе. продолжают завязавшийся разговор. Кошкин Всем за партию надо было держаться. Облязев Сам ты что-то не похож на идейного. Кошкин Я же не об идейных основаниях… Облязев А о чем? О практике НКВД? О ликвидации крестьянства как класса? Кошкин Что касается личных убеждений, в девяносто первом был на баррикадах. Облязев А тогда какого хрена?.. Кошкин А партия составляла единственную структуру, которая охватывала всю страну. Что литовца соединяло с узбеком? Или чукчу с грузином? Сеть парткомов и один ЦК на восток и запад. Сеть порвалась - рассыпалось государство. Третий Рим пал без внешней агрессии. Облязев Да ведь партия твоя и виновата! Надо делать реформы своевременно. А не ждать, когда все само развалится. А она с феноменальной упертостью продолжала твердить мертвые формулы, поклоняться мумии, когда в жизни все давно по-другому шло. Кошкин Сейчас ты пишешь что-нибудь? Облязев Нет. Кошкин А почему же? Облязев По-старому не охота, а новое не идет пока. Кошкин А это потому, что и литературу двигала партия. Все равно, за нее ты или против. Это партия так подняла слово, что за него садили, расстреливали. Кто был за, получали привилегии. А кто против, бесплатную рекламу. Ведь она ж ему известность создавала, во всю мощь начиная прорабатывать. Колоссальное рекламное агентство, и реклама гроша ему не стоила. Вот, сейчас: все печатай, что ты хочешь, лишь бы деньги заплатил за бумагу, поноси хоть самого президента -- голубая мечта времен Брежнева. Издавай ты хоть дикую порнуху, хоть пиши вообще открытым матом, никому до тебя не будет дела и, конечно, ничем ты не рискуешь, потому что - кому ты на хер нужен? Облязев Солженицына так рекламировали. Кошкин Ну, и что ты сказать мне этим хочешь? Облязев То, что я его не считаю ничтожным. Кошкин Так и я не считаю. Но мы знаем, "Один день" не на литобъединении обсуждали, а в ЦК КПСС. Дал Никита добро - напечатали. А не дал бы? Да никакой Твардовский ни в каком "Новом мире"... Политика! Или, думаешь, пошел бы самиздатом? На машинке четвертым экземпляром... Облязев Да ведь тут одной политики мало. Надо, чтоб был художественный образ... Кошкин Одним образом никак не объяснишь его дикой популярности в то время. Вот сейчас -- напечатай слово в слово, да никто ведь рассказа не заметит. Разоблачения? Сейчас куда хлеще. Только все почему-то равнодушны. А тогда как рассказ воспринимали! Будто это откровение свыше! Я ведь помню, когда он появился. Почитать дали родителям на ночь. Вслух отец читал за дверью. Мне все было слышно. Я потом Сталина ненавидел. Но не знал, что написал Солженицын. А потом уже в армии был случай. Нас собрали толпу однажды в клубе. Я служил в авиации. Согнали кроме нас батальон, роту охраны. И стройбат, который полосу строил. Майор Жуков из политотдела, толстый, с кустистыми бровями, задыхается на сцене будто от праведного гнева. Он когда ходил, задыхался, когда говорил, задыхался. Наливалось его кровью лицо. Сперва талдычил что-то долгое и нудное, чего никогда никто не слушает, а после вдруг заговорил про Солженицына -- мы до этого знать его не знали и фамилию в первый раз услышали -- это такой гад, это такая сволочь. Есть вопросы? Вот тут меня заело. В тот момент стало ясно, что сейчас будет. Облязев У матросов нет вопросов. Кошкин Вот именно! Крикнет кто-то нет и -- выходи строиться. Облязев Ничего не будет. Кошкин А человека в грязь размазывают. Я и поднялся, и стою в самой середине зала, говорю: у меня есть вопрос. - Давай. -- Кто такой Солженицын? -- У майора лицо набрякло кровью. На меня смотрит не только он маленькими глазками из-под кустистых бровей -- весь зал смотрит. Я стою и в гробовой тишине жду, чтобы мне сказали ясно и понятно: кто такой Солженицын? И почему его ругают на политзанятиях? Для меня это естественный вопрос. Для майора, напротив, кажется, ЧП. Задыхаясь, сказал со злобой Жуков: -- Это такой гад, это такая сволочь! Все понятно? -- Да, теперь мне понятно: он не знает сам. Приказали -- ругает. А кого, за что? Ему какое дело! У него у самого нет вопросов. В голове, кроме выслуги, нет мыслей. Рот закрыл - рабочее место убрано, как один офицер сказал однажды. Мне потом тот вопрос припоминали: Он интересовался Солженицыным! С таким особенным подлым оттенком: интересовался! Облязев А не задавай идиотских вопросов. Тебе сказано: гад и сволочь? Значит: есть! - и лапу к уху. И гляди орлом, глазами начальство пожирай! Приказы не обсуждаются! - А, пошел ты на хер,-- говорит Кошкин. Автобус как раз въезжает в Ольденбург. -- По пивку? -- предлагает Кошкин. - Ничего не имею против, если все равно нечем заняться. -- На набережную реки Мельнир идут, она в Ольденбурге как в Одессе Дерибасовская или как в Москве Арбат. И вдруг им навстречу попадается -- О! привет! -- Наташка. Улыбается бледно, будто в пасмурный день проглядывает солнце сквозь тучи. Говорит Кошкин: -- От своих никуда не уедешь. На день с аэродрома отлучаемся, а тут прелестнейшее существо нарисовывается, не сотрешь! -- Это я существо? -- Наташка морщится. -- Ну, а кто ж еще? Раньше говорили: тварь, и на это никто не обижался, а теперь стесняются. А что такого? Тварь - творение. Люди могут опошлить все на свете, даже это. Вы еще рожать не передумали? -- Тут нашел видно стих на Наташку, заразилась от Кошкина иронией, говорит: -- А это смотря от кого! -- Тот смеется: -- Вот ответ! Справедливый! Что рожать-то от кого ни попадя? А то будет, как рассказывал дед! -- и с Облязевым переглядывается. Тот: -- Не слушай. -- Кошкин понимает и не юродствует. Говорит: -- Не хотите ли прогуляться с нами и пива выпить? -- Я не против, -- говорит Наташка, -- но мне прежде надо в аптеку. -- Я знаю, где здесь аптека, -- говорит Кошкин. - Я местный. Недалеко! -- И действительно, в боковой улочке есть аптека, но она закрыта, и по какой причине, неизвестно. Если верить вывеске, то в этот день и час она должна работать. Но закрыта. И никаких бумажек, поясняющих, почему. Как всегда, у нас считают ниже своего достоинства пускаться в какие бы то ни было объясненья. Закрыта - и все, и не ваше дело! Сами хозяева. Хотим - закрываем! Кошкин в небо глядит. -- Обычно в городе, -- говорит, -- не обращаешь внимания что там делается. Лишь бы не капало. А закапало - под ближайший навес. Головы все равно не поднимаешь. Так и смотрим всю жизнь себе под ноги. -- Небо чистое, -- говорит Наташка тоном безнадежности, - как позавчера! -- Закон подлости, -- замечает Кошкин. - Наиболее вероятно как раз то, что наименее желательно. - Надо бы это записать, -- говорит Наташка. -- Это и так всем известно. -- Всем известно, откуда люди берутся, а как вырастет каждый, опять в новинку. -- Как она!.. - подначивает Облязев. -- Да куда там! Вы друг друга стоите. -- Они идут к другой аптеке. От нее только вывеска осталась, а внутри все известкой заляпано, краски, доски, бочки, ведра. Рабочие что-то долбят, из угла в угол перетаскивают. Идут к третьей аптеке мимо бани из вишнево-красного кирпича, стены поросли зеленым мхом и бирюзовым лишайником. -- Не сходить ли нам в баню? -- говорит Кошкин. -- Сначала в аптеку, -- говорит Наташка. Аптеку, наконец, находят. Пока Наташка заходит, Кошкин и Облязев стоят на улице. А когда Наташка выходит, она глядит насмешливо на Кошкина: -- Ну? -- Что? -- теряется тот. - А кто-то, кажется, предлагал что-то... Когда мимо бани... - В самом деле! Пойдем-ка мы все в баню! Да возьмем все втроем отдельный номер! -- Ну, пошли, -- соглашается Наташка. - Красноречивые! Уговорили. -- А Облязев: -- Ни мыла, ни мочалки... Наташка: -- У меня нет полотенца. -- Так зайдемте ко мне, у меня дома что-то есть, а нет -- купим по дороге. В магазин зашли. Глаза разбегаются от разноцветных оберток мыла. -- Помнишь, как при социализме и коммунизме хозяйственное было по карточкам? -- говорит Кошкин. -- Это и я помню, -- подает печальный голос Наташка. -- Ты? -- А что ты удивляешься, будто это было пятьдесят лет тому назад? Я училась, хозяйственное мыло получала моя мама по карточкам. -- Где же здесь, извините, земляничное? -- разглядывает Кошкин витрину. - Или его уже не делают?.. - Наташка выразительно морщится. - Другое что-нибудь возьми, -- говорит Облязев. -- Нет! Возможно, средь этой пестрой кучи, есть получше, но только земляничное -- это знаковый символ нашей жизни! Словно килька в томате. - А Наташка говорит брезгливо: -- Терпеть не могу... Меня тошнит от земляничного мыла, его запаха. -- Кошкин смеется, будто она сказала что-то остроумное. -- Я признаю только хозяйственное, -- говорит Облязев, -- это, собственно, то, что есть мыло. А остальное - смесь его с одеколоном и всякой дрянью. -- Ничего ты в мылах не понимаешь, -- говорит Наташка. Кошкин, наконец, находит земляничное. Но это не то, что он искал. Оно должно быть не в такой пачке, не с таким рисунком. -- Нет другого, -- улыбается ему продавщица. Тогда Кошкин, не желая раздражать Наташку тем, что ей противно, берет по ее совету, и все идут к нему. В его однокомнатной квартире в беспорядке валяются бумаги. Книги по углам и на подоконнике. На табуретке пишущая машинка перед широкой и низкой лежанкой, представляющей собой щит из досок, поставленный углами на шлакоблоки. На него наброшено одеяло, большое, стеганое, прожженное, заплатанное, закапанное свечкой. На подоконнике стеклянная банка, наполненная окурками и пеплом. Одиноко стоит на полке книжка: Федор Кошкин. Весеннее разнотравье. Облязев берет, раскрывает, листает. В основном стихи про грибы, про траву. Пожелания не забывать рассветы (варианты: закаты, перекаты). Как всегда, пахнет сеном (хвоей, дымом) -- обязательно в стихах чем-то пахнет. На дворе капель (иль вьюга, или ветер - вообще, какая-нибудь погода). И, конечно же, глаза, слеза и лист, то ли клейкий, то ли вовсе опавший. В таких книжицах всегда что-то тает и всегда куда-то что-то улетает. и всегда расставанье и прощанье, с пожеланием помнить. Книжка издана в семьдесят восьмом году в Ольденбурге тиражом в десять тысяч экземпляров. -- Я давно из штанишек этих вырос, -- говорит Кошкин. -- Ты сам это написал? -- изумленно таращится Наташка. -- Сам, -- смеется, -- да что же здесь такого? -- Не видала в жизни живого автора. -- Ну, и что, наконец, теперь увидела? -- И сейчас пишешь? Показал бы! -- Ладно. Только после бани. И после трех рюмок. -- Открывает кладовку, включает свет, роется. Вытаскивает чистую простынь, хотя и с дыркой, показывает Наташке. Та кивает. Находится полотенце для Облязева и пара резиновых шлепанцев. Складывают это все в пакеты и идут в баню. По дороге берут два пластмассовых пузыря пива и пакетик орешков. К зданью бани замшелому приходят. Внутри пахнет остывшим банным паром и одеколоном из парикмахерской. -- "Шипр", -- брезгливо морщится Наташка. Кошкин спрашивает, есть ли отдельные номера. Ему, на него не глядя, называют равнодушно цену. Он отозвав в сторонку Облязева, с ним шушукается. Денег у них в обрез. Надо еще на прыжки. Уж и не рады, что затеяли это, уж не знают, куда деть Наташку, зачем она им. Номер оказывается не бог весть чем, небольшая раздевалка с топчанами, как в больнице, обитыми дерматином. Может быть, из больницы их и взяли. Столик с гладкой пластмассовой поверхностью. Чайных чашек в горошек крупный несколько, и одна из них - с отколотой ручкой. -- Превосходно, пиво пить не из горла, -- говорит Облязев. Раздеваются, и в парилку. Наташка обернулась в простынь как римлянка времен упадка. Жарко. Доски накалились, невозможно сесть на них, чтоб не обжечься, приходится полотенца под себя подкладывать. Шлепанцы одни, их отдали Наташке чтоб не жгло ей ни пятки, ни подошвы. -- Поддавать не будем? -- говорит Кошкин. -- Да куда еще? -- говорит Наташка. Кошкин Некоторых послушать, они парятся полчаса, а другие так и больше. А у меня были часы, от воды защищенные, я решил проверить. Редко кто пять минут высиживает. По часам, так обычно три, четыре. По рассказам -- полчаса просидели. Облязев Когда задницу поджаривает, время неприметно как-то растягивается. Тут секунда за минуту покажется. Кошкин Это пиво они пьют по полчаса. А потом на три минуты в парилку. Облязев Может, нам их последовать примеру? После бани Наташка вспоминает, что ей надо быть у кинотеатра. -- Ну, пошли. - Но машины не находят. И тогда все отправляются к Кошкину. -- Ничего, -- говорит он, -- доберемся до аэродрома, это не проблема. -- Разморило их после бани, клонит в сон. Под мелким моросящим дождем подходят к его дому, поднимаются в квартиру. Кошкин приглашает их располагаться. Приносит запотевшую бутылку водки из холодильника, копченую скумбрию, буханку хлеба, луковицу. Разливает, нарезает хлеб и рыбу. Кошкин За успех нашего безнадежного дела! Наташка Как это? Кошкин А что, уже забыли, чего ради мы здесь? Должны ж отпрыгать! Облязев За прыжки! И все дружно выпивают. Закусывают, вытирают руки обрывками газеты вместо салфеток. Наташка Кто-то обещал показать, что пишет... Кошкин Условие забыла? После трех рюмок! Наташка Я ж читать не смогу после трех рюмок. Кошкин Зато прежде мне показывать неловко. Наташка А зачем так пишешь, что самому стыдно? Кошкин Ладно! Читай. Это концы. Граф Толстой, как вы помните, сказал, что романы обычно заканчиваются свадьбой. А на самом деле, они начинаться должны с этого. Свадьба - лишь завязка, не счастливый конец. Меня романы, где на свадьбе ко всеобщему восторгу все закончилось, очень развлекают. Наташка Например? Кошкин Хотя бы, "Алые паруса". Наташка Ну, а в них-то что тебе не нравится? Кошкин А ты помнишь, чем кончается дело? Забирает ее к себе в каюту на глазах у опупевшей деревни, выставляет на палубу матросам вековую бочку, перепиваются, и на этом будто счастье началось и теперь никогда уже не кончится. Наташка Ну, и что? Без тебя никто не знает, что живем мы не вечно? Кошкин Конечно, знают... Облязев Ну, а чем у тебя заканчивается? Кошкин Ну, а чем бы должно, как вы думаете? Он оставит ее в фамильном замке за хозяйством и прислугой приглядывать, сам, конечно, снова в море отправится. А поскольку все делал из желания удивить, кому-то что-то доказать, захочется повторить удивление, чтобы свою подпитывать гордыню, ай да я, мол, ай да паря, ну и квас! То могу, чего другие не могут! И еще одну захочет осчастливить. Наташка Ты из сказки делаешь обыденность. А ведь это в душе у всех девчонок: Грэй на алых парусах, а не плешивый новый русский, хамло на "Мерседесе". Кошкин И ты хочешь сказать, что не поедет ни одна на "Мерседесе"?.. Наташка Поедут... Сколько хочешь. Но обыденности в жизни нам хватает. Душа же хочет сказки. Кошкин Хорошо, давайте выпьем за женщин! Облязев Безупречная логика! Кошкин За женщин можно пить и без логики, однако. Женщины - цветы жизни! Наташка Это дети цветы жизни. Кошкин С чего взяла? Наташка На вилке на детской так написано. Кошкин Неправильно. Дети - уже плоды. А цветы - женщины! Наташка А тогда, получается, вы трутни. Кошкин Ну, а если про вас сказать по правде, по гамбургскому счету, чего стоите?.. Наташка И чего? Кошкин Да лучше скромно помолчать... Наташка Если б было чего, тогда сказал бы. Кошкин Существа мелочные, сварливые... Наташка Ну, добавь еще: ревнивые, жадные... Кошкин А и это ведь есть! Наташка А я не думала, что ты женоненавистник. Кошкин А за что вас любить? За какие же заслуги? Какие замечательные качества? Тут звонит телефон, и Кошкин трубку жадно хватает. -- Ирэн! - и его голос вмиг меняется: -- Да, лечу на крыльях! -- будто он с ума сошел, бросает трубку. У Кошкина лицо немолодое, с морщинами, а в него будто вставлены молодые глаза. -- Вы извините, -- говорит он. - Я вас одних оставлю. Как-нибудь без меня тут разберетесь. -- И надолго? -- спрашивает Наташка. -- Сам не знаю... Может, даже до утра. Располагайтесь, что найдете, берите. Утром вместе на аэродром поедем. Я за вами зайду в любом случае. Вот ключи. -- Что же, у тебя ночевать? -- А неужели хуже, чем в аэроклубе? Иль уютнее казенная койка? -- У них есть еще полбутылки водки, хлеб и немного копченой скумбрии. -- Очень хочется спать, -- говорит Наташка. -- Так ложись. - Облязев находит в кладовке одеяльце, ее им прикрывает. После бани очень сильно клонит в сон. Для себя пальто Облязев находит, пристраивается с краю на топчане, накрывается как шинелью и спит. Просыпается первым, наливает себе стаканчик водки, подправляется. Когда Наташка проснулась, до ночи далеко еще. - Придет он? Не придет? -- А тебе-то что? -- Ночевать здесь будем? -- Если хочешь, поехали обратно. -- Не хочу никуда сейчас я ехать. -- А по городу побродить не хочешь? -- По городу побродить еще можно. -- В легких сумерках они выходят к цирку. Он закрыт. Представление закончилось. Пахнет дымом, они туда подходят. Люди там с крючковатыми носами, кучерявые, шашлык жарят. Пусть бы дорого, но не из жирной же свинины, чуть ли не из нарезанных кубиками розовых кусочков сала. Наташку тошнит при виде этого, и она тащит прочь Облязева. Они приходят на набережную, где под зонтиками стоит несколько пластмассовых стульев. Пиво здесь подают. -- Не откажешься? -- говорит ей Облязев. На закуску подают им соленые орешки, жареные картофельные стружки. Пиво пьют из пластмассовых стаканов и глядят, как мимо них катит Мельнир свои мутные воды через Ольденбург, а потом, через сотню километров, эти струи дойдут до их города, что по имени реки называется. Небо чистое, но порывы ветра, разукрасившие реку барашками, налетая, чуть стулья не сдувают. Вон какая-то катится кастрюля, полетели бумаги с набережной. Они держат стаканы, и Облязев успевает едва схватить бутылку. А пакет со стружками сдуло в реку. Облязев С таким ветром никто не пустит прыгать. А какая погода будет утром разве можно угадать? Наташка И не надо. Облязев Почему же? Наташка Вообще гадать не надо. Никогда. Это только ведь кажется, будто хорошо знать будущее - ничего нет хорошего в этом. Всего лучше ничего не знать заранее, не видеть дальше этого момента, не думать, что хотя бы через миг произойдет. А иначе не жизнь - одно мучение. Иногда я вижу, лучше б не видела... Облязев Ну, и что же ты... видишь? Наташка Тебе-то что? Она смотрит с тоской на воды Мельнира. ...и никто не мог понять, что с ней такое... Над обидчиками долго издевались, наконец, мордовороты Мусика попросили: дай, мы из них девочек сделаем. Тот махнул рукой: делайте что хотите, и повел Наташку прочь, говоря, ей не видеть лучше этого. Уходя, она краем уха слышала крик и стон и довольное кряхтение. Ее Мусик на свежий воздух вывел под весенние звезды. -- Все, -- сказал он, -- никогда тебя больше не обидят. -- Пошли к тебе, -- сказала она. -- Не люблю я в долгу оставаться. - Ты с ума сошла. - Пошли скорее! -- Она была на грани истерики. Он это почувствовал, привел к себе. Налил ей рюмку водки. Она сразу закосела и стала с себя срывать одежду, швырять в стороны, закричала: -- Бери меня скорее!.. А Облязев думает: встречал особ, что пытались из себя изобразить больше, чем они были в самом деле. А она видит, но ей не хочется. Просто жить и не знать, что будет дальше. Она считает свое свойство болезнью, от которой не знает, как избавиться. Она видит, как врут по телевизору экстрасенсы, ясновидцы фальшивые, но зато оборотистые эстрадники, бойкие телепредприниматели, артисты эзотерического жанра. Тоже хлеб! Да когда охотно платят, без задержек. Ведь это не шахтеры. Она видит так ясно, что ей кажется, будто все эту ложь прекрасно видят. И ее поражает легковерие нашей публики, падкой на сенсации. Принимают за чистую монету: откровенного клоуна - за пророка, сатану - за духовного наставника, пока тот в метро не пустит отравы. Лишь тогда начинают удивляться: кто же мог знать заранее? Как будто с кем не видели с самого начала дело, в сущности, имеют. Сатана остроумен, логичен, обаятелен и большими ворочает деньгами. Облязев за свою жизнь насмотрелся таких, кто о духовности говорили, а на поверку оказывались часто эгоистками, материалистками самого приземленного пошиба, каждый кусок во рту считающими. Он к словам о духовности относится иронически. Если ей так нравится, пусть и кажется себе ясновидицей. Как говорят, чем бы дитя ни тешилось... Он Наташку не воспринимает всерьез. Но того не замечает Облязев, что Наташка не ищет превосходства. Возвращаются в квартиру Кошкина. Наташка залезает в дальний угол лежанки. Берет рукопись, которую Кошкин дал. Облязев думает, ему не почитать ли что из сочинений Кошкина. -- Какая гадость, -- Наташка морщится. -- Это ты о чем? -- Тьфу, мерзость, что он пишет! Сам посмотри, если хочешь. -- Спать ложатся на широком топчане, Наташка у стены, Облязев с краю. -- Спишь? -- Наташка его спрашивает. -- Сплю. -- А мне страшно... - Меня боишься, что ли? -- Нужен ты! -- А что тогда? -- Если б знала... Говорят, когда знаешь, страх проходит. Ой! -- Наташка придвигается вплотную, обнимает его худенькой рукой. Ему кажется она совсем ребенком, доверчиво прижимается. Если ей кажется, будто так уже не страшно... Хорошо ему, и он уже думает: была б тетка теперь на ее месте постарше, матерая, прожженная, тогда, может, он по-другому б отнесся. Не святой ведь он. Но это же ребенок, существо из поколения детей, серенькое, которое глядит на мир огромными печальными глазами, а в его словах грусть и безнадежность. Но он ошибается, полагая, будто и Наташка того же мнения. Он уже уплывает в сновидениях, как вдруг, то ли снится, то ли наяву, чувствует, как она его ласкает. Свою плоть он чувствует отвердевшей, будто лопнет сейчас от давления… -- Ты... чего?.. - она брюки расстегивает. -- Я же старый! -- Ну и что? Иль боишься изменить жене?.. -- Жены у меня нет. -- Ну и вовсе странно… Вам чего бояться? Вы ж не женщины... -- За тебя беспокоюсь... -- Я сама за себя побеспокоюсь. -- Она стягивает с него одежды. Вот и - серенькая мышка… Кто бы мог на печальную Наташку подумать с ее неиссякаемым пессимизмом? -- Наташка, обещать тебе ничего... ой... не могу... -- А кто чего-то требует? -- Она забирается на него верхом. Будто всем существом обволакивает. Между ними возникает мощный ток жизненной энергии, нарастает, которой существа разного пола обмениваются, поддерживая друг друга в зыбком океане жизни. Ведь отнюдь не только ради потомства женщины общаются с мужчинами. Забывает он себя. И пространство будто перестает существовать. Время останавливается. Возникает будто в вечность прорыв. Растет энергия. И разрядка, наконец, будто молния, заставляет обоих содрогнуться, будто ливень... Наташка на Облязева мокрая ложится в изнеможении. Ведь при ливне это так естественно... Облязев Ты с ума сошла… Наташка И что? Облязев Удивляюсь... Наташка Что я тоже человек, а не мышка? Неужели она слышит его мысли? Он ее обнимает, прижимает. До чего же худенькая, тонкая… Сердце у него щемит от жалости. К нему жмется Наташка и трепещет. А "Москвич" Гогенлое не случайно не нашла Наташка у кинотеатра в условленное время. Алена, Фридрих, Альбина, Сережа выходят из кино, видят: возле "Москвича" двое ментов стоят с автоматами Калашникова, "Москвич" озабоченно разглядывают, будто в жизни не видывали такого чуда техники. Сережа к ним подходит: -- Ну, и что? -- говорит. Они внимательно смотрят на него. Видно, им не очень нравится его калмыкское лицо, его длинные черные волосы, перехваченные на лбу ремешком. -- Ваша машина? -- Моя. -- А документы? -- Документы есть. А все-таки, в чем дело? -- Разберемся. -- Очень долго читают документы. Спрашивают: -- Пил сегодня? -- Нет. - А тормоза в порядке? -- В порядке. -- Ну, проверим. -- А что за основание для проверки? Я ведь, кажется, ничего не совершил… -- Тормоза должны всегда быть исправны. Какие еще нужны основания? Если они в порядке, значит, дальше поедете спокойно. -- Тормоз работает, но стояночный держит плохо. Менты торжествующе переглядываются, они-то знают, где искать, они рады, что находят! Говорят они: -- На штрафную стоянку. -- Вся компания возмущается. Им нужно на аэродром! Они в городе никого не знают. Но стражи порядка неумолимы. Это не их проблемы. -- Произвол! -- кипятится Гогенлое. -- Нет, инструкция, -- ему поясняют. -- Чтоб поставить машину на штрафную, существует три основания: пьян, без документов или транспортное средство с неисправными тормозами. Вот когда б ничего этого не было, а мы все-таки вас бы поставили на штрафную, это был бы произвол. -- Никуда я не поеду, -- Сережа лезет в бутылку. -- Вы собираетесь оказывать сопротивление нам, работникам милиции? Это может обойтись вам дороже. -- Сережа смотрит с отчаянием на товарищей: -- Дурдом! -- Два мента с автоматами садятся вместе с ним в его машину. -- А мы как же? -- Это ваши проблемы, -- говорит один, белобрысый, захлопывает дверцу. -- Встретимся на аэродроме, -- говорит Сережа. И "Москвич" его отъезжает. Алена, Альбина, Фридрих остаются на мостовой среди чужого города. А Сережа ведет "Москвич" по подсказкам ментов, туда-сюда поворачивая. Наконец, подруливает к воротам, за которыми с хриплым лаем рвется на цепи огромный кобель. Охранник в камуфляже, с резиновой дубинкой, болтающейся у него на запястье, неторопливо открывает ворота. Сережа въезжает на территорию охраняемой стоянки. Едет между двумя рядами машин, две овчарки меньше, чем цепной кобель, лают радостно, рядом с машиной бегут. Сережа смотрит, ищет место, где приткнуться. Есть машины, перекореженные неимоверно, до безобразия, привезенные на стоянку после дорожных катастроф. Есть совсем новенькие, блестящие. Вот охранник впереди показывает дубиной, куда сворачивать. Сережа из машины со вздохом выбирается, про себя проклиная приключение. Две овчарки его обнюхивают, виляют хвостами. А кругом люди, причиняющие неприятности, лица у них не злые, дружелюбные. Один номер машины записывает, последние цифры на спидометре. Другой мирно с товарищем беседует. Они вежливы, корректны. Но они безнадежно испоганили вечер, может, завтрашний день еще, а, может, и прыжки. Эти люди -- не мыслители, деятели. Приказано - выполняют. Их оправдывает то, что на дорогах беспредел был в начале девяностых. И невидимая ночная война началась. И хватали обнаглевших бандитов, и стреляли по колесам. Иногда и не только по колесам... Отводили на штрафные стоянки их машины. Бандиты присмирели. К девяносто пятому году было на дорогах значительно спокойнее... Алена, Альбина, Фридрих меж собой переглядываются: что теперь делать? Фридрих: -- До аэродрома добираться надо как-то... - А как? -- ему Алена возражает. -- А черт его знает... Будем у прохожих расспрашивать... - Прохожие будто слыхом не слыхивали о самом существовании аэродрома РОСТО у деревни Хитрово и клуба. -- Это здесь же ж, у вас, под Ольденбургом! -- Извините, -- плечами пожимают. -- Вам бы только на базар за картошкой, -- вслед ворчит им недовольный Заплаткин. Они бредут по городу, спрашивая у всех встречных и поперечных, как им добраться до Хитрово. Чуть не на пальцах поясняют, что собираются прыгать с парашютами. Некоторые от них просто шарахаются. Некоторые мечтательно в затылках почесывают, смотрят в небо. Помочь никто не может. Вращаясь в своем кругу, они думают, будто все интересуются тоже парашютами или, по крайней мере, втайне мечтают когда-нибудь прыгнуть. В разговорах между своими часто бывают общие темы. В их кругу говорят, если бы только не то-то и не то-то, они тогда бы тоже... Вот и складывается впечатление, будто все. Между тем, ведь существуют другие круги. Их не интересует то, что ваш круг волнует. И с другими редко сталкиваются в обычной жизни, чаще в необычных обстоятельствах. Наконец, один водитель такси знает. Он оценивающе на них глядит, говорит, довезет, если заплатят... Называет сумму, которой хватит два прыжка оплатить ! Они задумались. -- Что, девчонки, будем делать? -- Дорого... -- Не хотите, как хотите. - И таксист захлопывает дверцу и уезжает. -- Может, в гостинице переночуем? -- говорит Алена. - Погоди, еще далеко до ночи, -- говорит Фридрих. - И боюсь, туда тоже не бесплатно пускают. Заломят как этот таксист, если не больше. Менты поганые! -- А чего они вообще прицепились? -- говорит Альбина. - Я не поняла, что плохого мы сделали? -- Ничего, -- говорит Фридрих. - На заводе сделали плохие тормоза у "Москвичонка". То и дело разрегулируются. -- Ну, а мы-то почему должны страдать? -- Вот выходят они на набережную реки Мельнир, берут большую бутылку пива, одноразовые стаканчики, и садятся за столик на красные пластмассовые стулья. Дует ветер, и приходится придерживать бутылку, чтоб ее не унесло. Они пьют пиво, смотрят на белые барашки на реке. Начинаются ранние сумерки. Алена Неожиданный поворот открывает перспективы не очень-то приятные, но от нас ничего не зависит. Где наш Сережа... Фридрих Ничего с ним не случится. Алена Хорошо бы... Но ведь уже случилось! Альбина смотрит на Фридриха. Фридрих на Альбину. Ей стает не по себе. Не от взгляда. Взгляд спокоен. От того, что она чувствует в себе самой. В ней будто что-то сдвинулось. Становится тревожно. Будто тихо и солнце еще светит, но набухли наворочанные тучи и все больше, темнее нависают. В мировом пространстве электричество... Она отводит глаза от Фридриха. Товарищ в беде, а у ней пространство... Ей не нравится это. Она не хочет! Фридрих Не волнуйся за Сережу. Алена Ты уверен? Фридрих Что с ним сделается? Упал - отжался. Он смеется. Алена усмехается. Лишь Альбина сидит, внутренне сжавшись, смотрит на волны с барашками на реке. -- Прорвемся, -- говорит Фридрих. -- Надеюсь, -- говорит Алена низким голосом. -- Эй, ребята, а я вас где-то видел! -- К ним подходит худощавый человек, старое лицо, в которое вставлены молодые глаза. -- И мы вас видели в Хитрово, -- говорит Алена. -- С нашим дядей Вовой, -- уточняет Альбина. -- К деду-сторожу вы с ним заходили. -- О-хо-хо! Значит, вы -- парашютисты! -- Если можно так выразиться, -- говорит Алена. -- А меня зовут Федор Кошкин. -- Пива? -- спрашивает Заплаткин, и тут же наливает и протягивает. - Как нам добраться на аэродром? -- Проще некуда. Утром пойдет автобус, все успеем. -- Утром?.. - говорит Альбина. -- А что? -- Так ведь до утра... -- ...никаких проблем! Идемте все ко мне. Переночуете, и утром вместе все уедем. А откуда вы, простите за нескромность, сюда свалились? -- Они рассказывают ему в двух словах свою историю. Он сочувствует, ругает поганых ментов. Он в мрачном возбуждении, успел поругаться со своей Ирэн и где-то уже выпить. Кошкин Ну, как? Принимаете предложение? Алена А удобно? Кошкин Неудобно надевать через голову штаны. А остальное все удобно. Заплаткин Тогда какие вопросы? Наташка с Облязевым спросонья слышат шум в прихожей. Она его в бок толкает. Из прихожей свет в комнату. Успевают двое тонким одеяльцем прикрыться. И сидят, прижавшись друг к другу, в дальнем углу топчана. Кошкин заглядывает в комнату. -- А, вы уже отдыхаете, -- говорит он. - Извините, помешал. А со мной кое-кто еще из наших. -- Минутку, -- говорит Наташка. Они торопливо одеваются, садятся на краю топчана. - Можете заходить! -- Компания вваливается в комнату, кажется, будто та делается тесной. -- Ба! Знакомые лица! -- говорит Фридрих. Знакомые лица выглядят сонными и такими умиротворенными, что пришедшим и без слов все понятно. Альбина опять чувствует в себе что-то темное, предгрозовое, и опять ей становится не по себе. Алена на Облязева и Наташку смотрит с одобрительным сочувствием: все мы-де в подобных положениях бывали. Кошкин: -- Что, дорогие гости, может, за бутылкой по такому случаю? Кажется, подошло бы шампанское, -- он кивает на Облязева с Наташкой, которым в их умиротворенности все на свете глубоко безразлично. Заплаткин Лучше водки. Уснем скорей и лучше выспимся. Как, девчонки? Альбина Я не люблю водку, она мне кажется невкусной. Заплаткин (хохочет) Какой своеобразный взгляд на водку! Кто еще, кроме девчонок, мог придумать? Вкус у водки! В жизни б не догадался! Ну, а ты что скажешь? Алена А мне все равно. Что хотите... Я ничего пить не буду. Альбина Лучше взяли бы десертного вина. Или джин-тоник... Кошкин Понятно. Я схожу. Все равно ничего вы здесь не знаете. Дольше будете искать. И вообще, все вы здесь у меня в гостях сегодня! Алена рассматривает комнату. Она бывала в похожих в последние годы социализма и коммунизма, когда уже никто ни во что не верил. Настоящие поэты в кочегарках, а в союзе писателей какой-нибудь азиатский бай с лоснящейся рожей. Он и двух падежей не свяжет вместе. Он сидит, за него другие пишут. Кто же станет уважать такой союз? Уходили от официальной жизни, устраивались кто кочегарами, кто дворниками, только бы времени свободного побольше, да партия меньше лезла с советами. Все поняли: кто платит, тот заказывает музыку. Чем больше платят, тем меньше свободы. И смешно, когда некий теледиктор, на глазах у страны цепляясь за кресло, так ведет себя, будто он деятель, а не просто озвучивает тексты. Подрядился - отрабатывай. Но только уж свободного из себя не корчи! Никто не станет платить тебе за то, что ты ходишь, как кошка, там, где хочешь, за то, что ты гуляешь сам по себе. А тем более, платить большие деньги. Так и жили, примерно, как хозяин этой богемной квартирки. Ее можно б еще роскошной считать: с телефоном!.. Отдельная! Телефон как раз звонит. Алена машинально снимает трубку: -- Алло! -- А в ответ одно дыхание. Короткие гудки. Возвращается Кошкин с полным пакетом. -- Вам звонили, только трубку бросили... Извините, -- говорит Алена, - взяла машинально... -- А, пошла она!.. Будем веселиться! -- Убирает машинку с табуретки, стелет газету, ставит бутылку водки, жестянку с джин-тоником для Альбины. - Кому надо, тот еще позвонит. Это мои проблемы. Давайте, лучше выпьем за успех нашего безнадежного... -- Видно, Кошкин захмелел немного больше, чем казалось поначалу. Выпивают. Кошкин Может, сходим еще? Как вы думаете? Наташка Лучше б ты нам почитал свои стихи! Кошкин Ах, стихи... Ну что же... Будут вам стихи! Королеву играет окружение... Алена Это что же, тема или название? Кошкин Что хотите... Хоть то, а хоть другое! Или оба вместе... Ну, поехали... Вы же знаете, как некоторые, чтобы с ними как с цацами возились, вспоминают об этом законе сцены. Королеву играет окружение. До тех пор, пока эта королева не решит, будто может приближенным запрещать, и не в шутку, а не только милостиво разрешать. Они, глядишь, найдут себе и играть другую станут. Алена Значит... Ты не веришь, будто женщины могут быть и чем-то сами по себе... Кошкин Я не верю, не не верю... Просили почитать стихи, вот я и прочитал! Могут сами по себе, но я же - если кто-то претендует быть королевой... Ну, а нет, то как хочешь - туши избы, лошадей на дороге останавливай… У него уже язык заплетается. Поднимает бутылку с остатками. Облязев и Фридрих отказываются. Наливает он себе полстакана. Наташка А еще что-нибудь нам прочитал бы... Кошкин Неужели тебе так понравилось? Ну, так слушайте еще одну виршу: Я бы тоже стоял за правду-матку, только матки у правды я не вижу. Если б у правды была еще и матка, я бы первым стал ее поклонником! Алена (с усмешкой) Ну, приехали... Спать пора ложиться! Начинают располагаться на ночлег. Облязев с Наташкой, Альбина, Алена помещаются на топчане, Фридрих на полу ложится, а сам Кошкин идет на кухню и на крохотном диване располагается. Выключают свет. Все равно и в кухоньке, и в комнате много света от уличных фонарей. Кошкин выпил, и ему еще хочется. Думает, не удастся ли с Заплаткиным договориться да на кухне выпить. Раздается в дверь звонок. Идет Кошкин босиком в прихожую, включает свет. Слышен звук оплеухи, женский голос: -- Скотина! Познакомь со своей шлюхой! -- Тише, -- он говорит. - У меня гости... -- Знаю я твоих гостей, мразь, подонок! Где она? Дай на нее хоть посмотреть! -- Тише! У меня полна гостей квартира... Парашютисты из Мельнира. Спать легли. -- Что ты рот затыкаешь? Перед вами я вовсе не собираюсь пресмыкаться! Не хватало под вас подделываться! Как хочу, так говорю! -- Пошли, пошли... -- Обувается, проходит в комнату, Фридриха толкает: иди, ляг на кухне. Свет в прихожей выключается, замок щелкает. Заплаткин перебирается на кухню, засыпает на диванчике в полной уверенности, что это верх человеческого благополучия. Спал ведь он и на камнях, и на снегу, ночевал и в дождь, и в зной без палатки. Альбина лежит на топчане с краю. Хочется уснуть, однако не спится. Что-то темное, смутное тревожит. Не такое, с чем играть она привыкла. Будто лед разошелся под ногами с глухим грохотом товарного состава. И опять тишина, но нет уж больше прежнего спокойствия, уверенности... Лишь желание и слабая надежда, чтоб стихия прошла стороной, и все потекло бы, как и текло, по-прежнему. Ее маленький сексуальный опыт разочаровал: было стыдно, больно, даже как-то унизительно... Потом она боялась последствий. Этот страх был особенно унизительным. Она избегала парня, который будто сумасшедший, сам не свой, хотел еще как-нибудь встретиться. Наверное, как все мужчины, думал, раз получилось, так теперь уже и все. Как бы не так! Он ей сделался противен. Она видеть его больше не хотела. А с другими после того случая только играла, уклонялась, уворачивалась, смеясь над их пустыми надеждами, простотой. Так с Сережей играла. Не понимала, почему же не нашла в своем опыте ничего из того, о чем мечтала. А все очень просто: ведь это не было выражением любви! Одно лишь только любопытство. А теперь предчувствие, ни на что прежнее не похожее. Ничего общего не имеющее с любопытством, игривостью... тревога... Выходящее что-то за пределы индивида, и она своей волей ничего поделать с этим не может... Поднимается, шлепает босыми ногами в туалет. А потом на кухню. Присаживается на край дивана, на котором почти уснул Заплаткин. Говорит первое, что ей приходит в голову: -- Что с Сережей?.. - будто верит, что пришлепала сюда лишь за этим. -- Что ты вспомнила вдруг среди ночи?.. Четвертый день Спит Алена и где, она не знает. Положила на Облязева руку. Не заметила, как во сне произошло. На Наташкину руку натыкается, которую та положила на него с другой стороны. Просыпается, видит, уже светлые сумерки в квартире. Альбина шлепает босыми ногами, но, кажется, не из туалета, с кухни. Что там делала она?.. Алена хочет пить, идет на кухню. Видит, Заплаткин спит на диване. Она, воды напившись, возвращается. Там, где она только что лежала, лежит Альбина. Алена пристраивается с краю на топчане. Грустно, среди всех этих перемещений, кажется, она одна в одиночестве. Почему ей всегда так не везет? Она увлеклась духовными практиками, но она ведь не монашка! Однако, просто женщину не хотят в ней видеть. А бывает так на душе иногда -- пропади она пропадом, духовность! Секса бы, самого обыкновенного! Может, надо-то раз в год... Чтобы после вновь стремиться в сферы возвышенного. Но увы, устремленность-то в ней видят, а того, в чем она, не замечают, в теле женщины, в котором Алена тридцать лет живет... Собственное тело тяготит его, как великое бремя ... Она любит повторять эти слова Лао-цзы. Однако ей не кто попало подойдет, иначе стоило бы только шевельнуть пальцем... Вон, допустим, Леха. Но таких, в ком хоть искорка заметна, очень мало... Одни свиные туши, распираемые самодовольством, или добрые дурачки, как Леха, или вовсе ни рыба и ни мясо. Хоть и говорит обыкновенного, но запросы ее, однако, выше. Она присматривалась к Облязеву не без интереса, но тут, похоже, обошла ее, и кто -- неужели? Кто б подумал на серенькую мышку!.. Из прихожей слышно чавканье ключа, открывается дверь, шаги в комнату. -- Доброе утро всей честной компании! -- кричит Кошкин. - Прошу прощения, но нам пора! Сейчас подойдет автобус. -- Все встают, неохотно и лениво, просыпаясь с трудом. А что за утро! Воздух над городом пронизан солнцем, восходящим -- на улицах не видно. Все в тени -- и ни души. Идут на площадь. Там черный чугунный дедушка Ленин тычет пальцем куда-то в неизвестность. В небе синь, только в высоте бездонной неподвижные розовые перышки. Туда их сегодня поднимет самолет, в прохладную, прозрачную высь, и там, впервые в жизни... И они вдыхают прелесть свежего июльского утра. Стоят несколько человек на площади с рюкзачками и сумками. В этой группе обращает на себя внимание парень с жиденькой бородкой, худой, длинный, с косичкой. Подходит синий автобус. Ирэн садится не с Кошкиным, с Аленой, будто хочет демонстративно подчеркнуть независимость от Кошкина при их свободном партнерстве. Кошкин хотел было к Облязеву с Наташкой, но у них уже место занято, тогда он с этим парнем, что с бородкой и с косичкой, сел рядом. Алена чувствует внутренний дискомфорт. К ней недавно заходил ее отец. Дал ей денег на прыжки, хотя она не просила и не хотела брать, но поняла, что лишит его возможности проявить свои отцовские чувства. А в душе они давным-давно чужие, видятся раз в год по обязанности, обоим это дает мало радости. У нее отец большой специалист в своем деле, с огромным честолюбием, толкающим добиваться большего, чем, казалось, был способен изначально, человек, который ни в одну минуту своей жизни не бывает до конца откровенным, раскованным, искренним. Безусловно, он способен, талантлив... И она умом, наверное, в него... Но идет по совсем другой дороге. Для него и общественное мнение много значит, и официальное признание, а она против этого бунтовала и до сих пор бунтует. Ему кажется, будто он помогает, если деньги иногда ей приносит, а на самом деле ему это нужно самому, чтоб утвердиться, что может, что имеет средства помочь. Ведь знает: сама достаточно зарабатывает, ей такая помощь не нужна. Но нет между ними ничего другого, нет главного - тепла души, откровенности... Разговоры о деловых успехах, об общественных, и даже научных... Только ей-то что? И она могла бы так своими успехами хвалиться... Мать Алены работница простая. Видно, думал отец, когда встретились, будто та, его видя превосходство, на него глядеть станет с умилением и всегда это помнить. Как бы не так! До него эта женщина страдала комплексом неполноценности, а при нем стала чувствовать себя еще хуже, по контрасту. И, как это водится, стала мстить, делать пакости, ничем внешне, казалось бы, не спровоцированные, оттого и вовсе необъяснимые. Человек рациональный, он привык находить во всем разумное начало, даже в пакостях. А тут вдруг столкнулся с совершенным иррационализмом. Ее месть была не за что-то плохое, что б он сделал (он ничего ей не сделал), а за то, что... душа ей так велела. Мы простые, необразованные... Сколько раз говорилось в объяснение элементарной непорядочности, когда образования не нужно, лишь держи свое слово. Но на это те, кто сами себя зовут простыми, почему-то совершенно не способны. Для них слово - понятие пустое, колебание воздуха или буквы. Порядочный просто сказанное держит, а простой - от записанного даже, и подписанного им же, и с печатью, и заверенного у нотариуса -- отбрехается, и не покраснеет. И еще себе поставит в заслугу. Сколько этих простых наверх вылазит, когда смута бывает в государстве. Кабы сделал он что-то ей плохое, то за это она бы мстить не стала. А напротив, даже, может, поняла бы, потому что до нее опустился. Ведь ее как раз бесило то, что он все прощает, значит, брезгует, видно, ни за что с высокомерием считает ни ее, ни то, что она сделала. Вон, Иван в кровь разбил своей всю рожу, та хоть чувствует и свою значимость, и того нехорошего, что сделала. А прощением лишний раз покажут превосходство свое, твое ничтожество. С матерью Алена тоже не могла найти общего языка, сочувствия. В конце концов, родители разошлись, не поняв, что же все-таки мешало продолжать брак, на недопонимании изначально основанный. Но прежде оставаться Алена не хотела с ними в доме одном. Ушла в шестнадцать жить с приятелем-художником. Снимали комнату и в ней гоняли мух. Потом перед ней вдруг возник извечный выбор: что с беременностью делать? Избавляться от нее или родить? Она выбрала избавление, потому что было трудно с деньгами, и училище надо было как-то заканчивать. Когда же все осталось позади, появились средства кое-какие, оказалось, что Алена зачать уже не может. И она испугалась. Отчуждение началось, и с приятелем расстались. Стала интересоваться методами нетрадиционной медицины и узнала, что много тысяч лет назад приходил Дханвантари, чтоб утвердить знания Аюрведы. Есть три доши - вата, питта и капха - главный принцип. Человек может исцелиться только сам, страстно этого желая ... Все понятно, пока буквы читаешь на бумаге. А в реальности -- вот, она страстно хочет, но пока ничего не получается. Только приблизилась к индийской вере в интерпретациях, приспособленных к западному образу мышления. Посещала самодеятельных гуру. Наконец, в результате упражнений, то ль увидела, то ли вообразила смутную человеческую фигуру. Ее стали поздравлять, уверяя, будто видела своего учителя. (Если Б Письменно Ее Поздравляли, Все Слова Б Написали С Большой Буквы, Как Им Свойственно). Дух перехватило: Неужели Это Тот, Кто из Тибета по Пути меня ведет... Ну и что же? Босоногая Альбина пришлепала... Отрешенные Наташка с Облязевым... Что-то было у всех... И стало грустно... Вата, питта и капха не помогут, когда нет чего-то самого простого... Не знакомы совсем Ирэн с Аленой. Ирэн носится по жизни, желание ненасытное стараясь утолить. Ее жизненность древних саг достойна. Ключ дает от вагончика ей сторож, и она кого хочет туда водит. Есть лежанка там и железная печка, Для Ирэн жизнь бессмысленна без секса. Нет, она не проститутка, не за деньги... Предпочтет неимущего богатому, если тот ей понравится. А деньги у нее есть самой. Человек - главное. Нет у ней персональных предпочтений. Она в этом уподобилась древним. Те вперед почитали чистый Эрос, а уж с кем - тоже важно, но -- второе . Невозможно любить, когда нет яри . И она была замужем однажды за профессором старым. Вот такой ей муж был нужен, не стесняющий, добрый. Где хотела ходила и гуляла. Они вместе выделывали шутки! Он, бывало, приглашал аспирантов, а она их встречала в пеньюаре, говорила, будто нет его дома, а профессор в это время забавлялся, наблюдая сквозь замочную дырку... Он не только не мешал ей, он даже просил ее рассказывать, не стесняясь, о ее любовных похождениях. Хохотал до слез над подробностями. Да, она любила душой профессора, только счастье недолго продолжалось. Умер он и оставил ей наследство - наполненную книгами квартиру. В них Ирэн не заглядывала. Мертвый дух засушенных букв ее не привлекал. Слишком много в ней животной энергии. Иногда к ней заходит сын профессора, представляющий, может, единственное исключение из лиц мужского пола, с кем она ни за что бы, хоть и молод, не противен и хочет -- спать не стала. Почему? А она сама не знает. Выезжает автобус на просторы за город. Солнце красно-золотое светит низко, на самом горизонте. Островками в полях туман струится. Оживляются в автобусе, проснулись. Начинают говорить, что, может, нынче повезет и, наконец, отпрыгают. Алена чувствует утреннюю бодрость, после долгого сна такой не бывает, вспоминает лекцию по Аюрведе, вот что значит, вставать перед восходом, когда все живое напитывается энергией из мирового пространства, которая мощной волной проходит на восходе светила. В это время из подвалов выглядывают кошки, просыпаются птицы и щебечут. Она думает: не так у нас как-то... И встаем, и ложимся слишком поздно, вышли люди из природного ритма... В это время Ирэн сказала что-то, и Алена ей будто отвечает, продолжая меж тем на самом деле просто думать: -- Мысли у нас правильные, а поступки неправильные. И все происходит не так, как задумала. Ирэн А не надо задумывать и верить. Да и некому. Алена Это почему же? Ирэн Я любила парня до безумия. Для него такое выделывала!.. Рассказать -- так волосы встанут дыбом... А могла бы и собой заниматься, я не дура и сделала б карьеру, и в столице могла б остаться, если б только роли не играть. Нет, спасибо! Я сама по себе, хочу я только просто жить, как мне нравится, не делать никакого вида для посторонних... Когда плохо - не скалиться в улыбке, выставляя фарфоровые зубы. Что мне там? Разве в жизни это главное?.. Только все для меня с тех пор мужчины - мразь и дрянь. Алена Неужто, все? Ирэн До единого! Алена И ты с ними не живешь? Ирэн Живу... Так что же?.. У них есть то, что мне нужно. Кроме них больше взять этого негде. Только все они -- мразь и дрянь и не перестанут мразью быть! Непохожие такие друг на друга Ирэн с Аленой рядом. Алена думает, будто все они этой ночью имели что-то, только лишь она оставалась в одиночестве. И Наташка, Наташка! Кто б подумал!.. Они действуют быстро и решительно. А ей нужно всегда какое-то время... Автобус сворачивает к воротам аэродрома, останавливается. Слышен рев самолетного мотора. Как только приезжают из Ольденбурга, будто сразу их подхватывает смерч. У парашютного класса грузовик с прицепом, в него грузят парашюты. Выражения на лицах не такие, как во время скучного ожидания. Отрешенность на них, сосредоточенность. Васильич сдержанно покрикивает, вновь пришедшим велит на медосмотр поскорей - и к парашютному классу. Кто грузил, лезут в кузов и садятся, хотя не положено, на парашюты. Едут к старту, на шесте поднимают полосатый сачок для ловли ветра. Солнце низко. Туман почти растаял. На траве разноцветные росинки. Веронику с Денисом взяли в кузов, а Сидорин с Васильичем уехал. Самолет ревет, уезжает к старту. Все оставшиеся мельнирцы идут по тропинке по огромному полю, заросшему травой, справа тянется лес, а слева разгорается солнце, нагревая и растворяя дымку. Надо всем над этим бездонное небо. Слышится нарастающий рев мотора. Самолет взмывает над головами и за лес поднимается, уходит. Они машинально подвигаются в сторону, будто давая дорогу самолету, провожают взглядами, на себе ощущают шорох ветра. Хотя он далеко от них промчался, все решили, что лучше им держаться ближе к лесу, а не идти среди поля. Мокрая трава им чуть не по колено. Вот находят едва заметную тропку, что ведет вдоль кустарника, подводит к солнцем залитой опушке. А дальше тропинка раздваивается: одна идет по полю вдоль опушки, другая в лес уводит. У них над головами самолет поднимается по кругу. В конце второго круга гудение мотора стихает, летчик сбросил газ. Останавливаются, задирают мельнирцы головы. У самолета вспыхивают один, другой, третий купол. Самолет уходит из виду, купола остаются висеть в тишине неба. Мельнирцы идут дальше, впереди Леха. Сворачивает на тропу, которая в лес уводит. Здесь комары и мухи. Недовольны товарищи на Леху, в тень зачем их завел, вместо того чтоб продолжать идти полем, согреваться в лучах солнца. Леха лишь ухмыляется, сам не знает, зачем он в лес направился. Рад бы вывести снова на опушку, да тропинку обступают все в росе кусты мокрые. Не возвращаться же. Идут, надеясь при первой возможности повернуть на опушку. Но тропинка глубже в лес все уводит. Поначалу березняк, насквозь пронизанный лучами. Потом ели пошли, и лес стал мрачным. И по острым камням идет тропинка вниз и вверх через ямы и овраги. И уж небо будто ровно-пасмурное. Шелест ветра в еловых темных лапах. -- Леха! Эй, негодяй, Иван Сусанин! -- ему сзади кричат. А в это время меж деревьями замечают деревню. Черепицей дома покрыты красные. Крыши остроконечные и что-то вроде немецкой кирхи в конце деревни, только без креста. Но у кого это может вызвать удивление, ведь церкви столько лет превращали в мастерские, котельные, сараи и конюшни. Не до всякой дошли покамест руки, привести храм в какой-нибудь порядок, хоть конец и пришел идиотизму, облеченному властью разрушения. Острый шпиль, а не крест над этим зданьем. На крыльце крайнего дома стоит кто-то. Узнают деда-сторожа девчонки. Когда ближе подходят, никого уже на крыльце нет. Эдику показалось, будто эту деревню уже видел, вспоминает, что во сне. Размышляет, если б сначала наяву, а потом вдруг приснилась, это было б объяснимо. Но ведь все наоборот! Прежде видел во сне то, что теперь команда видит. -- Ни фига себе, -- кричит Леха, -- поселок! Не зайдем? -- А чего тебе там делать? -- хмурится Анжела. -- Может, есть магазин... Алена: -- Странная архитектура. -- Прибалтийская, -- говорит Облязев. -- Может, сходим туда? -- Ты что, приехал, -- говорит Егор, -- ходить по магазинам? - Не стой! Пойдем скорее к старту! -- говорит Анжела и толкает Леху в спину. Все идут. Издали слышен рев мотора. -- Вот еще полетели, -- замечает Фридрих, -- пока мы по лесу блуждаем. Исчезает деревня за кустами. И все реже попадаются ели с жуткой тенью под замшелыми лапами. Вновь пошел березняк, залитый солнцем. Наконец, все выходят на просторы. Старт уж рядом. Сачок для ловли ветра на шесте потихоньку шевелится. Второй взлет поднимается все выше. Самолет вновь у них над головами. Как приходят на старт, встречают первой Веронику. Та в раздерганных чувствах. -- Где Дениска? -- спрашивает Алена. Вероника мокрыми от слез глазами показывает вверх. -- Что это значит? -- недоумевает Алена. Мельнирцы обступают Веронику и не могут ничего понять. -- Зачем его только я пустила... -- Из ее несвязных слов наконец понимают, что Дениска там, вверху, в самолете, набирающем высоту, чтоб выбрасывать спортсменов. У иных глаза от изумления вылезают на лоб. А дело было так. Вероника с Дениской приезжают к старту первыми, с теми, что грузили парашюты. Тут ничего пока нет, только шест начинают устанавливать, ставить складные столы и прочее. Самолет еще только на подходе. Кузнечики трещат, заливаются. Васильич с руководителями клуба обсуждает, кому идти в первом взлете. -- Одевайтесь! -- И вот стоит шеренга. Записали в журнал и - к самолету, который только-только подошел к старту и жужжит, траву волнами колышет. С ними сам в этот взлет идет Васильич, неуклюже переваливается, как медведь за командой акробатов. Все заходят, и люк он закрывает. Самолет ревет: прибавил летчик газу. Жадно смотрит Денис на это действо. Он вчера, пока другие в Ольденбург ездили, знакомился со спортсменами. Они стали ухаживать за мамой -- и ему внимание. С ним шутили и шутя, предлагали вместе прыгать. В тренажерах подвешивали разных когда мама ушла с какой-то тетенькой. Вероника познакомилась с Викой, мастером спорта, и они за кофе провели в разговорах летний вечер. Говорили не о парашютизме - о семейных делах, мужьях и детях. Муж Викторию пускал неохотно на прыжки, и ей всегда удовольствие стоило неимоверных усилий. А мужа она так и не пристрастила к своему увлечению, он дома остается, когда она ездит прыгать. -- А ведь хочется и во всем быть ближе... Но мужчины ленивы почему-то. В самолет его краном не затащишь. Ему только бы пивка да на диване поваляться, уставясь в телевизор... Спорт... Какой там спорт? Лежа неподвижно наблюдать, как другие мяч гоняют? Самому нет из дома просто выйти, не бежать, а хотя бы прогуляться. Уж молчу - на прыжки со мною съездить... Не всегда получается как хочется... -- Да, -- согласна Вероника с Викторией, только думая при этом о своем. К ним относятся спортсмены по-разному. Виктория - свой парень, с кем не надо церемониться. Невзрачная наружность Вики не возбуждает желания ухаживать за ней. А что до спорта - превосходства ее как не признаешь? Вероника же, вовсе не спортсменка, ни прыжка не совершившая в жизни, стала вдруг предметом общей симпатии. Теперь утром Дениска наблюдает, как друзья в самолете люк закрыли. Тихое жужжание пропеллера сменяется мощным ревом, и идет самолет вперед, останавливается, разворачивается, стоит немного, а за ним трава колышется волнами. Наконец, с места двинулся и скорость набирает, от земли отрывается, поднимается, уходит за деревья. Через пять минут появляется выше. На второй круг заходит и гудение стихает. Снизу видят первый купол. И за ним еще, еще, и несколько куполов расцветают в ясном небе. Вот один из спортсменов приземляется, вот другой за ним, третий и четвертый. На лицах радостное возбуждение. Дальше всех приземляется Васильич. Он брюзгливо идет вразвалку к старту с таким видом, будто сошел с трамвая, а не только что с неба приземлился. Он у старта с начальством обсуждает ситуацию, насколько возможно начинать прыжки. Виктория к нему подступает, просится во взлет. -- Обожди, -- говорит Васильич, -- решим сначала... -- А спортсмены горят желанием прыгать. Сколько дней погоды ждали. Говорят: -- Нормально, Юрий Васильич! -- Что нормально? Ветер в разные стороны на разных высотах... - Ну так что? -- Перворазников нежелательно, вообще... - Ну и ладно! Нежелательно, их и не пускайте. А нам готовиться к соревнованьям! -- Кенгуру обкатать до послезавтра, -- говорит Александр Михайлович, начальник парашютной подготовки. - - Как он, кстати?.. - спрашивает Васильич. -- С Николаем сейчас на нем ходили, все отлично! Я б дочь сию минуту прицепил и не моргнув глазом вышел. -- Летчик по траве в домашних тапочках похаживает, почесывая пузо. По лицу его не очень заметно, что у него мечта: высота, высота. Он надеется, прыжки опять отложат. Но второй взлет начальник разрешает. -- Не желаете, -- говорит Веронике Александр Михалыч, укладывая кенгуру на траве, -- подняться с нами? Прицеплю вас вот к этому тандему. Вам ни думать, ни делать не придется Ничего. Я все сделаю! -- Ей страшно: неужели, сейчас!?.. Хоть чуть попозже... -- Не хотите, так пусть Дениска сходит! -- А Денис, как услышал, так вцепился. -- Мам?.. - она же всерьез принять не может предложение матерого спортсмена. Ей все кажется, будто он с ней шутит. Она смотрит вопросительно на Вику. Та стоит с парашютом, поправляя ножные обхваты, и рассеянно отвечает: -- Пусть сходит! Что такого? -- Ты серьезно? -- Вполне. -- И своего бы отпустила?.. -- Да я сто раз пускала. -- Не могу поверить... -- Это ж безопасно абсолютно, с Александром Михалычем. Я сама сейчас иду, присмотрела б в самолете за Дениской. -- Можно, мам?.. -- Озабоченный, проходит Васильич. Александр Михалыч обращается к нему: -- Парень хочет сходить на кенгуру. -- Васильич смотрит на Дениса, говорит: -- Лучше всех был у нас на тренажерах. И раз дочь, говоришь, так почему же... Пусть идет, если мама разрешает! -- Мам! -- кричит Денис, в глаза заглядывает. У самого того гляди слезы брызнут. Она перестает давать себе отчет в реальности происходящего. Глядит с отчаянием на Вику. Столько дней ожидания... И такие безумно ранние подъемы, что у ней что-то сдвинулось в сознании. Вероника уже думать не может, как привыкла. Пусть идет, Вика там за ним присмотрит... -- Становись, взлет! -- командует инструктор с ничего не выражающим лицом. Вновь записывают каждого в журнал, паспорта парашютов отбирают. Вот они идут гуськом к самолету. Вероника смотрит вслед, как большие, разухабистые, грубые мужчины, неуклюжие в ухаживаниях, бесшабашные в своем пристрастии к прыжкам с чудовищной высоты, уходят, и Денис вместе с ними, такой маленький, беззащитный... Ее сердце сжимается. Стыдно ей, что так часто на ребенка в эти дни ожидания раздражалась... Вот вся группа останавливается у самолета. Вероника думает с замиранием сердца, что, может быть, взлет отменят. Тогда она Дениса ни за что уже больше не отпустит... Там, на поле, какая-то заминка. Вот идет одна женщина обратно. И кричат, и зовут, руками машут. И тот парень из Мельнирской команды, которого она видела с красивой длинноногой девчонкой, спешит по полю к самолету. В него уже садятся. Денис карабкается в самолет, его с рук на руки передают, втаскивают, а рожица испуганно-счастливая. Ей хочется броситься, кричать, отнять. А Виктория машет рукой из люка: не волнуйся, у нас-де все в порядке. Инструктор Викторию оттесняет, закрывает люк. И сразу Веронику захлестывает волна отчаяния. Вот чихает, заводится, рокочет двигатель, и лопасти пропеллера сливаются в прозрачный круг, самолет выруливает на травяное поле. Вот он вновь разгоняется, взлетает, поднимается все выше и выше. У нее сердце кровью обливается, Делать нечего. Все необратимо! Когда Вика говорила, будто это безопасно - ей верила, однако навалилось сомнение - с чего бы? Самолет на второй уж круг заходит, приближается к месту, где и в первый раз выбрасывал спортсменов. Тут подходит к Веронике мельнирская команда. -- Где Дениска? -- спрашивает Алена. Вероника мокрыми от слез глазами показывает вверх. -- Что это значит? -- недоумевает Алена. Мельнирцы обступают Веронику и не могут ничего понять. -- Зачем его только я пустила... -- Из ее несвязных слов наконец понимают, что Дениска там, вверху, в самолете, набирающем высоту, чтоб выбрасывать спортсменов. -- Вот те раз! -- восклицает Балабанов. - Мы учились, бумаги исписали полкило на устройство парашюта, на правила поведения в воздухе, а тут шкет приезжает с мамочкой и летит вперед всех прыгать, когда мы еще пешком до старта не дотащились! -- На него осуждающе Анжела смотрит, сдержанно выговаривает: -- Ты сперва скажешь, а потом думаешь! -- А что я... - как всегда моргает Леха. -- Как же ты отпустила? -- удивляется Алена. Вероника: -- Сама не знаю... Ум за разум зашел. Такие ранние подъемы... и это ожидание... -- Ведь он же не весит пятидесяти! -- восклицает Егор. -- Ну так и что же? -- с недоумением говорит Эдик. -- Как: забыл? Минимально допустимый вес парашютиста... -- Он не на Д-5, -- говорит Вероника. - На тандеме. Прицепляется впереди. -- Понятно... - говорит Егор. А Облязев Наташке: -- Ты права, ничего не угадаешь. Если б кто мне сказал еще минуту назад, что Дениска будет прыгать, я бы не поверил. - А вот бы Гогенлое с нами был, удивился, -- говорит Фридрих. Над их головами у ползущего по небу самолета раскрываются купола. Вдруг Альбина замечает: -- Вон, какая-то точка, -- и все смотрят. Руководство беспокоится: не было ни у кого такого задания. Засекают секундомером время: полминуты свободного падения, и еще... Наконец крыло раскрылось от земли невысоко, оно первым приземляется из этого взлета. Прямо к старту подруливает лихо. На крыле Александр Михайлович, впереди у него пристегнут Дениска. У мальчишки от счастья лицо сияет. Но зато у матерого спортсмена вид смущенный, взволнованный. Дениску отцепляет, к начальникам отходит. А Дениску хватает Вероника чуть не плача. Вопит Денис в восторге: -- Вот классно, мам! -- Она в слезы от счастья: цел ребенок! Александра Михалыча руководители расспрашивают, что такое, в чем дело? Он поясняет: вытяжной фал запутался за ногу, и он сорок секунд его распутывал. С нераскрытым все это время падали. А Денис верит, что так и задумано, он в полнейшем восторге от полета. У руководителей иные чувства. Они решают, что опрометчиво было выпустить ребенка, и пока перворазников не выпускать тоже. -- Ты сходи еще пару раз с Николаем, послезавтра такого чтоб не вышло. -- Мельнирцы Дениску разглядывают, обступив, будто чудо. Они видели других приземлявшихся, но ведь этот -- из них первый. Притом, никто не ожидал, что он прыгнет. Пока они толпятся вокруг чуда, другие приземляются из этого взлета. Вот идет один с парашютной сумкой со стороны солнца, поднимается на холмик и на миг закрывает светило силуэтом. Но подходит он, и с изумлением видят мельнирцы Сережу Гогенлое! Когда солнце, размытое туманом, заслонила Сережина фигура, она кажется огромной. Но спустился он к своим, сразу видно: никакой он не огромный. Сережу обступают. -- Ты откуда? -- И он глазами в небо. На брезент бросил сумку с парашютом. Опускает Альбина взгляд смущенно. В изумлении Заплаткин: -- Ты прыгнул? -- Да, - Сережа в ответ ему кивает. А Заплаткин думает, что это он хотел прыгать, а вовсе не Сережа. Тот как раз говорил, приехал только ради Альбины. Все перевернулось! Кто теперь виноват, что так вот вышло... Роковой какой-то вихрь... Фридрих хочет, чтобы их отношения оставались такими же точно, как были раньше. И Альбине неловко на Сережу глядеть, хотя раньше ей казалось, пока он не пришел: а что такого? Ничего не произошло, и, как только он появится, она сможет общаться с ним как раньше. Ничего особенного... И вообще!.. Разве что-то обещала? Но смущение, оно - вне рассудка. Она рвет травинку с мелкими листьями и на ней сосредотачивается. По травинке ползет жучок, Альбина следит, как он пробирается среди дремучих перистых листьев, крохотных для нее, а для него -- словно джунгли. Отчего смущение? Как бы было хорошо, если б в жизни было просто все, как эта трава, как этот ветер? Вот Сидорин бросает на брезент сумку, в ней распущенный ПТЛ-72, с которым только что он приземлился, спрашивает: -- Ну, и как, провинившийся водитель? Недовольно поморщился Сережа. -- Я готов. - Да я про прыжок? -- Нормально. -- Энтузиазма в голосе не слышу! -- Ах, Виктор Федотыч, мне не до прыжка! -- Вот, дожили! Дальше ехать некуда. -- Ехать есть куда: забирать машину. -- Настроение Сережи падает, а почему, он и сам не понимает. Произносит: -- Прыжок, он и есть прыжок. -- Ну, конечно, -- поддакивает Леха, -- он и в Африке прыжок! -- Помолчал бы! -- говорит Анжела. - Сам сначала прыгни! -- Сидорин с Сережей идут со старта вызволять со штрафной стоянки машину. На секунду Сережа задержался, огляделся рассеянно. Альбина рвет в сторонке цветы и будто вовсе его в этот момент не замечает. И Сидорин с Сережей удаляются. Еще долго их видно в открытом поле. Фридрих испытывает облегчение. И Альбине сразу делается легче. Другие переговариваются удивленно меж собой, как случилось, что Сережа уже прыгнул? А дело было так. Со штрафной стоянки вышел он вчера и пошел куда глаза глядят. Никого ему долго не встречалось, чтоб узнать направление. Это, вроде, промышленная зона. Вдоль дороги какие-то заводы. На обочинах запыленная полынь. Наконец, он выходит на открытое пространство, на холмистую местность. Поднимается дорога на путепровод, другая идет под ним поперек. Туда-сюда мчат машины, не останавливаются. Он шагает наугад: будь, что будет, пока все само собой не решится. Забывает вскоре, где, с какой целью он находится, идет, как на этюды, на земле и на небе замечает переливы теней, полуоттенков, или яркие внезапные пятна. На обочине дороги огромный "КамАЗ", груженный рулонами бумаги. Шофер возится с двигателем. Сережа подходит и спрашивает, как добраться до Хитрово. Шофер говорит, что может подвезти, но не до аэродрома, до перекрестка дорог, ну, а там уж как-нибудь доберется. Заканчивает ремонтировать мотор, заводит, едут. Тормозит среди полей, показывает: пойдешь по той дороге до того леса... -- Это темная полоска у самого горизонта. -- А далеко? -- спрашивает Сережа. - Не знаю... Километров семь... -- Дверь кабины захлопнул, уезжает. Чем помог, и на том ему спасибо. Начинаются сумерки. Сережа Долго, долго уже шагает к лесу, а полоска будто не приближается. Все машины куда-то вдруг пропали. По пустынной шагает он дороге. Ветер стих, и повеяло прохладой. Он уже не дает себе отчета, с какой целью, куда идет. Рассудком объясняет, что как-нибудь добраться нужно до аэродрома. Но это лишь поверхность. А если глянуть глубже? Что ему-то нужно на аэродроме? Прыгать? Он не мечтал, он не Заплаткин. Он приехал сюда Альбины ради. Только из-за нее, ничего больше. А девчонка будто издевается. Мрачновато и сумеречно, словно он вошел в заколдованную местность. Страна карликов или великанов... Он не может теперь остановиться, даже если куда идет не знает. Ведь не век на обочине дороги оставаться... Желтеют копны сена. Мимо нескольких Сережа проходит, видит стог невдалеке, среди поля стол, вокруг на скамейках вроде люди. Он подходит, здоровается. Слышит в ответ невнятное бормотание. Три-четыре мужика и бабенка, разбитная и пьяная, похоже. -- Подходи! -- кричит. - Присаживайся с нами! Кто такой, расскажи нам? -- Я художник. -- Ты художник, -- мычит мужик и матом выражает сомнение. От этих людей идет не то чтоб агрессия -- невнятное, мутное неприятие. Другой мужик, что напротив Сережи за столом сидит с опущенной головой, ни с того, ни с сего нож в стол втыкает. Сережа присматривается, чувствует, перед ним не озлобленный ублюдок, а скорей недоумок, недоносок, сам не понимает того, что делает. -- А ее можешь ты нарисовать? - мычит первый мужик. -- Могу. -- А ты голую ее можешь нарисовать? -- Могу. -- Ну-ка, -- называет мужик имя, -- раздевайся. -- Я тебе, -- возмущается бабенка, -- дура, что ли? -- А Сережа говорит, рисовать ему не на чем и нечем. -- Гонишь ты, никакой ты не художник! -- торжествует мужик. И он не знает, что ответить. А уж бабенка за шею обнимает Сережу: -- Меня проводишь?.. Без тебя не дойду я. А на этих, видишь сам, нет надежды... И себя-то со скамейки не подымут... -- Она держит его за руку, с ним за стог уходит. Заявляет вдруг: -- А я ведь женщина! -- Кто ж еще? -- Как, кто? А ты не заметил разве то, что я женщина? -- внезапно поднимает юбку, он в сумерках видит, что под юбкой ничего не надето. -- Обожди, -- говорит она, -- минуту... Я сейчас! -- присаживается под стог отправлять естественные надобности. Тут Сережа думает: пора сваливать! Прочь отсюда, пока еще не поздно. Будто встреча какая-то с нечистью, не с людьми. Он уходит, слышит, как за спиной кричит бабенка: -- Ты куда? -- Через лес продолжается дорога. Черным кажется лес. И будто силы еще хватит идти. Но как-то разом наваливается слабость. Еле ноги он в сгущающейся тьме переставляет. Недоумевает: что же случилось? Спать охота... Уж как-нибудь дойти бы, думает, но понимает, что сейчас сны начнет на ходу, пожалуй, видеть. Хоть немного прилечь, хоть ненадолго... Он с дороги сходит, падает в сено. В засыхающей траве засыпает. А туман вокруг струится волнами. Начинает видеть сны. Вот с Заплаткиным проплывают верхом на подводной лодке по подземным извилистым ущельям, и Альбина, внезапно прыгнув с лодки, в глубину ускользает. Они в лодке въезжают в большое здание, в кабинет. Сережа спускается в кабине лифта мимо сводов этажей, успевает заскочить в заиндевевший троллейбус. Много света, зима... Просыпается Сережа, дрожа от холода. Вокруг непроглядный туман молочно-белый. Нет, вставать и идти... Вот костерок бы... Или спальник... Иль здесь была б Альбина... Но он чувствует, мысль его заносит уже в область несбыточных фантазий. Он, дрожа, поднимается на ноги. Плотный слой тумана внизу остался. По колено будто в облаке. Утро, предрассветные сумерки. Сережа приходит на обширное поле, видит краешек красного солнца над туманом. Ложится на склоне холма, обращенном к солнцу, чувствует, как лучи пригревают не тем теплом, что идет от батарей, а пронизывающим излучением. Дремлет, видит за две, за три минуты множество ярких снов, и вдруг в сон входит Сидорин, останавливается над Сережей: -- Чего ты тут разлегся? -- Открывает с трудом глаза Сережа, а над ним впрямь Сидорин: -- Что разлегся? -- А чего? -- А не знаю... Парашюты разгружать не изволите со всеми? -- Поднимается Сережа и видит невдалеке грузовик с прицепом, людей, что выгружают на куски брезента парашюты, устанавливают шест с полосатым сачком для ловли ветра, укрепляют его, растягивая тросы на четыре стороны света, забивая железные штыри в землю. Сережа, помогая, и не заметил, как успел самолет подрулить к старту. Вот спортсмены надевают парашюты, выстраиваются в первый взлет. Сережа на них не обращает внимания, убежденный, к нему это не может отношения иметь. Ему хочется где-нибудь примоститься, поспать немного. Бродит среди людей как сонная муха. Самолет поднимается с гудением, вот идет тише и выбрасывает парашютистов. Они приземляются один за другим. Потом и самолет возвращается на землю. Он слышит, как спортсмены уговаривают даму, что приехала с ними из Мельнира, пустить ребенка прыгнуть. Ему кажется, будто все это шутки. Из мельнирцев видит он здесь, на старте, только эту даму, с которой ничего общего не чувствует, едва ее замечает. И она не питает интереса к этому длинноволосому парню. Она видела его с длинноногой симпатичной девчонкой и не может воспринять его как самого по себе - только спутник другой женщины. Сережа на брезент лег, парашют под голову, лишь задремывает -- снова Сидорин появляется над ним: -- Гогенлое! -- начинает читает нравоучение: парашют не подушка, отыскал бы лучше купол заранее да лишний раз проверил хоть подгонку подвесной системы... С недовольным видом вновь поднимается Сережа. Начальники обсуждают, кто пойдет в этом взлете. И Сидорина берут, он с сияющим лицом бежит за своим парашютом. На линейку становится. Сережа думает, улетали бы скорее. Хоть немного отдохнуть... Ему в голову не приходит, будто эта суета со вторым взлетом может его коснуться. Это рядом, но в другом измерении. Он бредет вдоль длинных кусков брезента, на которых в несколько рядов сумки с уложенными парашютами, свой по номеру находит. Надевает через голову, как учил Васильич. Запасной на живот цепляет. Вроде, все нормально. А жмет или свободно, он не может сказать, пока не прыгнул... Так что толку примеркой заниматься? Парашютисты уходят к самолету. Сережа глядит им вслед. Остановились. Стоят некоторое время на поле говорят, жестикулируют, потом отделяется худая женщина от группы и идет в сторону старта, а Васильич машет, кричит: -- Гогенлое! -- Сережа смотрит направо, налево, будто кто-то еще с такой фамилией может быть. - Ты, ты! Чего головой вертишь! Бегом сюда! -- Сережа для верности тычет пальцем в грудную перемычку, за которую засунута в несколько раз сложенная парашютная сумка, и Васильич энергично кивает. Он идет, пожав плечами, к самолету. Красивая девчонка в малиновых штанах, с амбарной книгой в руке, хватает за рукав: -- Паспорт! Стой, сама достану. -- Достает из клапанов ранца паспорт Сережина парашюта, спрашивает: -- Сколько прыжков? -- Он: -- Пока ни одного. -- Она машет рукой: беги! -- и пишет его данные в амбарную книгу. Он спешит быстрым шагом, подпрыгивая. Женщина, что идет от самолета, придерживая руками на животе вываливающуюся ткань купола запасного парашюта, проходит мимо него, высоко задрав голову. Сережа подбегает к самолету и последним по трапу поднимается, за ним только выпускающий, спортсмен с ничего не выражающим лицом. Вдоль бортов все рассаживаются. У Александра Михалыча сидит на коленях Дениска, которого впереди уже пристегивают. В самом дальнем углу Сидорин. А напротив Сережи Кошкин. Виктория машет кому-то рукой из люка, инструктор оттесняет ее и закрывает люк. Двигатель заревел, самолет едет, его трясет на кочках. Как взлетели, прекращается тряска. Тут доходит до Сережи, куда попал, начинает он вертеть головой. А перед ним уже стоит инструктор, подает ему соединительное звено от троса, что натянут у них над головами. Проходит по рядам, вновь к нему подходит, прицепляет карабин от парашюта на затылке к звену, проходит дальше. Кошкин, которого Сережа не знает, подмигивает двумя глазами сразу. А Сережа и не подозревает, что у этого незнакомого нынче ночевали ребята их команды, и Альбина, и Фридрих... Поднимается самолет выше, выше. У Сережи вдруг в душе нарастает возмущение, чуть еще бы - и он вскочил и крикнул: я же вовсе не собирался прыгать! А инструктор говорит: -- Руки на кольца! -- Инструктор открывает люк. В кабину хлещет ветер, ему штанину полощет, шум мотора врывается напрямую. Два коротких звонка по нервам как бы бьют, Сережа вздрагивает. Инструктор делает нетерпеливый жест, не сразу Сережа соображает: этот жест обращен к нему. Он поднимается, подходит к люку. Встает левой ногой на обрез, правая сзади, чуть согнута, чтоб оттолкнуться. Внизу все маленькое, через дымку, медленно проплывает. Река блеснула. Длинный звонок. -- Пошел! -- говорит ему инструктор, и Сережа делает шаг. Его подхватывает сильный ветер. Он сразу забывает три секунды считать, плывет в потоке будто даже не воздуха, какой-то вроде жидкости, сильно разреженной. Ему нравится, но он не успевает все прочувствовать, автоматически парашют раскрывается, едва ли не к досаде его. Он повисает в воздухе на стропах. Усаживается поудобнее в круговой лямке. Ему кажется, будто он висит неподвижно. Самолет уходит. Отделяется от него еще один парашютист. Раскрывается крыло. Начинает кренделя выписывать вправо-влево. Вот еще один выходит, и еще раскрывается крыло. Одни спортсмены... Не поймет, как он с ними оказался. И свое чуть не забыл, теперь надо разблокировать запасной парашют . Вытаскивает красный фал. Вовремя, потому что жужжит через секунду на запаске прибор и громко щелкает в тишине. Ему все еще кажется, что висит он по-прежнему неподвижно. Восходящее солнце припекает. Но теперь уж заметно, что под меньшим углом горизонт виден, и высота не такой представляется чудовищной. Вон и старт, вон машины, люди, шест, на котором сачок для ловли ветра полосатый трепещет. Ему кажется, будто прямо на старт несет, но дальше пролетает он. Видит уже ясно, как земля медленно приближается. И в какой-то момент она как будто сорвалась, снизу двинулась под ноги, подскочила и ударила, так что он свалился на спину. Надутый ветром купол тянет, на землю не ложится. Вспоминает Сережа: теперь надо тянуть нижнюю стропу, чтоб погасить. Получилось! Ткань ложится на траву. Отцепляет запаску и снимает подвесную систему, на плечо ее берет, начинает вязать пучок строп в бесконечную петлю. У Альбинки это хорошо выходит... Собирает в сумку все, которая была у него засунута за грудную перемычку, поднимает сумку и тащит к старту. За спиной солнце. Длинная тень тянется в сторону старта. Он издалека видит кучку своих, которые почему-то сбились вместе. Поднимается на холмик, его тень на них падает. Наверное, они не ожидают его увидеть. К ним подходит, у них, точно, глаза на лоб. Заплаткин не может скрыть зависти к тому, что не он, а Сережа первым прыгнул. Ирэн сидит на куске брезента, смотрит в сторону горизонта, над которым поднимается размытое солнце. Она сердита на Кошкина. Когда у нее нечаянно раскрылся купол запасного парашюта, не остался вместе с ней он на земле, пошел прыгать. Как случилось, что Ирэн не полетела? Парашютисты второго взлета шли к самолету, а сзади на несколько шагов отставали руководитель прыжков, его заместитель и летчик в домашних тапочках с оборочками. Руководители говорили, что у них послезавтра ответственное мероприятие, а летчику очень не хотелось лететь, и он говорил, что погода неустойчива, и лучше отложить прыжки. В конце концов, сошлись на том, чтобы приборы на запасных парашютах переставили с пятисот на шестьсот метров, будто эти лишние сто метров в самом деле прибавляли безопасности. И надо же такому случиться, что нечаянно раскрыли парашют Ирэн. Сначала хотели что-то сделать с ним, но поняли скоро, что нужна полная переукладка. В это время заметили Сережу, примерявшего как раз парашюты, он одет был, как говорил Васильич, и ему велели бежать к самолету. А Ирэн сказали, в следующий раз полетит... К Ирэн подходит Алена, присаживается рядом. К ним подходит Кошкин, бросая по дороге сумку с распущенным парашютом на брезент. -- Вспомнил молодость! -- говорит. - Вот теперь точно уверен, что совершил прыжок! -- Лицо сияет. Глаза, и без того живые, блестят еще заметнее. -- Так вы прыгнули? -- спрашивает Алена. -- Да! -- И как ощущения? -- Вы ж сами сейчас пойдете и все увидите! -- Ирэн не разделяет его радости. Отворачивается, глядит на солнце, на росу разноцветную, которая испаряется, и марево уносит постепенно нарастающий ветер. Из-за него прыжки откладывают до пяти часов вечера. - Почему, -- спрашивает Алена, -- говорите, что теперь уверены? -- Потому что, -- отвечает Кошкин, -- раз когда-то прыгал. -- И не были уверены? -- Тогда все было не так... Будто в каком-то тумане... Двадцать пять лет назад я в авиации служил... И однажды удалось прыгнуть. Я рассудком-то знал, что это было, только все как во сне... Мне обязательно надо было еще, чтоб быть уверенным: я сделал это! -- Так вы в авиации служили! Летчик? -- Механик самолета. "Як-28и", бомбардировщик, тактический сверхзвуковой... -- А почему не просто двадцать восемь, а еще и? -- Потому что прицел Инициатива для бомбометания. - А еще были и другие прицелы? -- Еще был Лотос. Это нынче уже и не секретно. -- Как, однако, все это интересно... -- А Ирэн замечает: -- Расчирикался!.. -- Все слетелись, как мухи на повидло, на кусок брезента, где Ирэн сидела поначалу одна. В то время как они так беседуют, мимо них проходит парень с жидкой бородкой и косичкой, выразительно смотрит, и всем им ясно: ищет место, где б присесть. -- Идите к нам, -- приглашает Алена. Он охотно присаживается к ней на край брезента. Слово за слово, мельнирцы узнали, что зовут его Игорь, из Ольденбурга, студент православного духовного училища, и стали его расспрашивать, как там учатся, на кого, что проходят. А сами поглядывали на небо. Просидели до вечера напрасно. Сделалось ветрено. Лес расшумелся. Когда солнце вершин берез коснулось, объявили отбой. Самолет уехал на стоянку. Люди, не дождавшиеся прыжков, сняли шест с сачком, загрузили в машины парашюты и имущество, и обоз потащился через поле к парашютному классу. Пошли пешие за ним следом. Вершины деревьев были освещены, а трава под ногами вся в вечерней тени. В траве стрекочут то ль кузнечики, то ли еще кто-то. Мельнирцы, возвратившись с поля, чувствуют, как нахлынула усталость. Девчонки предлагают в их комнате Альбине занять койку, на которую дотоле все бросали, что в данный миг не нужно. Альбина поселяется с Аленой, Анжелой, Наташкой. Ложится на койку, и ей лезут непрошеные мысли. Будто чьих-то надежд не оправдала. И, хотя не давала обещаний, все равно это как-то неприятно... Начинает сниться солнце, оно рядом, как в детской сказке, огромное, круглое. Вдруг пустилось за ней и покатилось, а она, что есть духу, без оглядки от него... Вздрагивает, просыпается. А Наташка отделаться не может от картин наплывающих, непрошеных. ...закричала: -- Бери меня скорее!.. Отговаривать Мусик стал, не нужно делать этого, но она кричала: -- Я сама хочу, крыша съедет точно, если ты... -- И он взял. Она уснула и спала до ранних сумерек. А утром, после того как они еще раз слились в объятиях, сказала, что ни о чем не жалеет. Хотя на самом деле обо всем уж жалела. И о мести обидчикам. И о том, что хотела бы с первым быть только с тем, кто понравится, ведь когда-то же влюбится однажды. А теперь все не так, как ей хотелось. Еще надеялась, что мать с любовником не заметят, когда она вернется. Как назло, мать одна и свет включила, стала хмуро допытываться, где это до утра она таскается. -- Гуляла, -- говорит ей Наташка и не смотрит. Тогда мать ей говорит: -- Догуляешься... Сережа с Сидориным выручили машину. Пришлось отдать почти все деньги, какие были у Сидорина, теперь Сережа по уши в долгах, а Сидорин ограничен в возможности дальнейших прыжков. У обоих настроение мрачное. У Сережи оно сделалось еще пасмурнее, когда он узнал, что Альбина ночует у девчонок. И вот тут-то Ирэн подсуетилась... Он потом не мог понять, что это было. Как во сне эти жаркие объятия в опустевшем его автомобиле... Леха, Егор и Эдик отправляются В сумерках в деревню. Ни один из них объяснить бы не мог, что ему нужно там, но всех влечет непреодолимое любопытство. Проходят мимо стоянки самолетов, переходят через поле, углубляются в лес, в котором стало вдруг совсем темно. -- Где деревня? Она же где-то здесь находилась... -- говорит Леха. - Не здесь, -- возражает Егор. - Там были елки. А еще камни и овраги. -- Да, -- говорит Леха. - Елок не видно. -- Эдик молча идет. Не понимает, для чего он за ними увязался. Однако он не чувствует внутреннего дискомфорта здесь, который испытывал во время скучного ожидания. Улавливает в себе что-то новое, непривычное... Оно ему нравится. Новый для него дух безрассудного приключения, когда себе не можешь объяснить рационально, куда ты и зачем идешь. Неудержимое чувство толкает вперед. Ему весело, и он идет по ночному лесу молча. -- Надо было влево! -- говорит Егор. -- Дурак, -- возражает Леха. - Наоборот, правее! -- Они останавливаются, потому что надо, все-таки, решить, куда именно идти: влево? вправо? -- Огонь, -- говорит Эдик. Оба в темноте произносят в голос: -- Какой еще огонь? -- Оба оборачиваются к нему. -- Вон, -- Эдик показывает в кромешную тьму за деревьями. Всматриваются. Егор говорит: -- Вижу! -- Айда туда, -- говорит Леха. Все устремляются напролом в кустарник. Обрушивается Леха в яму, и мат несется снизу. - Что такое? -- сочувственно спрашивает Эдик Леху. А тот: -- Разбил колено. -- Давай руку, -- говорит Егор. Вдвоем помогают Лехе выбраться. Тому над собой смешно. Идет он и кряхтит. -- Инвалидом заделаюсь, пожалуй! Так и прыгать, ха-ха! -- меня не пустят... -- Пойдемте тише, -- предлагает Эдик. -- Есть овраги уже, -- говорит Леха. -- Вот и елки! -- с восторгом восклицает Егор. -- Ха, -- говорит Леха, -- я уж думал, ты деревню... Ох... что же она, сука, так болит-то... -- Из леса тянет сыростью. Но озноб, который чувствует Эдик, не от тумана. Ему приходит мысль, что они в самом деле заблудиться могут запросто, забравшись в эту глушь, из которой запаришься выбираться. Поманивший огонь вдруг оказался не впереди, а где-то совсем сбоку. Потом вовсе пропал. Луны не видно. Небо серое, чуть светлее леса. Ветер свистит, раскачивает ветви. Ельник гуще. Труднее пробираться меж ветвями. -- Ну, что! -- говорит Леха с таким злорадством, будто кто-то, а не он, настаивал идти именно здесь, но он предупреждал сразу... Так говорят ясновидцы после случившегося, когда уже никто не помнит, что они говорили до того, как все вышло, и когда все равно всем безразлично, предупреждал кто или нет заранее, когда так и так надо выбираться из того, во что вляпались. Однако желающие могут принять на веру, будто кто-то и впрямь это предвидел. Никому ведь ни холодно, ни жарко оттого, что себя кто-то этим тешит. Птица ухает в темноте, но они знатоки орнитологии такие, как и большинство современных людей, то есть полные нули, и не могут распознать, кто же ухает над ними. мощно хлопают крылья, рассекая воздух с шипением над их головами. Незнание только усиливает жуткое ощущение, постепенно овладевающее всеми. -- Стена, -- говорит вдруг Эдик, идущий впереди. Останавливается, Егор и Леха в темноте на него натыкаются. Ощупывают влажную от росы кирпичную стену, находят пальцами мягкий мох, жесткий лишайник. Кажется, будто даже немного посветлело. Уже могут с аккуратной отводкой различить они кирпичную кладку. Обходят дом и оказываются на главной и единственной улице. По обе стороны темные дома, ни единого не светится окна. Все трое, сдерживая дыхание, продвигаются по мощеной улице и не задумываются, почему здесь аккуратно уложенный булыжник, а не традиционная колея, проезженная в грязи. В конце деревни прорисовывается на фоне неба острая крыша будто немецкой кирхи со шпилем вместо креста. Засветилось окошко в одном из домов. Они туда. Подходят. Окошко высоковато. Леха может заглянуть, а Эдику уже надо приподняться на цыпочках. Егору приходится подтягиваться, уцепившись за кирпичный подоконник. Он кладет на кирпичи подбородок и тоже заглядывает в комнату. -- Ни фига себе! -- восклицает Леха. За окошком Альбина и Алена. Егор спрыгивает на землю. -- Пойдем, -- говорит Леха, -- к ним, тогда узнаем, что это они тут делают! -- Пошли, -- говорит Егор, отряхивая штаны. Со стороны улицы входа в дом нет. Обходят его, ощупью находят дверь в боковой стене. Она не закрыта. Эдик и Леха заходят в дверь, петли скрипят, когда они ее открывают. А Егор, оглянувшись, замечает: засветилось окно в соседнем доме. Ему хочется заглянуть в это окно. Эдик и Леха внутри дома чувствуют затхлый дух нежилого помещения. Кажется, никого в доме нет. На полу бумажки, битый кирпич, стекло. Проходят к окну, выглядывают на улицу, видят, как им кажется, то самое место, с которого заглядывали только что сюда. Выходят на улицу. Начинает накрапывать мелкий дождь. -- Опять... - говорит Леха таким тоном, который не описать, надо слышать. Подходят к тому окну, в которое заглядывали и видели девчонок, оно не светится, и половина стекол выбиты в нем. -- Сюда идите! -- кричит Егор. Направляются к нему. Он стоит перед освещенным окном. -- Посмотрите, кто там! -- Леха говорит: -- Кока! -- Точно. Ведь с ними этот парень занимался вместе в парашютном клубе в Мельнире. Собирался с ними прыгать. Когда переходил дорогу, по ней ехал самосвал. Он остановился пропустить. Из-под колеса самосвала вылетел камень, лежавший на асфальте, угловатый, один на всей дороге, угодил в висок парню. Парень умер. Его девушка, узнав, что он умер: так и знала... Говорила: не ходи в парашютный клуб! Добром это не может кончиться... Но ей сказали, что погиб ее парень совсем даже не на прыжках. Егор стучит в окно. Свет в окне гаснет. Только Кокина тень маячит смутно. Леха машет: -- Айда к нам! -- Но никого не видно в окне. Дождь усиливается. -- Мы так вымокнем, -- замечает Эдик, втягивая голову в плечи. -- Куда он девался?.. - растерянно говорит Леха. -- Пошли назад, -- приплясывает на месте скрючившийся Эдик. Они спешат прочь от деревни под моросящим дождем. -- Это не мог быть Кока, -- говорит Егор. -- Почему? -- Он же умер! -- В это время за спиной слышат скрипучий бой часов. Оглядываясь, видят много окон за деревьями светятся. А дождь их с бешеными порывами ветра гонит по траве. Они вымокли до нитки. Пятый день Когда дождь их по полю с ветром гонит, сутки пятого дня на аэродроме начинаются - часы пробили полночь. Дождь, как будто, прекращается. Они не заметили, когда вдруг успели, высохнуть, хотя промокли до нитки. Ветер стих. Они бредут через поле по траве, которая могла намокнуть от росы, не от дождя. А в безлунной темноте по земле туман струится. Его видно, но плохо. В небе звезды чуть мерцают у них над головами. Все трое чувствуют себя настолько обессиленными, вымотанными, обесточенными, что у каждого сил до койки едва дойти хватает. Скрип кроватных пружин во всех углах поднимается когда они входят среди ночи, но никто не проснулся. И они, едва подушек коснувшись головами, проваливаются в сон. Ничего уж к утру не остается в памяти от ночного приключения. Поднимаются все и умываются на рассвете, перед восходом солнца, а когда оно красное восходит, они в поле и старт уже разбили. Самолет ревет, подкатывая ближе, и не выспавшийся строй первого взлета уж стоит в парашютах, а Васильич жизни радуется, машет руками и приплясывает, сам с парашютом, перед строем. И по его команде все идут к самолету. В первом взлете у него одни спортсмены, которые выходят на По девятых и Талках и продолжают обкатывать кенгуру перед ответственным мероприятием. Потом идут те, кто занимается у Васильича в клубе в Ольденбурге. Уходят Игорек, Ирэн, Кошкин, Женька. А мельнирцев пока и не пускают. Говорят, может, ветер станет тише. Перворазникам положено прыгать, если ветер не более трех метров в секунду. - Но такого не бывает! -- говорит с возмущением Сидорин. - Если это соблюдать, то мы вовсе никогда и не прыгнем... -- Обождите, -- говорит Васильич, -- еще прыгнете. -- Сам сходил, старый хрен, уж два раза и готовится в третий подниматься. А ему через два года семьдесят. - Тебя в следующий взлет, если хочешь, взять могу. -- Но моим ведь тоже надо. Я хочу... Но у меня есть такие, кто еще за прошлый год недопрыгал... -- Хотя мельнирцев в небо не пускают, настроение у них бесшабашное. Альбина с Наташкой пляшут на траве, взявшись за руки. Васильич, проходя, остановился, качает головой, улыбается. Все уж перестали о прыжке как о тяжком испытании думать, только б поскорее! Но ветер все никак не утихнет. И к обеду прекращают прыжки и переносят их на вечер. А чтобы от безделья не маялись, чего терпеть не может Васильич, занимаются укладкой. Все идут в парашютный класс и снова для себя купола укладывают. Кто успел уложить себе еще по два, ну, а кто и по три, и по четыре. Теперь дело идет у них быстрее, чем в первый день, нет того трепетного, полумистического отношения, какое бывает при самом начале, когда кажется, будто пустил складочку чуть не так - и все, уже разобьешься! Если б был парашют такой капризный, кто бы взял его на вооружение? Там же прыгают в массе не спортсмены. Там такой нужен, чтобы он раскрылся, даже если мешок к нему подвесишь. Одним словом, как ерничает Кошкин, парашют для особо одаренных. Солнце клонится к лесу уж заметно. Опять первыми после перерыва поднимаются спортсмены. Сидорин с ними вышел. Александр Михалыч в этот раз пошел прицепленным спереди к кенгуру, чтоб получить представление о том, как клиент будет себя чувствовать. Сам же он себя чувствует неважно, привык действовать инициативно, управлять полетом, а не висеть, как груз, полагаясь во всем на Николая, не во всем, однако, с ним соглашаясь. Кое-что он проделал бы иначе. Ну, да, может, тот, кто никаким боком с парашютами не соприкасался, все воспримет по-другому? От них ведь и не требуют клиента готовить как спортсмена, пускай по сокращенной программе. Все, что, в сущности, требуется от них -- прокатить без происшествий. Потом пошли ольденбуржцы Васильича. Раз сходили, и два, пошли и в третий. Тут Сидорин подступает к Васильичу: -- Не пора ли?.. -- Обожди... - Но ведь ваши в третий раз... -- Это не одни и те же. В одном взлете одни, в другом другие... С мегафоном Васильич в небо смотрит, на поток идут его ученики. Для его ученицы Женьки это пятый прыжок. Она выходит последней из самолета. За ней уже инструктор. Две секунды продержалась на потоке, и купол автоматически раскрылся. Разблокировала запаску, уселась поудобнее в главной круговой лямке, заработала клевантами , вставая то по ветру, то против. Опускалась медленно, она легче всех в этом взлете. Бараний вес, выражается Васильич про таких, как она. Уж остальные приземлились, осталась в небе Женька, метрах в ста над землей вдруг угодила в восходящий поток, остановилась. Начала разворачиваться по ветру и соскальзывать уже, когда Васильич закричал ей: -- Становись на малый снос! -- Услыхав его в небе грозный голос, Женька, как послушная девочка, встала против ветра, опять остановилась. Ее ветер несет в сторону леса. Все смотрят на нее со старта, который уже весь в тени, а она наверху освещена не видным отсюда солнцем. Эдик, Леха, Сережа Гогенлое, Заплаткин, Егор, Облязев без команды бегут в ту сторону. Им кажется, Женька может куполом запутаться в кронах, и ей надо будет помогать. Но Женька проплывает над лесом и скрывается из виду. Бегут по лесной дороге, которая становится все уже, и все глубже колеи в ее глине. А за лесом коллективные сады. Мельнирцы спрашивают у встреченных садоводов, не заметили ль девчонку, только что пролетала на парашюте. -- Туда полетел кто-то. -- Они бегут через ворота, уже по территории, наконец, видят на огромной яблоне купол парашюта. Жизнерадостный им навстречу толстый садовод с вилами выходит и на купол широким жестом показывает: -- Сейчас стропы обрежем, да и все! -- А ты знаешь, сколько стоит парашют? -- Ну, и сколько? -- Твой участок столько не стоит. -- Идите! -- изумленно, недоверчиво качает головой садовод. А Женьку снимать не надо сама выбралась из подвесной системы, слезла с дерева и стоит смущенно. Подъезжают спасатели в "Уазике", успокаивают владельца участка, говоря: ничего не надо резать, они снимут и так, и это дерево ничуть не пострадает. А мимо них идет тетка с лицом сердитым, желчным, с печатью неудовлетворенности, останавливается, чтоб высказаться: -- И летают, и летают, и летают! Когда кончится это безобразие? Жизни нет, мне всю репу истоптали в прошлый год, когда так же вот, как эта... -- Женька смотрит на тетку исподлобья, говорит своим: -- Пошли скорей отсюда... -- Эта тетка на бабушку похожа, которая заставляет все лето в огороде полоть морковь и репу, поливать непомерную капусту, на прыжки еле-еле отпустила. Прочь идут, обсуждая происшествие. -- Я уже пошла вниз, -- говорит Женька, -- слышу, мне в мегафон Юрий Васильич: становись на малый снос! Я и стала... - Проходят лес и выходят на опушку, слышат: -- Мельнирцы, бегом одевайтесь! -- Они сами себе уже не верят, что вообще их когда-нибудь выпустят, переглядываются, точно ли это их на старт зовут? -- Бегом, одевайтесь! Это вам, не вертите головами! -- В длинной тени бегут по кочкам к старту. Подбегают, запыхавшись. Торопливо ищут свои парашюты, надевают через головы, прицепляют спереди запасные. Летчик прохаживается по траве в домашних тапочках, не хочет он лететь и почесывает пузо, что изрядно над ремнем выпирает. -- Только взлет! -- уговаривает Васильич. А мельнирцам, что навострили уши: -- Одевайтесь! -- кричит. -- Чего стоите? -- Облязев накидывает на себя парашют, и Наташке помогает прицепить спереди запасной З-5. Он стоит рядом с ней, с закатанными рукавами рубахи. Леха видит, как с трудом обращается Алена с парашютом, устремляется помочь, но Анжела внезапно между ними как-то вклинивается, оттесняет Леху каменным бедром кариатиды, его просит помочь поправить лямки, а Алене Егор, привстав на цыпочки, помогает. Ей становится смешно от мысли: если б видел ее Гоша в этот миг, как она, вся в парашютах, подготовилась к вылету... она-то! Усмехается, Егор ей: -- Ты чего? -- Нет, я так... Про себя... Лишь представила, что за вид у меня. - А что такого? -- усмехается Егор: -- Диверсантка! -- Сережа идет помогать Альбине, та ему, отвернувшись, отвечает, что не нужно помогать, все в порядке. Наклоняется, чересчур старательно, и ножные обхваты поправляет. -- Ты чего такая? -- говорит Сережа. -- Какая? -- Ну, какая-то не такая... -- А какой я должна быть? -- возражает она, поднимает голову, смотрит холодным, отталкивающим взглядом. -- Не болтайте! Вы, там... - кричит Васильич. - Гогенлое! Быстро в строй. -- Гогенлое встает в недоумении, с упавшим настроением. Сейчас не тот момент, конечно, чтоб выяснять отношения. Но он чувствует: что-то с ней случилось, пока не было его. Менты, сволочи! Фридрих Эдику расправить помогает сбившуюся под лямками рубаху. У Заплаткина на лице написано: где наша не пропадала!.. Но стоит приглядеться немного, и заметишь: напускная бесшабашность прикрывает обычный человеческий страх. К этому здесь относятся как к чему-то должному, само собой разумеющемуся, потому что с незапамятных времен говорят: не боятся только дураки. Не в эмоциях дело, а как действуешь. У Эдика на лице выражение: поскорее бы все это закончилось... Вероника стоит с Альбиной рядом, а сама про себя думает: теперь знаю точно, что сделаю. Отвечу ему тем же! При том не с кем попало... Лучше с тем, кого он отлично знает... Она смотрит направо и налево, нет, из этих никто бы ей, пожалуй, не подошел, здесь все другой породы. У него ничего нет с ними общего и не может быть. Ему бы это даже все равно было. Даже б усмехнулся ей ехидно своей холеной рожей и сказал бы ей: думаешь, достала? Брось валять дурака и занимайся, как положено, ребенком и домом. - Становись! Не верти головой, Багрова. -- Она вздрагивает, чувствуя себя школьницей на уроке физкультуры. -- Все внимание сюда! В самолете никаких разговоров, шевелений. -- Васильич отходит, уступая место мужчине лет сорока с худощавым хмурым лицом. Тот пойдет выпускающим. Тот на всех поглядел и перед строем решительно снимает с себя штаны и натягивает черное трико, обувается в белые кроссовки, всех буравит по очереди взглядом. наконец, с раздражением восклицает: -- Это что привели сюда за клоуна! -- Что такое? -- беспокоится Сидорин, он готовил их всех, он отвечает. Инструктор молча показывает рукой на Лехины ноги. Тот обут в кеды. И с непонимающей улыбкой вертит головой туда-сюда, дескать, не знаю, в чем я нынче виноват, но ведь в сущности неплохой же я парень! Выпускающий нетерпелив, сердит, грозит отставить от прыжка Леху, если тот немедленно не переобуется. Нельзя в кедах! Знающие люди согласно кивают: не годится на Д-5 в кедах прыгать. Но бежать никуда не надо Лехе. Кто-то из ольденбуржцев предлагает ему свои кроссовки. Он садится на траву и переобувается. У других обувь, вроде бы, в порядке. Веронике -- и той теперь не надо объяснять, насколько шпильки здесь уместны. Паспорта парашютов отбирают. Девчонка в малиновых штанах каждого записывает в амбарную книгу. У всех первый прыжок, кроме Сережи. На вопрос, какой прыжок, он единственный отвечает: -- Второй. -- А первый как? Понравился? -- спрашивает с улыбкой девчонка, на Сережу глядя искоса. -- Понравился, -- бурчит тот, отводит взгляд. На него она смотрит уже прямо, с недоумением, потом идет дальше. Его понравился звучит как отвали. А обычно, как спросишь, улыбаются и кивают, готовые делиться впечатлениями, запавшими в душу. Ну, а те, для кого впечатления оказались слишком яркими, просто на второй не идут прыжок. Им хватит одного на всю оставшуюся жизнь. Однако, милые читательницы и дорогие читатели, в их жизни все же был этот единственный прыжок! -- Направо! -- командует выпускающий. - Шагом марш в самолет. - И друг за другом все идут, а впереди всех Наташка. ...догуляешься, мать тогда сказала... -- Мам, отстань, спать хочу. - И та уходит. А Наташка уснуть не может долго. Тогда мысль и пришла шагнуть с балкона. Она вышла на балкон и долго вниз смотрела, навалившись на перила. А потом к себе в комнату вернулась, спать легла и проспала до обеда. Полгода спустя она почувствовала недомогание. И результаты анализов заставили заподозрить рак крови. Увидев объявление, приглашающее на занятия в парашютном клубе, она поспешила записаться. Не хотела умереть, не испытав ощущения полета. А еще у нее возникла смутная надежда, что прыжки каким-то образом повлияют на судьбу. Может быть, даже остановят ход болезни. Отчего эти мысли пришли, она не знает... Она легче всех, ей выходить последней. Значит, первой поднимется по трапу. Замыкает строй Облязев, поскольку он самый массивный изо всей команды. Входят, садятся. Как будто, все привычно, сколько раз вот так входили в самолет, рассаживались. И тяжесть парашютов в эти дни стала каждому привычной. Сколько раз надевали и снимали. Но все чувствуют теперь что-то новое. Приближается решающий момент. И у всех сердца колотятся, в висках кровь пульсирует, с шумом отдается. Оттого и восприятие всего не такое, как обычно. Облязев занимает место у самого люка. Напротив него расположился Эдик с побледневшим, позеленевшим лицом. Облязев, сам взволнованный, думает: неужели и я такой зеленый? Подмигивает двумя глазами сразу, кивает, чтобы Эдика подбодрить. Инструктор что-то коротко кричит в люк остающимся на земле, закрывает. Двигатель самолета заводится и жужжит тихо некоторое время. А потом начинает реветь, и корпус весь дрожит. Чуть сбавляет газ и снова он ревет. Наконец, все покачнулись, самолет поехал. Инструктор стоит перед Облязевым и показывает ему на руки. Тот понять не может, в чем дело. Инструктор наклоняется и касается пальцами закатанных рукавов рубахи. Облязев смотрит на инструктора, и ему кажется, будто тот багровеет от возмущения. Инструктор знаками показывает, что нельзя прыгать с голыми локтями. Облязев рукава раскатывает, пуговицы обшлагов застегивает. А у Лехи дурацкая улыбка на лице, но само лицо бледное, видно, он взволнован не меньше других. Он вертит головой, склоняется к рядом с ним сидящему Облязеву, который застегивает пуговицы, хочет ему что-то сказать, но выпускающий сразу делает нетерпеливый знак: никаких посторонних разговоров! У Фридриха на лице уверенное выражение видавшего виды, где наша не пропадала! Но бледность на щеках и у него, не зависит эта бледность от желания казаться. Егор взволнован, он как бы съежился, сосредоточился на самом себе, повторяет про себя: инстинкт и воля... И показывает всем своим видом: ради Бога, сейчас меня не трогайте! А девчонки не только не пытаются скрыть волнение и страх, но напротив их хотят будто выразить поярче -- умоляющим взглядом, слабым вздохом, виноватой, растерянной улыбкой. Лишь Анжела, нахмурясь пред собою, просто ждет, когда срок ее настанет проверить тайные предположения. Наташка как зверек сверкает глазами из далекого угла. А Сережа искоса поглядывает на Альбину. Самолет едет, чуть потряхиваясь на неровностях земли. Остановился. Двигатель рокочет ровно. Всем кажется, будто это продолжается долго, очень долго, теперь они так и будут сидеть и слушать тихий рокот мотора. Все уже не так сильно взволнованы, как в первый момент, когда вошли в кабину. Даже кажется: вот умолкнет двигатель, дверь откроют и скажут: выходите. Будто это простая тренировка, продолжение наземной учебы. Но мотор не умолкает, напротив он ревет, и всех сильно покачнуло, валит набок, все держатся за штанги. Прекращается тряска, стало ясно: самолет оторвался от поляны, набирает высоту. Чувствуется изнутри, как скользит он по воздуху, вправо чуть, влево, будто натыкаясь на какие-то воздушные волны. И нет-нет, да проваливаясь в ямку. Это вовсе не то, что на лайнерах, на которых одних пока летали в качестве обыкновенных пассажиров. Вспоминает Вероника вопрос сына в самый первый их вечер на этих сборах: -- Между прочим, я летала... - На таких? -- На таких, или нет, какая разница! -- Ты не понимаешь!.. А в самом деле, устами младенца глаголет истина. Здесь летают не как на пассажирских, которые набирают высоту постепенно и плавно, чтобы слабые не страдали от странных ощущений. Здесь нет слабых, не надо церемониться поскорей поднять - да выбросить. Инструктор по рядам идет, берет у каждого карабин парашюта, прицепляет через соединительное звено его к толстому тросу над головами. Все искоса глядят сквозь мутные стекла иллюминаторов, как внизу земля проплывает медленно. Кроме Наташки все летали уже хотя б однажды. Для нее лишь одной это в новинку. Самолет, ей кажется, идет медленно. Очень медленно проплывают внизу пятна леса, квадратики полей, речки и дороги. Отсюда уже видно красноватое с малиновым оттенком предзакатное солнце у горизонта. Горизонт не четкий, как мы привыкли его видеть с земли -- размытый, в дымке. Три коротких звонка, и все вздрагивают. Самолет поднялся выше уровня, на который установлены приборы на запасных парашютах. Инструктор по рядам идет, вытаскивает шпильки из запасных парашютов. Обычно это сами парашютисты делают по его знаку, но сегодня полный самолет перворазников, и он лично предпочитает выдернуть у каждого. Облязев обращает внимание на прибор, что над дверью, одна стрелка его быстро проходит круг за кругом, а другая весь круг проходит медленно. Высотомер. Медленная подходит к тому месту, где на обычных часах цифра двенадцать. Инструктор между тем то и дело поглядывает на свой наручный высотомер. Когда стрелка вертикально стала, та, что медленнее, надсадный рев двигателя сменяется умеренным гудением. Значит, точно: самолет поднялся на тысячу метров. Сейчас начнется, думает Облязев. Но чего же ты хотел? Два коротких звонка бьют по нервам. Каждый вздрагивает. Инструктор открывает люк. Рев мотора, шелест ветра врываются в кабину. Облязев, зная, что ему первому выходить, хочет встать с места. Инструктор делает свирепое лицо и машет ему нервно рукой, нетерпеливо, чтоб сидел и не вскакивал. Из люка сам глядит вниз на медленно ползущие сквозь дымку дороги, речки, перелески. Облязев садится и перед собой смотрит прямо, а прямо лицо Эдика, выражающее высшую степень эмоциональной напряженности. Он глядит и не сразу замечает, что инструктор опять нетерпеливо ему машет рукой, но в этот раз уже требуя, чтоб скорей поднимался. Облязев со вздохом подходит к люку. Ставит левую ногу на обрез люка, правая нога сзади, чуть согнута. Правая рука на вытяжном кольце. Левая рука на запястью правой. Перед ним в люке - будто в сумерках бездна. Как стоять с жутковатым ощущением у нее на краю -- это для рассудка, по крайней мере, понятно. Но как сделать шаг туда? Ведь это шаг в неизвестность. Если это страх, то страх неизвестности. А сейчас на тебя смотрят остальные. Если выйдешь решительно, другие за тобой так же кинутся, но если станешь мешкать, другие станут мешкать. От первого немалое зависит. Настроение его заразительно. Вспоминает Облязев приятеля, который без конца жаловался, как неприятно, когда на первом прыжке тебя выталкивают из самолета. Вниз глядит, и мысль о том, что его силой туда выпихнут, ему нестерпима. Лучше вовсе не смотреть. И не думать! Облязев отворачивается, глядит на всех, кто сидит в самолете. В левое ухо двигатель ревет. Один длинный звонок. -- Пошел, -- говорит выпускающий сквозь гудение мотора. Облязев как-то боком и разворачиваясь на ходу, бросается из самолета. Он ложится на что-то очень мягкое, серовато-розоватого цвета, ему кажется, будто его ноги, в разные стороны, выше головы. Вместо ужаса чувствует блаженство. В этом мягком так приятно! Он помнит где-то краешком сознания: теперь ему надо отсчитывать секунды. Но не хочется считать! Оказалось все возможно, и просто, и не страшно. Оболочка неизвестности прорвана, стало быть, нет и страха неизвестности. Что-то щелкает у его затылка, раскрывается купол, и теперь он неподвижно сидит посреди неба в подвесной системе. Здесь очень тихо. Тарахтит удаляющийся самолет. Надо поглядеть на купол. Он глядит. Высоко над ним купол, будто маленький, и не круглый, а будто бы квадратный, только с сильно закругленными углами. Вспоминает, что надо разблокировать запасной парашют. Кричит: -- Запаску! -- Слышит: -- Эй... - Осторожно двумя пальцами вытаскивает красный фал из петельки. Надо в стропах развернуться. Облязев разворачивается вправо, влево. Видит в сотне метров еще один купол, это Леха, за ним который следом выходил. -- Эй! Привет! -- кричит он Лехе. Слабый голос в ответ еле доносится. -- Эй... - похоже, это он и отвечал. Поудобнее садится Облязев, наслаждается полетом. Он слышал много лет назад от довольно опытных парашютистов, будто если кто скажет, что первый прыжок запомнил, значит, врет. Теперь Облязев знает, у каждого все по-своему, индивидуально. Он вполне осознанно переживает каждую секунду первого прыжка. По крайней мере, ему так кажется. Странно, но у него нет ощущения, что находится на большой высоте. Сверху небо, а внизу, недалеко, маленькая игрушечная земля. А он там, где всегда: посередине, сам с собой... Вспоминает: центр мира находится в глазу наблюдателя . А какая тишина! Такой в жизни не слыхал и теперь впервые слышит. То, что на земле считается тишиной, всегда сопровождается звуками, чириканьем птиц, стрекотом насекомых, гудением пчел иль писком комаров, просто шелестом трав или деревьев, тихим плеском воды или журчаньем или шарканьем своих же башмаков. А здесь даже ветра нет, потому что с его скоростью летишь, куда несет. Абсолютная тишина. Облязев кричит Лехе: -- Эй! Тот в ответ тоже: -- Эй! -- Ну, и как тебе прыжок? -- А в ответ: -- Эй... -- Видно, слов тот не слышит. Только голос. Облязев тянет концы и чувствует, какой воздух упругий, какой плотный. А ведь в шутку кричат: держись за воздух! Но теперь вот он держится - буквально. Странно громко жужжать вдруг начинает прибор на запасном парашюте - бац! -- и срабатывает. Это в тишине громким кажется. Значит, незаметно опустился уже до пятисот метров. Через некоторое время слышит: -- А! А! -- со стороны Лехи. Но ему не разглядеть, что у того делается. Теперь хочется как-нибудь подольше лететь и разглядывать землю сверху. Это вовсе не то, как если б снизу наблюдать парашютистов, чем они занимались столько дней. И это вовсе не то, что в иллюминатор самолета вниз глядеть. Неужели он к этому шел так долго? Несколько десятилетий! Тут он видит: земля уж недалеко. Приближается заметно. Еще бы полетать, но что делать? Она ближе, ближе, вот: вверх стремительно помчалась, подскочила и по ногам ударила так удобно сидевшего в системе, с неожиданной силой, ведь казалось, как он мягко летит, так мягко сядет. Но с такой силой ткнулся ногами в землю! И упал. Не погасший купол тянет, не ложится на траву, надутый ветром. Облязев на себя нижнюю стропу. Купол медленно, медленно ложится. Облязев внутренне ликует: сегодня наконец его прыжок совершился! Как бы он теперь ни жил, что б ни делал, этого уже никто не отнимет! Он находится будто в мягких сумерках в тени леса. Поднимается на ноги, замечает, как прыгают кузнечики на его белый купол. Что-то яркое среди темной травы им, видно, кажется. Оглядывается и замечает, как Леха невдалеке приземляется и двумя руками на животе держит купол запасного парашюта. Значит, позабыл разблокировать запаску. И не слышал, что кричат ему в воздухе. Облязев снимает запасной парашют, берет на плечо подвесную систему и идет в сторону купола, вяжет стропы в бесконечную петлю. Потом все это аккуратно укладывает в парашютную сумку, идет к старту. Направляется Леха тоже к старту, через малое время они сходятся на травяном поле и идут рядом. - Это надо же! -- восклицает Леха не с досадой, а скорее с восторгом, -- у меня запасной парашют раскрылся! Я как вышел за тобой, так все забыл. Лечу, радуюсь жизни и вдруг слышу, зажужжало! Пока соображал, он уж щелкнул, зараза, вижу, купол запасной стал вываливаться. Взял я и зажал между коленями , летел всю дорогу так... Ну, тебе как прыжок? -- Хорошо, только мало. Я еще бы хоть сейчас... - И мне тоже показалось, слишком быстро все кончилось. Еще бы! И летел бы, и летел бы, и летел! -- Самолет гудит у них над головами. Смотрят вверх и понимают, что для тех, кто в самолете, пройденное ими предстоит. И вот, возле самолета вспыхивают один, другой, третий купол. Интересно, кто это сейчас в воздухе? А там Фридрих, Алена и Сережа. Когда инструктор приказал подниматься, Фридрих к люку направился, хоть бледный, изо всех сил изобразить стараясь из себя такого, которому море и воздушный океан по колено. Только ноги его слушались хуже, чем других, кто боялся откровенно, не стеснялся своего страха показать. Алена идет за ним, глядя под ноги, на цыпочках, будто по скользкому льду. А Заплаткин никакого льда не ждал, подошел к люку и при длинном звонке поскользнулся и сел. Выпускающий побагровел от гнева, полагая, что перед ним отказчик, схватил его и со всей силы вышвырнул его за борт. Кувырком полетел Заплаткин. Следом на край люка аккуратно, с опаской встала Алена. - Пошел! -- Закрыв глаза, грациозно уходит она в пространство. За ней Сережа встает, взволнованный происшествием с Заплаткиным. - Пошел! -- И он во второй раз в жизни выходит из самолета, не успев подумать... Самолет идет на следующий круг. Заплаткина, который не сам вышел в вертикальном положении, или, как говорят, солдатиком, а вышвырнут, стало мотать из стороны в сторону, когда стабилизировал падение вытяжной купол. Заплаткин матерится, не в таком бы мечтал предстать он образе перед товарищами. Подумают они совсем не то, что есть, то есть не то, что хотел бы он, чтоб о нем подумали! Три секунды считать он было начал, но закончить не успел, как раскрылся его купол. Все равно он потянул вытяжное кольцо, которое вышло без усилий. Но только, видно, тросик погнут был, с заусенцами, по глазу поддало этим тросиком, до крови поцарапало кожу. Фридрих думает: ничего себе, хорошее начало! Остается болтаться на резинке на запястье кольцо у него, а он пытается припомнить, что же дальше. Неожиданное поскальзывание и усаживание на задницу перед люком раскрытым его выбило из колеи. Случись это с кем-нибудь... Но ведь это случилось не с кем-нибудь! С ним самим! А ведь он не кто-нибудь! Он другой! Но они ж не понимают! И над ним, не над кем-то насмехаться теперь будут! Черт побери! Досада! Разворачивается в стропах, чуть выше, очевидно, Алена. Еще выше -- Сережа. Доносится голос Алены низкий, густой: -- Запаску! -- А вот и голос Сережин долетает. Фридрих тоже кричит и разблокирует запасной парашют. Самолет ушел далеко, теперь только они трое в тишине опускаются в воздушном пространстве. Облязев и Леха смотрят, как друзья приближаются к земле. Один из них пролетает дальше и приземляется от них метрах в пятидесяти. Другой рядом с ними. А третьего уносит к опушке леса. Совсем рядом с ними приземлилась Алена. Леха с радостью, к ней бросается. Она его хватает, притягивает за шею, целует, кричит с восторгом: -- Мальчики, как здорово! -- Обалдел Леха, круглыми глазами только хлопает. А лицо Алены разрумянилось, радостью сияет. Она быстро снимает подвесную, будто всю жизнь только этим занималась, вяжет стропы в бесконечную петлю. - Помогу, давай, -- предлагает Леха, когда к нему дар речи возвращается. - Я сама хочу проделать все, чему меня в клубе учили. Я ведь тоже подготовленная парашютистка! -- Собирает подвесную, стропы, купол в брезентовую сумку, завязывает. - Понесу, давай! -- предлагает Леха. - Ну, неси... -- Это не принципиально. Это, собственно, нормально. Мужчины для того и существуют, чтоб женщинам помогать таскать тяжести. И даже если знает она отношение Лехи к ней... Пусть! Ведь это ни к чему ее не обязывает. И Леха тащит как восторженный ишак две сумки сразу, в каждой из которых по двадцать кило, и он счастлив от сознания того, что в одной из них - парашюты Алены! Та идет налегке в восторге полном от того, что только что испытала. - Я не думала, что все не так страшно. Высоты всегда ужасно боялась. И теперь боюсь. Но здесь какая-то совсем другая высота! Почему-то, здесь я вовсе не боюсь. Еще хочу! -- И я еще хочу! -- восклицает Леха. - И я тоже хочу, -- говорит Облязев. Приходят на старт, кладут свои сумки. Самолет гудит у них над головами. Выходит еще группа. Это Эдик, Анжела и Вероника. Эдик первым подходит по команде к раскрытому люку, он нахмурен, сосредоточен, повторяет в мыслях: пятьсот двадцать один... Длинный звонок. - Пошел! -- Раскачивается Эдик взад-вперед, потом, обернувшись к выпускающему, говорит: -- Я сейчас... -- И уходит. И через три секунды вслед за ним отправляется Анжела. Еще через три уходит Вероника. Летит Эдик, считает, но, наверное, скороговоркой, потому что просчитал - ничего не происходит. И тогда он соображает, что ведь ничего и не должно происходить, ему просто надо тянуть от себя кольцо. Он тянет. Это происходит одновременно с тем, как срабатывает прибор. Тросик выскакивает из гибкого шланга, и кольцо повисает у Эдика на резинке на запястье. Он смотрит, разворачиваясь в стропах, вправо, влево, видит Анжелу и удаляющийся самолет, в люке стоит Вероника. Она прыгает как-то по девчачьи и с вытяжным куполком над головой с визгом вниз скользит. Падает недолго. Основной над ней купол раскрывается. Слышен голос Анжелы, она что-то кричит, не разобрать. Эдик вспоминает, что надо разблокировать запаску. Он делает это и смотрит на землю, пытаясь определить, где приземлится. Внизу край леса, внутри которого огромная поляна. Ему кажется, будто его несет прямо на край леса. До большого поля будто бы дальше, чем до поляны, и он повисает на правых свободных концах, стараясь соскользнуть на поляну, а не попасть в деревья. Поначалу ему кажется, будто соскользнуть ему не удается. Полная иллюзия того, что он неподвижно висит. Начинает думать, будто здесь все не так, как их учили. Только ближе к земле ему яснее, что ему, все ж, удастся на поляну сесть, а не повиснуть на кронах берез. Не успел он обрадоваться толком, как земля по ступням его ударила. Только охнул, свалился сразу Эдик и ушиб себе седалищную кость. Анжела сидит в подвесной системе и чувствует разочарование. То, чего ожидала, не случилось. Все проделывает механически, не задумываясь, и все правильно. Видно, думает она, три секунды - слишком мало. Быть может, если тридцать?.. Но чтобы допустили свободно падать подольше, надо долго заниматься. Веронике хочется громко петь песни, когда неподвижно остановилась посреди неба. Для нее все на свете перевернулось, все понятия. С чего это взяли ее близкие, будто парашютизм - занятие для одних сумасшедших и самоубийц? И ей голову забили, и она верила! Да ведь это веселый аттракцион, удовольствие, ни с чем не сравнимое! А ее родным одно удовольствие лишь известно: сесть за стол и наесться, и напиться, чтоб утром стало дурно. Пусть полет продолжается подольше! Анжела приземлилась почти у старта, она падает, земли едва коснувшись, а потом поднимается и хмуро собирает парашют. И вспоминает, как однажды в пионерском лагере вожатая говорила: парашютист за прыжок теряет пять килограммов. Она чувствует, что не потеряла не то что пяти, хотя бы полкило. Ведь тогда еще кто-то из мальчишек спрашивал, куда деваются эти пять кило? И вожатая смутилась, говоря, что не знает. В самом деле, ведь должно на такую что-то массу из тела убыть... Если бы не вопрос того мальчишки, они бы приняли утверждение на веру. Собирая свой парашют после приземления, она думает: а что, если так же обстоит и с ее предположением?.. Хорошо бы сходить секунд на тридцать... Может быть, оно все же подтвердится? Самолет опять гудит над головами, выбрасывает последнюю группу. Трое выходят с круглыми куполами, а один - на крыле, на новенькой "Талке". Это последним выходит инструктор. На этот раз вышли Альбина, Егор и Наташка. Альбина воображает себя птицей, что бросилась с утеса и летит, набирая скорость, чтобы разом крылья расправить и подняться, воспланировать!.. Тут раскрылся купол. Егор весь зажат, и только думает о своих инстинкте и воле и о том, кем себя будет считать после этого. А выходит достаточно свободно. Наташка остается в опустелом самолете, в кабине которого кружит ветер, наедине с инструктором. Тот ждет, чтобы она скорее вышла. Она думает, все ушли, и она уйдет так же. И просит: - Подтолкните. -- Что!? -- возмущается выпускающий. -- Я сейчас встану, закрою глаза, а вы меня вытолкните... -- Он выполняет ее просьбу. Она раскрывает глаза когда ее парашют уже раскрыт, и она неподвижно среди неба сидит в главной круговой лямке. Думает: а, может, никого просить не стоило, и без этого она бы вышла?.. Но что сделано, то сделано, первый прыжок не вернешь, а ей, значит, так написано. Она видит, как плавно, едва заметно вниз уходят вышедшие вместе с ней Альбина и Егор. Она же сидит совершенно неподвижно. Самолет уже скрылся за лесом. Она сидит в абсолютной тишине. Никогда в жизни не слыхала такой. Вдруг начинает на запаске прибор жужжать. Наташка вспоминает, что надо разблокировать, но, увы! слишком поздно! Прибор щелкнул оглушительно громко, клапана ранца ослабевают, ткань показывается. Если б падала свободно - она мигом бы надулась ветром! Но сейчас она просто начинает вываливаться, надо зажать между коленями и держать запасной купол, пока не приземлишься. Наташка медленно опускается в тень леса, как раз тогда, когда солнце, видно, скрылось в облаках у горизонта. Впечатление, будто ее прыжок заканчивается в сумерках. Она удивлена, что с ней рядом возникают сразу трое мужчин: Облязев, Леха и Сережа. Такое впечатление, будто сейчас ее на руки подхватят и понесут к старту, даже не снимая парашюта с нее. И длинный купол словно шлейф понесут. Вот это будет процессия! Это ей не кажется чрезмерным, это так естественно, как понесли бы ребенка. Она падает на заросшие кочки. Она счастлива. Она была б несчастна, если б ушла, не испытав этого. Теперь счастлива. С нее снимают парашют, собирают его в сумку, несут, она со всеми идет к старту налегке. Старт совсем рядом. Альбина удачно приземляется посреди большого поля. Подбегает Эдик к ней, помогает ей подняться. Она счастлива, что прыжок удачно заканчивается. Только слишком быстро... Ей хотелось еще лететь!.. Она рада подбежавшему Эдику и смотрит на него сияющими глазами. Она будто впервые замечает этого парня. А Эдик счастлив тем, что несет ее парашютную сумку. Только жаль, что нести совсем недолго. Был бы старт где-нибудь за горизонтом! Егору не повезло. Как ни тянул свободные концы, отдельные стропы, пытаясь уйти от леса, его купол за вершину березы зацепился, и Егор повис метрах в пяти над землей. Он висит и рукой достать не может до ствола и до веток. Идиотское положение, думает. Вспоминает, что же надо делать в таких случаях. Раскрывает запасной парашют, купол вываливается до самой земли, стропы вниз свисают. Егор отцепляет карабины подвесной и по стропам как по канату спускается на землю. Он глядит вверх, почесывая в затылке, как его залететь угораздило на березу. Спасатели в "Уазике" уже тут. Для них это стандартный случай. Егор диву дается, как они ловко парашют его снимают с березы, подмигивают: - Садись к нам в машину! -- Через минуту он с ними на старте. Их построили на разбор полетов. Выпускающий с сердитым лицом ходит взад-вперед перед строем. Сидорин, сверившись со списком, утвердительно кивает. - Все, -- говорит Васильич. Тогда выпускающий останавливается, говорит, что поздравляет с первым прыжком, но есть кое-какие ошибочки, надо их разобрать. Припоминает Лехе кеды, говоря, теперь не нужно никому объяснять, что это значит приземляться на Д-5 и как можно себе ноги отбить, обувшись в кеды. -- Ну, а вы, -- обращается к Наташке, -- чем в свободном падении занимались? -- Наташка назад от изумления подается, поднимает голову, распахнув глаза, глядит на инструктора. -- Запасной парашют не разблокирован, раскрылся. Вот я вас и спрашиваю: занимались чем в свободном падении? -- Да, -- подает голос Васильич. - Не надо спать в свободном падении. -- Тут Леха не сдержался опять: -- Уснешь, пожалуй... -- Все хохочут. - Но это не свободное... - защищаться пытается Наташка. Говорят ей: вы сперва послушайте, потом будете говорить, что хотите. -- А вы? -- останавливается инструктор перед Облязевым, буравит взглядом. -- Рукава не раскатал? -- Вы вскочили без команды на два коротких звонка. -- Виноват... - Сигнал для выпускающего! Ну, а кто-то... - он смотрит на Заплаткина пронизывающим взглядом, в котором видны угли горящие, но больше ничего не говорит. Фридрих чувствует, как уши его начинают полыхать под этим взглядом, будто попрекает его молча инструктор, полагая, что он хотел отказаться от прыжка. -- Да я просто поскользнулся перед люком, -- говорит Фридрих с досадой в голосе. Подозрительно смотрит выпускающий испытующим взглядом инквизитора, а потом отворачивается: -- Ладно... -- Всех Васильич с учетом замечаний поздравляет с первым прыжком, говорит: отдыхайте, а завтра, если будет погода, опять пойдем с утра прыгать. Рассыпается строй. Подходят Кошкин, Игорек и Ирэн поздравить мельнирцев. Их взлет в этот день, как говорят, крайний. Парашютисты не говорят: последний. И последнего взлета не бывает, даже если прыжки и закончились. Старт сворачивают, грузят в машину все имущество и, кто поместился в кузов, едут к парашютному классу. Остальные пешком к нему шагают через поле, почти два километра. Мельнирцы собираются в беседке во главе с Сидориным. Ирэн с ними, Игорек и Кошкин, который ставит на кривые, рассохшиеся доски стола две бутылки водки. Сидорин поздравляет всех, говорит краткую речь, смысл которой в том, что теперь они вошли в избранный круг парашютистов, в колышущемся море человечества небольшой. Можно совершенствоваться, можно и на этом остановиться, все равно все они уж причастились, этого у них уже никто не отнимет. А заканчивает свою речь словами: Сидорин Все боимся высоты? Мельнирцы (хором): Все боимся! Сидорин Но в себе этот страх мы одолели! Не боятся только дураки! Мельнирцы (хором): Правда! Леха Почему? Не боюсь вот я, к примеру... И слова его прерывает хохот жизнерадостный, здоровый. Он глядит, улыбается, не зная, чем мог бы рассмешить так товарищей. Анжела от досады краснеет: -- Оно видно... Как всегда: сперва ляпнешь, а потом уж станешь думать... хоть вовсе не способен! Алена Ах, оставь его! Он хороший парень... Анжела Я сама знаю, какой. Не дождешься! Ишь: оставь! Алена Да ведь я не в этом смысле. Анжела Не считай, что здесь все тебя дурнее. Алена Брось! Анжела Ага! Я брошу, а ты подберешь? Егор Девчонки, не ссорьтесь на ровном месте! Алена А никто и не ссорится. Мы просто недопоняли друг друга... Анжела Кто не понял, а я все поняла. И так, как надо! Она в сторону Леху оттесняет. Остальные оживленно и весело обсуждают прыжок и приземление. Леха слушает с поникшей головой ее выговор, сдержанный, сердитый. А Алена немного огорчилась от такой агрессивности, но знает, с кем она имеет дело. Не стоит слишком близко принимать это к сердцу. За прыжки предлагает Кошкин выпить. - Я старый ас! -- говорит он. - У меня первый прыжок был двадцать пять лет назад. -- А второй? -- говорит Ирэн. - Вчера. А сегодня, представь себе, уже третий. - Значит, выполнил норматив третьего спортивного разряда, -- сказал Сидорин со своей иронической улыбкой. Алена подходит к Игорьку, который с сияющим лицом улыбается ей издали. - Вот теперь уже могу свое мнение сказать. - Я очень рад! -- Это в самом деле переход в иное состояние. У египетских жрецов на какой-то ступени посвящения было испытание: по коридору шел и - тьма. Надо было, ни секунды не мешкая, решительно шагать во тьму. Кто запинался, приостанавливался, тот, считалось, не прошел испытания. Ну, а кто шел решительно, внезапно выходил на яркий свет. Мне кажется, и у нас на прыжках что-то подобное. Как за тьмой яркий свет там открывался, так за тем, что вначале тихим ужасом представляется нам, вдруг открываем для себя удовольствие и радость. - Я согласен. И даже скажу более: я бы ввел парашютизм в семинарии как обязательный предмет. Избравшие духовное поприще, должны сами прежде всего обладать крепостью духа. -- Крепостью духа, -- презрительно фыркает Ирэн, которая стоит рядом с ними. Игорек, покосившись, продолжает: -- Это было б прекрасным упражнением. Ведь разверзается перед тобой бездна, и, чтоб броситься в нее, нужна вера. Как сказано у псалмопевца Давида: ибо ангелам своим заповедает о тебе - охраняти тебя на всех путях твоих: на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею . - А мне, -- говорит Алена, -- ужасно нравятся слова Лао-цзы: О, какая глубина! Оно начало всех вещей. Когда стою перед люком, а подо мной проплывает не только земля, но и облака, я и думаю так с восторгом: о, какая глубина! -- Языческие мудрецы, -- говорит Игорек со сладкой улыбкой, -- много сделали, чтобы подготовить пути истинному свету. - Я жила у попа... - замечает Ирэн, и Игорь снова на нее покосился и повернулся вновь к Алене, чтоб продолжить беседу. Кошкин всем пластмассовые стаканчики раздает из охотничьего набора, наполненные водкой. Он специально привез стаканчики из дома, зная, какая разношерстная посуда у парашютистов. Тост предлагает. -- Чтоб понятно было, прежде объясню. У нас в институте были прекрасные преподаватели. Историю кино читал человек, который сам и делал эту историю . Он начинал еще в немом кинематографе... Короче: тогда фильмы шли по пятнадцать минут. Американцы экранизировали все подряд, в том числе романы Толстого. Первый кадр: юбилей полка, в котором служит Вронский. Длинный стол, и у торца командир полка, вдоль стола офицеры. -- За полк! -- Все выпивают по полному стакану водки и лезут под столом. Половина под ним и остается. Пролезшие наливают по стакану: -- За полк! -- и опять под стол. Теперь, шатаясь, выползает один Вронский, сам себе наливает, пьет: -- За полк! -- и падает. Титры: Лев Толстой, Анна Каренина. Дальше весь фильм идет пятнадцать минут, на последней под поезд Анна прыгает. Нас настолько восхитила простота этой древней кинематографии, что у нас был самый частый тост: за полк! И сейчас предлагаю всем, совершившим сегодня прыжок: за полк! -- И все хором: -- За полк! -- Чокаются, пьют, веселятся. - А под стол не лезть? -- спрашивает Леха. - Как вам сердце велело, -- говорит Кошкин, завещало, друзья. -- Но Балабанову его сердце лезть под стол не завещало. -- Нет, а все-таки, -- снова подступает к Игорьку Ирэн, -- ты можешь мне сказать? Он вздыхает украдкой, отвечает: -- Что хотите? -- Да я жила однажды у попа одного, и, между прочим, как раз в великий пост. Приходит из церкви раздраженный, есть требует, и матушка ему целую курицу и графинчик. А когда я слегка так заикнулась, можно ли в великий пост, он говорит: а что делать, когда мне жрать охота? Вы ж священник. Ну и что? Я работаю в церкви, там у меня и пост, и молитва, а дома я снимаю спецодежду - уж не знаю, как у них она правильно называется - все! не на работе! Не могу-де сидеть на кислой капусте. Я, короче, поняла: для клиентов пост и прочее. Если они верят, вот пускай и спасаются капусткой с постным маслом. -- В семье не без урода... К сожалению, встречаются еще... - Ну, конечно! И в партии встречались нетипичные... Где теперь та партия? Ум и честь вместе с совестью, куда вы? -- Игорек ей с улыбкой отвечает: -- Вы такие вопросы задаете, на которые я не компетентен вам ответить... А почему вы вспомнили вдруг о партии? Не к ночи будь помянут ... -- Потому что... Любила -- до безумия... Потом вижу: идеи идеями, только жрать-то охота! Словоблудие - одно, а чтоб быть -- совсем другое дело! -- Чтобы быть, не казаться, немногие на такое способны. - Вообще никто! -- Почему же? Я не стал бы утверждать столь безапелляционно. Не мы с вами, но хоть кто-нибудь, на всей Земле... - Никто! Когда мама меня пыталась в детстве убедить, что волшебников быть не может, я вот так же ей точно возражала: здесь у нас их нет, вот ты и не видела ни одного, но, может быть, где-нибудь, далеко, мы не знаем... -- Игорь смеется. Ирэн Я любила парня до безумия. А теперь я плевать на всех хотела! Игорь Неужели вам ни один не встретился?.. Ирэн Да встречаются не один, а сотни. Все подонки, эгоисты и трусы. Ты же видел, как девчонки прыгают! А у сильного пола сколько страху? Сильный пол - это мы. Мужчины - слабый. Егор А как с теми, кто воюет? Ирэн И что же? Там, по-твоему, что, одни герои? Мало среди них подонков и трусов? Если б женщины еще и воевали... Кошкин Ну, тогда бы противнику и крышка! Ирэн Отвали... Дай поговорить с человеком! Он отходит со значащей усмешкой, говори-де, я тебя знаю, где все твои разговоры заканчиваются! Ему вправду интересно: сумеет, не сумеет оболтать семинариста? Ему хочется говорить с Облязевым. Тот с Наташкой. От Игорька Алена не отходит, Ирэн она чувствует. Эта тварь - затаившаяся кошка, ей она что угодно б уступила. Но не Игоря. А Ирэн бросает на нее косые взгляды. Настолько в своих силах уверена, что даже не сомневается, будто бы добилась своей цели в полчаса, не будь Алены. Да им всем в этот вечер представляется, что они могут все. И все проблемы отпадают отныне. -- Чего ж вам надо? -- говорит Игорек. - Мне надо смысла хоть какого-то в этой бестолковой нашей жизни. - Да ничего нет проще! Широко распахнуты двери, придите, трудящиеся и обремененные, и Аз упокою вы. - В церковь, что ли? -- Вера придает жизни смысл. А если веры нет, возникает ощущение бессмыслицы. - А без церкви нельзя верить? -- Почему? -- Я была. Старухи злые расшипелись, что я не так одета, и стою не так, и не там, где надо. А о чем они молятся: соседку накажи, боженька, меня обидела. А та ей в свою очередь желает того же. Я увидела почти въявь, как застряла во всех окошках нечисть! Как у Гоголя... -- Игорь улыбается: -- Вы удивительно непосредственно все воспринимаете! -- А как надо? Видеть одно, а понимать другое? Мы из этого все уже выросли. -- Это внешнее. А вера без церкви не полна. - Бог только через посредников?.. - Нет, открыт он для всех. Но в лоне церкви вы обретаете единение с другими верующими... - С этими старыми крысами? Не собираюсь обретать я с ними единения! Единение одно я понимаю: в любви!.. - Но ведь об этом только речь! Вы ломитесь в открытую дверь. Святые апостолы учили любить друг друга. - Да они не такой любви учили! -- саркастически Ирэн усмехается. -- Есть любовь агапэ ... - А я не хочу! Мне бы крепкого мужика в постели! Вот такого, как ты... - как будто в шутку говорит она, обжигая взглядом. -- По вашей вере, надо любить только хромых, слепых, больных, старых и уродов. Ну, а если полюбишь молодого, это - грех. Да ведь это извращение. Но когда христиане были в силе, они силой же это насаждали. За грехи - ее в подвал и на костер! За любовь, не за грех, ее сжигают, а уроды, калеки приплясывают вокруг на костылях, распуская слюни. - Да когда это было... - Слава Богу, не хватало б еще, сейчас святоши стали лезть в мою жизнь! Ведь как собаки на сене, сам не ам, и другим не дам! Или хуже: тайком и сам так делаю, а других я за то же осуждаю. -- Так чего вы хотите? -- А не вправе ни одна мразь в личную жизнь соваться. - А суются? -- А нет? Мораль читают. А любовь по ту сторону морали. -- Без морали любовь уж слишком часто к преступлениям приводит. -- А пускай! Любовь всегда чистая. Вне морали. А иначе бы нас на свете не было. Если постоянно оглядываться на запреты, будет слишком рассудочно. -- Но ведь вы среди людей. Не умея обуздать себя, вы других стесняете. -- Да, согласна, так выгоднее, если не шокируешь других, соблюдаешь их правила, не выступаешь слишком откровенно против их предрассудков. Уважать, щадить надо предрассудки... Но мы разве родились лишь для этого? Неужто? -- По образу и подобию созданы... - Значит, и Он такой же, как и мы? Но ведь если, на нас глядя, представить, Он такой же, это ж ужас! Волосы дыбом встанут, как говорил наш профессор, как шар бильярдный лысый . -- Ты не так понимаешь... Да, по образу мы созданы, но это -- в идеале. А творим -- от человеческого ума, это наше. Творим мы, что противно первообразу, что его искажает. -- А откуда, прости, это известно? Ничего ведь и сделать мы не сможем, что не в нашей природе. Ну, а если это в нашей, то в чем мы виноваты? Вот, мне нравится летать, но мне нужны веревочки и тряпочки, из которых состоит парашют, еще железки соединяющие их, и самолет, чтобы поднял меня. По сути дела -- костыли или, может быть, протезы для желающих летать. А я хочу просто так, как во сне. -- Мы часто следуем не природе, а похотям. -- А похоти вдруг откуда взялись? Не мы же сами их придумали -- себе сделать хуже. -- Нет, конечно... -- А если не мы сами, значит, сразу Он сделал нас такими? -- Тут Алена говорит: -- Есть апокриф. Бог сделал человека из глины, пошел за душой, а пока ходил, явился сатана и истыкал всю фигуру, нечистотами измазал. Так болезни и грехи в нас заложены. - Конечно, -- усмехается Ирэн, -- нашли соавтора! -- Как вы все воспринимаете... по-детски! -- Игорек ей с улыбкой возражает. -- Творец один. Сатана не обладает творческой способностью. -- А все ж скажи: если похоти с самого начала в нас заложены, тогда в чем же наш грех? -- В том, что надо похоти обуздывать... -- Кто сказал? А, может, как раз, наоборот? Может, это талант, который надо развивать, а мы его только давим? Я не верю в грех. Нет никакого греха. Просто следуем мы своей природе. -- Тут опять подходит Кошкин к Игорьку, обращается, протягивая рюмку: -- Она тебе еще не надоела? -- Нет, -- ему отвечает, принимая рюмку Игорь. - Не ждал найти такого собеседника. - Или собеседницу? -- А какая разница? -- Да небольшая. Языком молоть -- этого не отнимешь! Не мешки таскать... - Поди-ка ты, Федя, развлекись куда-нибудь, как умеешь! -- говорит Ирэн, принимая рюмку. А как очередь дошла до Алены, та отказывается: - Совсем не пью... -- Облязев ушел провожать Наташку, та почувствовала недомогание, и Кошкин слоняется между группками, угощая, заговаривая, но ни в какой себя столь близким не чувствует, как с Облязевым и Наташкой. - Давайте, -- говорит, -- еще раз выпьем за переход в новое состояние. - Чокается с Игорьком и с Ирэн, с Аленой только символически - та ногтем по стакану. -- Тебе спать пора, -- говорит Вероника Денису, который клюет носом. - Ну, мам... -- Еще что-то бормочет, лицом тычется в ее колени и крепко засыпает. Вероника поднимает голову, смотрит на Кошкина, который рядом с ней оказался, и улыбается. Разводит руками, показывает глазами на Дениску. Кошкин молча поднимает его на руки. Она встает, идет вперед, он за ней следом. Даже не спрашивает, куда нести. Приносит к ней в комнату, кладет на койку. Денис приоткрывает глаза, бормочет непонятное что-то. Вероника ему: спи, спи... Он мертво засыпает. Выключает свет, с Кошкиным выходит. Останавливается в коридоре, привалившись к стене спиной, на Кошкина смотрит в темноте, ее почти не видно, лишь глаза блестят. Кошкин ей на плечи кладет руки. Она его обнимает за шею и к себе притягивает. Тогда Кошкин ее крепко обнимает. - Ты этого хочешь, -- выдыхает он. - Ты не представляешь, как, -- шепчет она. Все исчезло вдруг, что их разделяло. Между ними упали все преграды. Их обоих внезапно захлестнула безрассудная страсть. И руки Кошкина на одеждах ее. - Ты с ума сошел, -- шепчет Вероника испуганно. - Здесь? -- А где? -- Пойдем в комнату. - А Дениска? -- Он спит и вряд ли проснется... Все равно здесь я не могу... - Ну, пошли в комнату. -- Я вперед... позову... -- Она уходит. Кошкин ждет в коридоре. Его сердце колотится. Он оглядывается вправо, влево. Темнота и тишина. Только поскрипывает отживающий свой век барак. Это все напоминает настроение двадцати с лишним летней давности, когда, бывало, к девчонке лазил на третий этаж по водосточной трубе. В те времена ему казалось, будто тридцать пять - уже пожилой возраст, в сорок пять же утухнут все желания. Не похоже... Тихий шорох за дверью Вероники, дверь приоткрывается. - Где же ты? -- Кошкин входит бочком, ступает на цыпочках, но половица скрипит, у него мороз по коже, кажется, вот: проснется Денис - и все пропало. Он замирает на месте, скрючившись, втянув голову в плечи. Но Дениска равномерно посапывает. Кошкин Веронику среди комнаты видит в слабом отблеске далекого фонаря в роскошной легчайшей ночной сорочке. Она берет его за руку, к кровати увлекает. Он все с себя снимает, кидает на пол, ныряет под одеяло. Заскрипели пружины казенной койки. Вероника прижимается, шепчет: -- Я так не могу... не могу... никогда ничего такого у меня не было... Ах! -- громко выдыхает, когда, наконец, они соединяются. И уже она так ему вцепляется в спину холеными отточенными ногтями, что ему самому впору крикнуть ах, а она стонет мерно, громче, громче... Уж Денис заворочался на койке. А она ничего не понимает. В этот миг хоть толпа бы обступила - уж не может она остановиться, и тихонько, с восторгом визжит: -- В меня! Я хочу! Не бойся! -- Еще немного, и он следует за ней. Ослабевший, на бок скатывается, тяжело дышит. Она на локте приподнимается, он видит в слабом свете ее лицо, склонившееся над ним. Совсем не то лицо, которое видел в эти дни. Особенно глаза, сияющие от восхищения. - Что это было... - выдыхает она. - Со мной такого никогда еще... -- И в этот миг Кошкин вспоминает слова своей подружки: развлекись, как умеешь! Вот бы видела... Но она увлеклась семинаристом... Она все возле Игоря с Аленой, ей сейчас удобнее, что нет Кошкина с его ехидными замечаньями. -- Не пора ли по комнатам? -- Анжела предлагает, когда совсем стемнело. Наговорились, и налить некому, поскольку Кошкин ушел, а прочие нарочито об этом не заботятся. -- Спать, что ли? -- демонстративно зевает Леха. Егор смеется. Эдик говорит, что и в самом деле пора бы ложиться. Он чувствует, как сильно утомился, давно хочет прилечь. Только Алена спать не хочет. Она в себе чувствует такой прилив энергии, такой запас накопленной за много дней нежности, что ей боязно, прорвется плотина рассудочной сдержанности. А она бывает способна на безрассудства. Если б знали, на что она способна... Как же низко Алена может падать... А Сережа к Альбине нерешительно приближается, та, опустив голову, говорит ему: -- Пойду я спать к девочкам. - Проводим девочек! -- говорит Егор. Вероника и Кошкин сквозь дверь слышат шаги, звуки голосов из коридора. Лиц не видишь, и голоса кажутся чересчур возбужденными и пьяными. Веронику переполняет радость и смятение. Волны ликования поднимаются из глубин существа, взвихряются неизъяснимой тревогой. Вероника была послушной девочкой, прилежной, примерной, а мать у нее - очень властной, своенравной. И когда пришла пора, она влюбилась , сказала: через труп ее войдет недоносок в их семью. Вероника разрыдалась и неведомо что была готова над собой сотворить от отчаяния. Но верх взяла привычка к покорности. Вышла за делового человека, хозяйственного, самоуверенного, которого мать признала, одобрила. Без особого воодушевления, хоть старательно, она исполняла свои супружеские обязанности, иногда собирая в кулак всю волю и гражданское мужество, чтоб победить отвращение, закрывала глаза и терпела, сколько нужно. Она была зажатой, испуганной, страшно стыдливой с первого дня, вернее, с первой ночи. Самоуверенный, решительный муж еще как-то понимал, что ей могло быть больно, но что могло быть неприятно, что ей просто не хотелось - этого он понять был уже не в состоянии. Он решительно набрасывается на нее и, сделав свое дело, так же отваливается и почти сразу начинает храпеть, ее оставив лежать с раскрытыми глазами. Он сильный, может долго, себе это в заслугу ставит, вовсе того не понимая, что Вероника, внутренне сжавшись, только терпеливо ждет, скорее бы кончил. Что касается благ материальных, тут, пожалуй, проблем не возникало. Что ей надо - сказала, муж приносит. А где он берет и сколько это стоит, Вероника и знать того не знает. Сколько баб с ней охотно б поменялись, но вопрос и не ставится: или - или. Не лишиться своих благ ради чувства и трудом отрабатывать свободу она хочет, а чтоб и то, и это было: блага и истинное чувство. Муж возил ее в Париж. От поездки у нее остались моросящий дождь, уличное кафе, беднее нашего, Эйфелева башня, на которую не было ни малейшего желания подниматься, и потом -- магазины, они и в Дагомее магазины. Только вывески на них не по-нашему. И парижской не увидела моды. Ходят женщины в брюках и футболках. Ни одной идиотки не увидишь, чтобы шла на каблуках средь бела дня просто так, по мостовой, а не в зале. Все в кроссовках. Они, как самоеды, которых злой дух перенес в столицу, ходили с мужем, языка не знали. А карман не таков, чтобы прислуга пресмыкалась перед ними. Прислуга во всем мире всегда одна и та же. Сунешь в лапу - и вот тебе улыбка, и услуги. Но ежели не сунешь - твое дело: будешь стоять перед сфинксом. И гостиница чужая, холодная, и, как ей показалось, неуютная, не простое жилье, а декорация, так что на второй день захотелось домой. Если б знала язык или поехала со знающим, знакомым, хотя б по книгам, с нравами и культурой, который бы ее сводил в музеи, на выставки, помог бы просто пообщаться с людьми... Увы! Получилась обыкновенная поездка за барахлом. Лишь название, что в Париже была. Она думала: отметилась Дунька в Европе. Стыдно вспоминать, потому что поначалу, когда засыпали оживленными вопросами о впечатлениях, она ни на что не могла ответить толком, только дождь, как у нас, да магазины, да смутный силуэт Эйфелевой башни. Даже приятно было вернуться домой, к налаженному быту, почти смирилась с этой жизнью. Но тут вдруг обнаружилось, что супруг изменил с ее подружкой. Это сильно возмутило, расстроило. Ведь она при всей нелюбви к супругу никогда ему все же не изменяла. У нее было понятие: ты мне - я тебе. Я же вот тебя не люблю, тем не менее терплю твою нелюбовь и медвежью силу -- ты должен так же. Она впала в растерянность. Однажды наткнулась на объявление в газете: желающие прыгнуть с парашютом... Ее мать, и родные все и близкие считали парашютизм чем-то для себя неприемлемым, первой мыслью о прыжке было: убиться, что автоматически отменяло все дальнейшие мысли. И сама Вероника так же думала. А тут заявила мужу, что пойдет в парашютный клуб. Тот ей: -- С ума сошла! -- Не сошла, а хочу. -- И он впервые в ее голосе почувствовал решимость до конца идти, даже и на ссору, на разрыв в случае противодействия, она будто его провоцировала и вопросом, и этим непонятным, испытующим выражением взгляда, который до сих пор был нерешительным и послушным, и с ней не стал он спорить, уплатил и велел своему шоферу ее в клуб возить на автомобиле. И сегодня она совершила прыжок, и не только, но еще и такое, чего сама от себя не ожидала. Ведь ей крепко была вбита идея верности мужу несмотря ни на что, даже вопреки всему. А сегодня развалилась, рассыпалась идея. Это даже гораздо значительнее, чем утрата девственности, то, что с ней происходит сегодня. Она в жизни не была никогда ни с кем, кроме мужа. Десять лет прожила, родила ребенка, но сегодня лишь впервые испытала то, что уже начала было считать выдумкой сексологов. А испытав, уже не сможет жить, как жила прежде. Идут первые минуты новой жизни. Смутно чувствует, не миновать перемен. Но об этом пока лучше не думать. Она переживает яркость момента будто точку, без которой, как теперь ей кажется, и прыжок бы был неполным. Была бы какая-то незаконченность. Это словно завершающий аккорд - и такой потрясающий и мощный! Вероника всегда себя чувствовала подчиненной, приниженной, кому-то вечно что-то обязанной -- матери, школе, мужу, ребенку, государству. Лишь сегодня впервые пробудилось ощущение собственной значимости, своей воли... Пронзительное чувство: и она сама по себе человек! О как ей хорошо... А ведь не знает даже имени того, с кем в постели лежит рядом, но это безразлично. Прежде первая сама бы сказала, ни в какие ворота это не лезет, верх безнравственности! Однако сейчас, торжествуя и блаженствуя, думает: ах, насколько все это безразлично по сравнению с тем, что совершилось!.. Вообще, ведь она впервые в жизни сделала, как сама хочет, с этим клубом - не из упрямства, лишь бы в пику кому-то, сама от замысла до воплощения. От объявления в газете до прыжка. Высказала желание и сделала. А о низком не хочется ей думать, что за все кто-то платит, и за это ее муж заплатил. Не это главное. Все равно она сама все сделала. Ей не хочется возвращаться в сытую, обеспеченную, привычную жизнь, удобную -- но такую постылую. Мысль о возвращении нестерпима, особенно после того, что сегодня испытала. Она не может воспринять это как отместку мужу. Это что-то качественно иное, большее, чем простое наказание за неверность. А может быть, случай с подругой - просто замечательный повод изменить жизнь, которая ее не устраивает? Не причина для расстройства, напротив - счастливый случай, которому надо радоваться? Какой благовидный предлог -- всем понятный, признаваемый всеми -- к черту бросить все и начать сначала! - У тебя есть подруга? -- спрашивает Вероника. - Есть, -- отвечает Кошкин. - А где она? -- В настоящее время увлечена идеей соблазнить попа. - Какого еще попа? -- приподнимается на локте Вероника, изумленно сверкает глазами в темноте. А он видит в слабом света фонаря, у нее грудь удивительно красивой формы. -- С косичкой, Игорька, худого парня, который с нами прыгал. - И ты спокойно говоришь так об этом? - А как надо? Застрелиться, что ли? Она без этого жить не может. - И с ней живешь! -- Не то, чтоб... Встречаемся, так, пожалуй, вернее. Она сама по себе, я сам по себе. Каждый сохраняет независимость. - А если б я пришла к тебе? -- Ты?!.. - А что? У меня как сейчас никогда не было... -- Стучатся в дверь, кричат: вы спите? -- Спим, спим, -- усмехается Кошкин. Вероника рот слегка зажимает ему тонкой, горячей ладонью. Толпа проходит дальше, глухо шумит за стеной в соседней комнате у девчонок. Наташка лежит, Облязев сидит на краю кровати. Он опять ей высказывал сомнение, как им быть. - Что тебя не устраивает? -- -- Меня бы все устроило, но только мне уже сорок пять, а тебе еще нет двадцати! -- Меня это не смущает. А тебя? -- Сейчас-то ничего... Пока у обоих у нас силы через край. А будет мне шестьдесят? А тебе только тридцать. Твои желания прорвутся по-настоящему... Что тогда делать? -- Ты еще подумай, когда будет двести. И охота рассудком ковыряться без конца... Не живут так! В этой жизни. Или только живут наполовину... Что за польза?.. -- Ошибок было б меньше… -- Скажешь тоже! От ума все ошибки. Лучше жить и не строить планов вовсе... -- Почему? -- А от них одна досада, что выходит не так, как рассчитала... До отчаяния... Надо просто жить. -- И страдать никто не будет?.. -- Ну, будут. А ты хочешь прожить безболезненно? -- Да я только о тебе беспокоюсь… -- Я сама о себе побеспокоюсь. А потом, неизвестно ведь, кто старше. -- Это как? -- удивляется Облязев, полагая, что уж это-то известно. Ведь достаточно взглянуть любому в паспорт, чтобы точно узнать, кто и на сколько даже дней кого старше. Но Наташка говорит ему, что истинный возраст - это сколько осталось, а не сколько от рождения прошло. Поэтому никто не знает истинного возраста. Разговаривают на разных языках. Вот тут развеселая компания и вламывается к ним в комнату. Сразу стало тесно и шумно. Хочет Леха быть поближе к Алене, та держится с Игорьком. Анжела Леху оттирает от Алены. Эдик хочет быть подле Альбины. Сережа тоже хочет быть подле Альбины. Она сама никого не хочет, и лучше всего легла бы теперь спать. И Фридрих с ними, который все не может забыть, как поскользнулся и плюхнулся на задницу перед люком. Какой удар по создаваемому образу видавшего виды! Ему хотелось бы выглядеть этаким парнем, который в дверь в километре над землей равнодушно и весело выходит. А тут еще этот желчный инструктор вздумал всем внушать, будто он хотел вовсе отказаться! Все вышли люди как люди, одного его вышвырнули за борт! Он бы сам мог... А как теперь докажешь? Как раз все наоборот должно было быть по его понятиям: он один отделяется смело от самолета, остальные колеблются и мнутся, удивляясь равнодушной смелости. И в пример бы его инструктор ставит! А не смотрит прищурено и хмуро. А самое ужасное, все как вышло, так вышло. Нарисовалось, не сотрешь. Теперь сто совершить прыжков он может, образец хладнокровия на каждом показать и решительности, но все вспоминать будут его первый прыжок. И с особенным даже удовольствием, если он себя особенно проявит, тут ему-де ничего уж не повредит, но умрете с хохоту, как выходил в первый раз он... плюхнулся на задницу! Его вышвырнули... Вот не повезло! И Заплаткин вздыхает. Ведь и сам он рад забыть бы теперь, воспоминание против воли попрет... И ему кажется, будто все только об этом и думают, в то время как каждому хватает своих впечатлений. Егор не сомневается, будто Фридрих сильнее и смелее, но вот нате же, он-то оступился, а зато я, который сомневался, как себя поведу я в самолете, вышел сам! И теперь с моральным правом говорить про инстинкт могу и волю! Бодрость духа важнее интеллекта, который лишь вспомогательный инструмент, пусть подвинутся интеллектуалы! Наташка морщится, когда вся эта компания вваливается в комнату, но что поделаешь? Следом за всеми входит Кошкин, такой умиротворенный, что у него заметно поубавилось желания покричать и поерничать. Вероника не пошла с ним, говоря, что уж это было б слишком заметно, заявиться сейчас в компанию вместе, по их лицам все правду прочитают. Да ведь ничего плохого... Вот именно! Плохое люди принимают охотно, прощают, сочувствуют, хотят помочь. Только счастья никогда не прощают. Все хорошее возбуждает зависть. Идея равенства, несправедливость которой смутно чувствуют все, однако крепко сидит во всех и требует, чтобы было всем одинаково. Поскольку одинаково хорошо быть не может, так пусть всем будет одинаково плохо. Берегите, счастливые, счастье вашей минуты от идеи равенства! Вы - избранные, аристократы среди океана неудовлетворенных. Раз вы счастливы - значит, вы и правы ! Добытые вами минуты счастья добыты для всего человечества. А оно ими сильно ли богато? Чтоб разбрасываться ими иль топить их в море житейской пошлости? -- Иди, -- говорит Вероника, -- и поскорее возвращайся. Я так тебя желаю! До утра у нас еще целая вечность. -- Кошкин стопку со всеми выпивает, убеждается, что с ними нет Ирэн, потому что от бешеной подружки можно ждать чего угодно где угодно. Смущает только, что Игорек с ними. Если б не было его, можно было быть спокойным совсем. Одна Наташка замечает счастливое выраженье на лице Кошкина и понимает правильно его значение. Тихонько обращает внимание Облязева. Тот глядит с интересом. Кошкин уходит, возвращается к Веронике. А та, мать семейства, сыну которой уже десять лет, себя чувствует девчонкой, ждущей тайком от мамы любовника. Будто ничего у нее не было в жизни. Да и в самом деле не было, потому что не своей жила жизнью -- той, которую для нее придумали и спланировали другие люди. Первый день она сама живет сегодня. В них во всех бродит жизненная сила, разбуженная прыжками. У Алены нестерпимое желание нежности проснулось. Смутная мечта: остаться с Игорьком. Как она к нему прильнула б!.. А тот взгляд отводит, будто смущаясь, улыбается сладко. А ей хочется чтобы ей одной сейчас улыбался! Игорек же смущенно размышляет, как сильны еще плотские желания у него. Им поддаться, это значит -- поступить человечно. Но вопрос-то, что Ирэн задала: быть или казаться? Он слова ее не воспринимает как пустую болтовню пьяной бабы. На больную мозоль ему ступила. И вообще, зачем она вдруг об этом? На Алену с тоской глубокой Леха смотрит искоса, тайком, чтоб Анжела случайно взгляда не перехватила. Рядом с ним она сидит, и на лице выражение: мое! Она его присвоила и самого уже почти в том уверила, что он - ее. У Лехи столько нет, как у нее, внутренней силы да ему и привычно себя чувствовать рядом с женщиной отчасти ребенком, это в каждом почти живет мужчине. Вот с дурацкой улыбкой и сидит он рядом с мрачной, нахмуренной Анжелой. Альбина чувствует усталость, поскольку Сережа рядом с ней будто ждет чего-то, тут же Фридрих. Но ведь и он ей не нужен! Если что-то и было, было только выражением настроенья минуты. Оказался б Сережа в ту минуту рядом с ней, может быть, его желание и исполнилось. Только что же делать? В ту минуту другой с ней оказался. Они все не понимают, что значит мимолетное настроенье минуты. Все требуют, чтобы твердо держала себя в рамках рассудка и конкретно одному кому-то принадлежала. Разве сами способны на такое? А ответ один: ведь мы же мужчины. Ну и что? А для них вполне довольно объяснения такого: дескать, что нам позволено, то женщинам никогда. Она ясно ощущает, что ни тот, ни другой ей нужен, непонятно ей самой, отчего она так долго с ними время проводила, будто ей не хватает уже своих ровесников. От того лишь неловко ей, что стала между ними. Хоть вовсе не хотела... Видит, бесится в душе Гогенлое от того, что понять никак не может, что случилось у них в его отсутствие. Только ей-то что? Должна она разве тратить жизнь лишь на то, чтобы кого-то уверять в своей невинности. С другой стороны, заявить Сереже прямо, что случилось -- их с Фридрихом поссорить. Но она никого не хочет ссорить! Оставайтесь, пожалуйста, друзьями... Только все меня оставьте в покое! Отвалите... Анжела замечает, как устала Альбина. -- Не пора ли, -- говорит: -- Всем бай-бай? -- с тоской Сережа на Альбину оглядывается. Фридрих ему руку на плечо: -- Пошли, что ли? -- Следом Эдик за ними, а Анжела Леху в спину толкает: -- Ступай к себе! -- Кошкин с Вероникой в соседней комнате слышат, как, скрипя досками, расходится от девчонок народ. Одни остались Наташка, Алена, Альбина, Анжела. Девчонки раздеваются, выключают свет, ложатся. Парни идут по ночному городку к спальному помещению, один Сережа к своему "Москвичу". Алена ворочается и не может уснуть. Пробудившееся желание, которое она ненавидит, зная его силу, не дает уснуть. Она бы была счастлива, не зная желаний, занимаясь развитием интеллекта и духовными практиками. Но... тело тяготит его, как великое бремя... Если б знали, на что она способна... Как же низко Алена может падать... Поднимается, скрипя пружинами, говорит девчонкам, сейчас вернется. Куда это она вдруг собралась, мрачно спрашивает Анжела. Так, в туалет. - Да зайди вон за ближайший куст, -- брюзжит Анжела. Она практична: если хочешь помочиться - зайди за куст. Но как ей объяснить: то, что тебя переполняет, не конечная цель, всего лишь повод выйти из комнаты? Алена ничего не отвечает, выходит из барака, останавливается. Свежий ветер шелестит в кронах деревьев. У нее сил нет справиться с тем, что разгорелось. Она думает, хочу Игоря. И он тоже хочет, ее чувство не обманешь! Уклоняется только из рассудочных соображений, следуя учению, воспринятому умом... Не может быть правильным учение, которое заставляет людей себя так мучить, приговаривая: любите друг друга. Уж какая тут любовь! Она не может признать это учение учением Того, чьим именем его называют. Тот был добрый, пил вино и ел мясо, любил женщин, их за Ним толпа ходила. А женщины просто так ходить не станут ни за кем: соловья баснями не кормят. После смерти Его апостол Павел написал не Его -- свое учение, учение раввина из раввинов, который ел постное и за которым не ходили женщины, но учение Его именем назвал. Все поверили... Самого-то Его Павел и не видел... Алена смутно надеется на то, что Игорек еще все же не ушел, ждет ее, где-нибудь стоит в аллее. Игорек же в это время у Ирэн, но Алена пока того не знает... Она вдыхает ночной воздух, ветер овевает ее, над ней колышет кроны деревьев. Что делать с тем, что в ней разгорелось. Бредет по пустынному ночному городку в сторону белого, известкой вымазанного, дощатого туалета мимо автостоянки, на которой стоит один-единственный Сережин "Москвич". Сережа стоит, курит у "Москвича". - Привет, -- говорит она, останавливается. - Привет. Далеко собралась? -- Нет. - Спать? -- Пока нет. Не спится. - Заходи тогда в гости, -- приглашает, показывает на заднее сиденье. В интонации звучит против воли: ты одна и я один - в чем же дело? Соединим два наших одиночества. Только с этим ведь как и в математике: нуль да нуль - будет нуль. Две бесконечности составляют одну, такую точно же. Ничего тут по сути не добавится. Не убавится, впрочем - и это тоже. - А что, -- говорит она низким голосом. - Пожалуй. - Так заходи! -- Но сначала мне зайти еще нужно в одно место... -- Идет мимо парашютного городка к смутно белеющему туалету. Сережа остается наедине с сомнениями. У него холодеет спина, когда вспоминает, как пришла к нему сюда та худая женщина, у которой перед самой посадкой в самолет раскрылся запасной парашют нечаянно, и вместо которой он пошел на свой первый прыжок. Это было наваждение какое-то, гипноз. Он же думал все время об Альбине! Да и не забывал о ней! Но ничего он не мог поделать против напора фантастической энергии женщины. Она как паучиха пойманного жука обмотала невидимыми энергетическими нитями. Как он ни брыкался, она впилась в него... Если буквально, физически, то он в нее, конечно, вошел, но на самом деле она в него жадно впилась. У него осталось такое ощущение. Все могло быть даже прекрасно, если бы не Альбина. Он с ужасом думает: а вдруг, что-то узнала? Из-за этого и не хочет больше к нему в машину, а осталась ночевать у девчонок? Только... она ведь у них осталась - прежде?.. И как раз потому, что ее не было, пришла эта женщина... Слышит хруст шагов по гравию дорожки. Возвращается Алена. Он освобождает ей место. Она заходит и садится с ним рядом на заднем сидении автомобиля. Думала, жажда нежности и сила затаенной страсти сведут ее с ума. И уже все равно, встретит или нет Игорька. Он хочет, но подавляет в себе желание, тем хуже для него. Мог бы с ней. А теперь пусть остается со своей праведностью. Она готова первому встречному отдать свою нежность. Сидит рядом с Сережей, и вдруг в себе чувствует холодок, отчуждение, нарастание сопротивления. Обними же, скорее! она думает. Ну! Пока горячо, пока рассудок не включился... Сейчас он все испортит!.. Если б тотчас ее схватил Сережа, грубо, молча, она бы и для виду, может быть, не стала сопротивляться. Но у всех почему-то в отношениях с ней стоит невидимая преграда. Образ у нее такой, что ли? Словно все заведомо убеждены, будто с ней нельзя того, что, не задумываясь, они легко проделывают с другими. Если б знали, на что она способна... Как же низко Алена может падать... У нее все внутри горит, трепещет. Наверное, из-за прыжка. Энергия проснулась. Кипит жизненная сила. Все каналы прочистились, раскрылись. А они думают, перед ней можно только благоговеть, с ней можно только говорить о высоких материях. - Ты не можешь, -- заводит речь Сережа, который занят своими сомненьями, -- объяснить, как девчонки относятся к тому, чтобы... - Извини, я устала... Мне сегодня совсем не до разговоров. - Останься у меня. - Нет. -- Она мягко отодвигает его рукой: -- Не надо. Отдыхай, я пойду. -- А я не пущу. -- Он ее будто в шутку обнимает, с силой притягивает. Пытается поцеловать. Она отворачивает лицо, Сережа ее целует в шею. - Останься у меня, -- шепчет он. - Не надо. Отпусти. - Останься. - Ни к чему это. -- Она чувствует, силы оставляют ее. Еще немного, и, пожалуй, перестанет противиться. Но это совсем не то, чего она хотела! Не за тем пришла! Она вырывается из последних сил, выходит из машины и отряхивается. - Спокойной ночи. -- Поворачивается и идет прочь. На него она вовсе не сердита. На себя. И вот так всегда, думает. Желание переполняет через край, а поддаться всегда мешает что-то. И не внешнее - внутри меня самой. А ведь надо-то -- чуть пониже планку... И не требовать от них того, чего в них, может быть, даже нет и быть не может. А в какой-то момент и притвориться -- говорят же: сам обманываться рад . И иметь хоть какую-то разрядку... Но как вспомнишь... Волна стыда нахлынет. И всегда у нее вот так вот: тормоз вдруг включается - будто помимо воли... Если б знали, на что она способна... А Ирэн, что в аллее оставалась до тех пор, пока не вышли от девчонок те, кто к ним заходил, вдруг видит: Игорь отстает от остальных. А он отстал, чтоб сосредоточиться, помолиться. Се бо в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя . Много сомнений разбередила в нем непосредственная пьяная женщина. Вопросы простые, а ответов нет испокон века. Одни посредственности могут разом ответить на все вопросы. У них все аккуратненько в тетрадку списано и разложено по полочкам. Но такая, простите, гениальность лишь для самых широких масс годится, кои верят кровавым негодяям, что ведут их под флагами на бойню. Чуть поднявшийся знает, как все смутно, как все бренно, и зыбко, и текуче, и к каким ужасающим последствиям может вера привести в таких гениев. Идеальный художественный образ самоуверенной посредственности, достигающей своего предела. Настоящий-то гений не нуждается в истуканах из гипса и бетона. А судить свою мать, родила она его в грехах или в праведности, Игорь не может. Почитай отца твоего и мать твою ... Это не просто мнение частного лица -- на скрижалях, данных Господом Моисею на горе Синай. А как его мать родила его? Кто-то зовет родившую вне брака шлюхой, а другой впадает в другую крайность -- расплывается от умиления. Материнство - святое дело, значит, родила - так она уже святая. А истина, как всегда, посередине. Нет, она не святая и не шлюха - просто самка человеческого рода. Какой-то знаменитый заявил, будто все лучшее от молока матери. А худшее откуда? Знаменитые припечатать любят крепкое словцо, не заботясь, что оно однобоко. Ну, а массы словцо их разрисуют на плакатах от моря и до моря и сдавать на оценку станут в школах. Многогранно слово только в Писаниях. Не отвержи мене от лица твоего, и духа твоего святаго не отыми от мене ...-- Ой, -- слышит Игорь совсем рядом. Настораживается, перестает бормотать вслух слова псалма. Делает два шага вперед, в темноту, и женщина, склонившаяся к земле, его хватает за руку. - Подвернула ногу, -- говорит. Поднимается, как будто ей трудно, повисая всей тяжестью на Игоре И тут, будто удивляясь: -- А, это ты! -- Будто в самом деле только что узнала. Радость в голосе и даже торжество, что не может на него не подействовать помимо его воли. Он чувствует, как сильно она влияет на него, и потому старается внутренне сосредоточиться. Это совсем не то мягкое, кроткое притяжение исходящее от Алены, с которым совладать было трудно, но не очень. Это какое-то сатанинское влияние, будто пронзающее электричеством плоть, и становится страшно, что возбуждение может выйти из-под контроля рассудка. Ирэн, словно только для того, чтоб крепче стать на ноги, повисает у Игорька на шее. Прижимается к нему, не торопится отпустить его шею, хотя, кажется, уже крепко стоит. Игорь чувствует пронизывающий жар во всем теле. Она вдруг дурашливо взвизгивает, сгибает колени и на нем виснет, он отклоняется, чтобы удержать равновесие. Тогда она встает на ноги. - Ты меня, студент, не бойся. Про меня рассказать ведь могут ужасы... Небылицы... -- Никто и не рассказывал... Да с чего бы тебя мне вдруг бояться. -- Меня Ира зовут. - А меня Игорь. -- Спать пойдем? -- Она так это сказала, что он вздрагивает, шарахается от нее отклоняясь, чуть не крестится. -- Я имела в виду, ты к себе, я к себе. Ну, а ты что подумал? Признавайся. -- Он вздыхает, расслабляется. -- Я тебе наговорила сегодня с три короба. -- Ничего. Естественные вопросы. -- Женщина блестит глазами из темноты. Послал Господь испытание, думает Игорек. От одной ушел только что, которую хотелось приласкать, обнять и забыть обо всем, даже о дороге, которую избрал и которая предполагает самоотречение... И вот на тебе: другая выходит из кустов, когда он пытался тщетно смирить себя молитвой. Что за вечер? Она будто нарочно дожидалась... - Проводи меня, -- просит она. - Ладно. Только ты не прельщай. - Тебя?.. - с таким-то она деланным глядит пренебреженьем, что у него поневоле возмущаться начинает внутри что-то: почему бы не меня? Я, конечно, не поддамся, я противиться буду. И однако, почему бы не меня?.. Он не хочет, так, казалось бы, какое ему дело до ее хоть бы даже и презрения? -- Я будущий священнослужитель.... - И что? Если рясу наденешь, то ведь крылышки не вырастут и член не отвалится. -- Игорь вздрагивает от такой ее очаровательной непосредственности. -- Женщина есть женщина, а мужчина есть мужчина, природу не изменишь. Как назваться или во что одеться, ничего ведь по сути не меняет. Хоть ты поп -- а природные желания никуда не пропадут. Остается либо тайно грешить, либо себя же своей волей давить до безобразия, что, по-моему, хуже извращения. А скорее всего, делают и то, и другое. И давят себя, и грешат, когда сил уж нет давить. Потом чувствуют себя гадкими и виноватыми, начинают каяться... А в чем, собственно? В том, что -- люди? Что такими созданы? Ведь другими-то люди быть не могут! - Ты о них плохо думаешь. Куда тебя проводить? -- Недалеко. Совсем рядом. -- Она берет его под локоть, даже на руке его как бы повисает и к нему осторожно прижимается. - Вот сюда, по этой дорожке. Ты женат? -- Нет. - И не был? Так возьми меня в матушки! -- У тебя есть человек. - Откуда знаешь? -- Видел вместе. - Да мало ли с кем вместе меня можно увидеть? Если ты возьмешь, то с тобой нас будут видеть. - Этот шаг столь серьезен... - Я хочу исповедаться. -- Написано: исповедуйтесь друг другу. -- Я любила. Не смейся. Скажешь, больше удивился бы, если б заявила, что пока не любила ни единого и мужчину ни разу не познала. На руках и ногах не хватит пальцев сосчитать всех, которые со мной спали. Нет... Не это... Любила... до безумия... Для него чего только я не делала... Не могу сказать даже на исповеди. Может быть, когда-нибудь, если будет еще случай... Кормила и поила. Я его обеспечивала. Был он нищетой, но с талантом, и в него я поверила, обувала, одевала, чтобы мог заниматься лишь наукой... - Значит, ты была богата? -- Смеешься! Если бы!.. - Ну, а чем тогда кормила, и на что одевала? -- В том и дело... Вот мое все богатство! -- и разводит она руками, как бы показывая: вот она, вся я тут, и ничего нет у меня кроме этого. И сразу Игорька прошибает от догадки пот холодный. - А на последнем курсе на него положила глаз старуха, профессорша, не знаю, как она-то что пронюхала, только привела его, показала, как я под руку с кем-то... Украина, гостиница, не знаешь?.. Из него самолюбие поперло. Я, выходит, пять лет обманывала. Мог пять лет жрать еду мою, пять лет мог ходить в моих штанах, спать со мной бесплатно, а тут... надо же! А я -- где могла еще денег взять на его же содержание? Поломойкой? На хлеб бы не хватило... Говорю: я любила до безумия. По-твоему, это грех. Но тебя так никогда не полюблю. И никого. -- И когда она сказала, в Игорьке шевельнулась мучительная тоска, возникло томительное желание, чтоб его любили так же... - Что поперло, -- продолжает Ирэн, -- из него, так ведь это вовсе не мораль. У них учение: нет морали вообще, для богатых есть одна мораль, для бедных - другая, это-де классовое понятие, что сейчас нашим выгодно -- морально. То есть, прямо сейчас, сию минуту. А в другую минуту уже может быть что-то прямо противоположное. Почитай основателей... Когда он у гостиницы меня увидел, в нем не моральные взыграли страдания, а рассудочный расчет воспользоваться поводом от меня отделаться, чтобы со старухой связаться. С той профессоршей. Она, конечно, шикарна, знаменита, но его чуть не на двадцать лет старше. Зато с ней мог остаться он в столице. И карьеру делать, пользуясь ее же связями, наработанными за те же двадцать лет. Что и делал он успешно. А я верила, что из него может получиться еще... - Не получилось? -- Нет. - А кем он стал теперь? -- Депутатом государственной думы. - И по-твоему, из него ничего не получилось!? -- Нет, конечно. Гляди, какие клоуны в депутатах. Торчат на всех каналах. Позволяют себе выходить на сцену на эстрадных концертах. Капли вкуса нет, чтоб самому понять, без подсказок, до какой же степени это пошло. Все -- плебейство... во всем одно плебейство... А потом... И сказать-то как, не знаю... Чтобы женщину ударить по лицу... Перед камерами... Для меня б мужчина умер и не воскрес. А этим господам ссы в глаза - божья роса. И такие же выбирают их. Хамоватых много. Аристократов всегда гораздо меньше. А господам демократам все по плечу. Лишь бы в кресле сидеть. И мразь любая туда лезет, включая уголовников. Шакалы адвокаты доказывают, за хороший гонорар, естественно: никаких нет законных оснований, чтобы мразь туда не лезла. Вообще, нет юридического термина мразь, есть гражданин. И не нужно ни ума, ни культуры. Только деньги. Одни деньги. Да и то не свои. Да как же - вышло?.. А он мог бы и вправду что-то сделать для науки серьезное... - А ты как сама? -- Если бы все силы, которые на него положила, положила б на себя... У меня ведь что-то тоже в голове есть! -- Заметил, ты начитана. То из Пушкина, то из Достоевского... -- В детстве много читала. Теперь вовсе перестала, мне умники противны... После этого безумия... А я ведь наизусть "Евгения Онегина" знала прежде... Могу и по-немецки разговаривать. Бывали... клиенты... Так что, spreche und lese frei . По-английски два-три слова. В любой, во всяком случае, англоязычной стране сама одна обойдусь без переводчика. -- Чего ж ты не осталась в столице? -- Не желаю! Разыгрывать затверженные роли... Все время к кому-то подлаживаться, поступаться чем-то... Нет, я не могу. Даром блага не даются, говорят они там, и смирились. Я бы тоже рада. Я блага те не отрицаю, признаю их, но есть еще другие, которые для меня значат больше. Слышал что-нибудь о древних монголах? -- Разве иго... - Какие были монголы? были белые, черные и дикие. Белые - те служили китайскому императору и жалование получали. А черные говорили, будто те продались, и презирали их, а сами гордились, что не служат. Но они своему служили хану. А дикие даже хану не служили. Эти были совсем бедные, у них лишь одна была ценность - их свобода. Не жалкая западная -- делать все в пределах куцего закона - а воля настоящая среди диких степей. Для девушки из диких монголов это была высшая мера наказания: выдать ее за белого с окладом от великого богдыхана Поднебесной. Вот и я такая. - В твоем лице нет ничего монгольского. - Зато в душе есть. Я из диких. Кто хочет, тот пусть служит китайскому императору. Или московскому. Или американскому президенту. Да пусть кому угодно! А мой принцип один: свобода и воля. - А что с тем парнем? -- Я на него плюнула, как на полное ничтожество. Кстати, старуха, которая все испортила, просчиталась - не много же выгадала! Он едва встать сумел на свои ножки, ее бросил, подцепил фотомодель. Та как пробка глупа, но внешне смотрится рядом с ним на презентациях... У них ведь все лишь внешнее одно. Снаружи блеск, а внутри тоска и страх. -- В это время вновь проходят они мимо вагончика наподобие строительного. -- Хочешь, я еще расскажу? Была я замужем. А он был меня на тридцать лет старше. Вышла я за профессора… А был еще, и талантливый один, и влюбленный, только снова нищета… А мне хватит на орбиту выводить недоносков, оставаясь... как правильнее? -- в дурах! Этих бедных, да честных... Неспособность к откровенному злу еще не значит доброты и действительной честности. Посмотреть еще надо, что он станет делать, если окажется у власти, совершать позволяющей поступки безнаказанно жестокие, злые, да еще их оправдывая целью, идеалом каким-то, светлым будущим. Хоть социализмом и коммунизмом. Хоть Аллахом. Хоть царством демократии. Пропади они пропадом, идеалы! Ради светлого будущего можно в настоящем пытать, стрелять и вешать, и взрывать невиновных и виновных. В этом - их настоящее призвание. А что будет? Того никто не знает. Лишь бы фразу найти, ради которой ты пытаешь, стреляешь и сжигаешь, но при том не считаешься убийцей. Пошло, знаете... А тут ты не палач -- ты борец! Ты пытаешь за идею. Ты пытал, убивал бы и без цели. Ради кайфа. Но трус ты, тебе боязно. Ведь тебя покарают как маньяка. А вот если ты политик и творишь то же самое, буквально, да еще и в ужасающих масштабах - не накажут, а глядишь, даже памятник поставят. Как в Москве на Лубянской площади. А снесут, так захотят восстановить. -- Ты зачем мне об этом? -- А... Не знаю. Говорю, что Бог на душу положит. -- Снова мимо вагончика проходят. Игорю кажется, будто они уже проходили здесь. Но в темноте трудно сориентироваться, особенно в этой части городка, в лабиринтах дорожек среди кустов, вдоль которых стоят летние домики летчиков и обслуживающего персонала аэродрома. Он и не очень смотрит, где они идут, куда сворачивают, где она его водит. Она его обвораживает своей речью. Ему хочется слушать и слушать. Пусть бы она говорила что угодно. Пусть полную ахинею бы несла. От нее идет с речью темная, тяжелая волна, пробуждая в нем дремлющие бездны. -- А ты все-таки про грех пояснил бы. -- Первородный грех Адама и Евы на всех людях. -- Да в чем? Творец их сделал, мужчину и женщину, поселил вместе, и - на тебе! -- запретил любить друг друга... Издевательство это. Я не вижу, в чем их грех! Разве не знал, когда делал, чем кончится? По мне: или не делай, или сделал, тогда уже не спрашивай. А тем более, не наказывай... Что еще-то могло выйти, когда мужчина и женщина живут вместе? Нормальные, здоровые, сильные?.. Да в чем их грех? Так и будет он всегда на всех людях? -- Спаситель искупил его на кресте... -- И этого не понимаю. Мне жалко распятого... Но каким он образом нас избавил, и от чего именно, до меня не доходит. Получается, чтобы все себя чувствовали нормально, обязательно нужно приколотить кого-то гвоздями к кресту? Без этого уже люди и людьми быть не могут? -- Это вопрос не понимания -- веры. -- Да и верить ведь тоже бы хотелось не в совсем откровенную нелепость. -- Один из отцов церкви как раз вот так сказал: credo, quia absurdum. Я верю, потому, что это нелепо. Если бы все было совершенно правдоподобным, согласным здравому смыслу, житейскому опыту, тогда б и вера ни к чему. -- А может, она и не нужна? -- Нельзя жить без веры. -- Ведь живут. -- И что, счастливы? -- А ты счастлив? Ну, вот, мы с тобой пришли. -- Они стоят около вагончика наподобие строительного. Игорь смотрит и думает: ведь точно, здесь были! Она два раза водила кругами, чтобы только на третий раз подойти? -- Ты-то сам, расскажи-ка мне, ты счастлив? Или только умом живешь, тоскуешь и от женщин шарахаешься в страхе? -- Она ключ достает и открывает. Игорек говорит, что показалось ему будто они уже два раза мимо этого места проходили. -- Хочешь сказать, что давно уже могла уйти к себе, не вешать лапши на уши? -- Не лапша. Побеседовать приятно было... - А приятно бывает с теми, кто и сам тебе приятен. Разве с той, которая тебе противна, ты стал бы беседовать долго? -- Ты мне не противна. - Ему трудно определить, что она для него. Это вовсе не похоже на его ощущения, которые вызывает Алена. Игорь чувствует, как Ирэн его будто затягивает в свою сферу, как сильны в нем желания. Да, он может поддаться, но ведь это она сказала: быть или казаться? Нет, решает он. Нельзя так. Разве если только чувство настольно будет сильным... Хоть какое-то было б оправдание... Понимает он краешком рассудка, что заранее ищет, чем себя бы оправдать мог. А чувство поднимается у него в душе, темное, сильное. - Не зайдешь? -- А зачем? -- Меня боишься? -- На войне я был. - Там ты мог быть смелым. А меня, -- говорит она насмешливо, -- ты боишься. -- У него появляется желание доказать ей, что ее он не боится. - Зайду. Но ненадолго. -- А она говорит: - Нога... Помог бы... -- Ах, нога. Про нее уже забыли! Ведь не может себя корить за то, что помогает. Несчастной... По ее просьбе... Обнимает она его за шею. Повисает на нем и обтекаемо прижимается к нему обжигающим существом. Поверхность кожи у нее холодная. Это какой-то внутренний, пронизывающий, излучаемый ею жар. Я пропал, подумал Игорь. До кровати Ирэн довел. Включает она слабую лампочку, садится и при нем начинает раздеваться. - Ну, спасибо. Довел. - Но не сказала до свиданья. Он с ужасом чувствует, будто ноги стали ватными, и он ими к полу прирос. Ирэн снимает свой огромный, болтающийся свитер и бросает его на стул с одеждой. - Жарко! -- Видит Игорек, что под свитером ничего у ней больше не надето. Про себя бормочет: помилуй мя, Боже, по велицей милости твоей ... на первом у него прыжке сердце так не билось, как колотится теперь. Она ложится в джинсах, голая до пояса, и смотрит на него, чуть прищурившись. И груди не пытается прикрыть. Хоть не самые у нее они красивые на свете и совсем небольшие, не стесняется она этого, знает свою силу, и с нее довольно сего сознания . Сколько теток с прекрасными грудями в одинокую подушку плачут. Разве дело в форме груди или в размерах? Не об этом бы надо им заботиться. А они в косметическую клинику все готовы отдать, что заработали за всю жизнь, да еще в долгах погрязнуть. Бесполезна силиконовая грудь, когда нет того огня, что исходит от Ирэн... Та говорит слабым голосом: - Помоги! -- а сама, раздвинув ноги, поднимает их в воздух и бросает на постель. Вагончик вздрагивает. Игорь чувствует, сил почти не остается ее зову противиться. Немного, и -- падет. И не в чьем-то постороннем мнении, а в своих собственных глазах. Ему это одно лишь только важно, остальное он как-то пережил бы: в своем мнении самим собой остаться. - Чем могу я помочь? - Нога мешает джинсы снять. Без тебя сама не справлюсь. Расстегни ремень. -- Он расстегивает. Кровь в висках уже слышно. -- Теперь молнию... -- У него трясутся руки, когда он ей ширинку расстегивает. Молнию заедает. В нем все дрожит. - Стяни джинсы, -- говорит она. Он стягивает штаны за штанины, отворачивается, чтоб не видеть ее ног. Красивее у Альбины одной. - Прости, я должен уходить, -- говорит он. - Не останешься? -- удивляется она. - Я не могу! - Если так, я могла тебе помочь бы, -- говорит она с лукавым состраданьем. Игорек же чувствует, как у него чуть не лопается от напряжения. - Нет! -- Он может сейчас, конечно, сделать как она просит... но -- быть или казаться? Он последние силы напрягает, чтоб уйти. Едва в обморок не падает на аллее. Через несколько шагов едва дух перевел. Порывы ветра овевают его. Как я слаб, Боже! как я близок был к падению! Дрожит Игорь. Только что он мог все утратить, что старательно строил, и остался бы переход в новое состояние: в лицемерие. Говорить точно то же, только делать другое. Это многих вполне устраивает. Но он хочет быть на самом деле, а не казаться. А Ирэн никогда такого чувства облома не испытывала... Била кулаками по постели и грызла подушку. И подушка стала мокрая... Шестой день Вот уж полночь, идут шестые сутки пребывания их на этих сборах. Зла Ирэн на Игорька и на весь мир, который так устроен, что Игорек не остался. А он один ей нужен, не такой, как другие. Но уходят всегда именно те, которых хочет. А другие зато как мухи липнут. От других лишь физическое чувство, и от Кошкина даже... Впрочем, все же от него еще что-то. Она чувствует, есть у Кошкина и любовь, хоть маленькая. А иначе б его давно поперла. Впрочем, может, и нет. Секс для нее тоже самоценность, а такого партнера у нее никогда ведь не бывало. Полтора года с ним, то разругаются -- вдрызг, навеки! То помирятся снова... Хоть его б теперь! Все горит в ней, нужен кто-нибудь, чтоб потушить этот пожар. Кошкин где ты? Она и из-за этого с ним еще, что когда ей только надо, он всегда под рукой. А как не надо - можно выгнать, он терпит ее выходки, с ним не надо сдерживаться, притворяться. Терпит ее, какая есть. Все прощает. Никуда он не денется! Он должен быть всегда под рукой. Она привыкла. Кошкин, где ты? Приведи мне Игорька! Нестерпимо ведь это... Поднимается. Не из тех Ирэн, кто целыми ночами молча плачет. Стремительно оделась, идет во тьме к спальному помещению. Сейчас вытащит Кошкина из койки и утащит, на части растерзает. Приходит, койки скрипят, Васильич, спящий у самого входа, просыпается, ворчит: кто это там шарахается? Она говорит: -- Юрий Васильич, где тут Кошкин мой? -- А твой Кошкин не приходил. Вон его пустая койка. Иди спать! Утром прыгать. -- Она идет и думает с ужасом: этого только не хватало! Был всегда под рукой, привыкла думать: куда ты, старый хрен, от меня денешься? Мне чуть больше тридцати, а тебе-то сорок пять... Закачу же завтра сцену! Она в ярости. Их отношения, когда каждый дорожит своей свободой, она так понимает: сама может делать все, что ей вздумается, он же - только ждать, когда время ему выкроит. Ты уж, старый хрен, давно нагулялся, она думает, клокоча от ярости. Свои похождения не считает изменами Кошкину - да с чего бы? Просто живет сама по себе, и ему кое-что перепадает, и радуйся. Но его такое же поведение - не какое-то, в точности такое же - она считает самой черной изменой, какую только может вообразить. Ведь она лишь одна, она не может быть сравнима ни с кем. А их вон сколько!.. Лишь она на Земле неповторима. Идет по пустому городку в тишине, в которой слышны только невнятные звуки ночи, далекий лай собаки, по аллее меж кустов, и вдруг слышит очень тихие голоса. Впереди лампочка на столбе, в ее свете двое. Она видит Игорька с Аленой. Вот он к кому убежал, святоша чертов! У ней ад в душе. Но Игорьку не может закатить она сцену. К себе уходит. Как же так получилось, что Алена Игорька ночью все-таки встретила? Она шла от Сережи по аллее и вдруг видит впереди на секунду свет в открывшейся и тотчас закрывшейся двери какого-то вагончика. Кто-то, как ей показалось, не то выбежал, не то кубарем с лестницы скатился в темноту. И снова тихо. Замедляет шаги, прислушивается. Вроде, дышит кто-то там, впереди, или ей кажется? Идет следом. У общего спального помещения, где кусты пореже, видит фигуру. Вдруг ее будто током пронизывает: Игорек! Что он делал в том вагончике? Она было хочет догнать его, но что-то удерживает. Пусть идет к себе, она пойдет к себе. Ничего пусть не меняется. Уже ничего, никого ей не хочется. Спать. Уснуть постараться, чтобы выспаться до прыжков. Захотелось лишь немного посидеть одной в беседке, подышать ночным воздухом. Помедитировать. Потому что все равно, она знает, если ляжет теперь, уснуть не сможет. Сидит, медитирует, шаги слышит. Игорек приходит в беседку. Он тоже захотел туда пойти, чтоб помолиться перед сном. И к своему изумлению, там находит Алену! Она тоже удивлена тому, что он приходит. Пробормотав несколько слов, садятся рядом, сидят некоторое время молча. Вдруг она к нему прислоняется, кладет голову ему на плечо, плачет. Что с тобой? Она ничего не говорит. А Ирэн поднимается с постели, полежав одиноко две минуты, разъяренная, как ночная кошка. Уж Сережа заснул в своей машине, когда слышит, в стекло стучится кто-то. Кого черт еще принес, он думает. Дверь открыв, узнает худую женщину, которая уже здесь была. Она берет его за руку и решительно из машины вытягивает. Молча увлекает за собой, он семенит за ней в недоумении, не вполне еще проснувшись. Она его приводит в свой вагончик и толкает, так что он валится на ее койку. И всю ночь ходуном до утра вагончик ходит... Алена с Игорьком встречают рассвет. Стелется густой туман, пахнет свежестью. И одна за одной угасли звезды. Лишь Венера как лампочка сверкает. -- Благодать, -- говорит Игорь и думает: едва не пал, не погиб, о как я слаб... Алена тоже думает, благодать, и ей стыдно, за чем она к Сереже заходила. А если бы?.. Тогда ведь ничего бы этого сейчас не было. И уже никогда. Она бы к Игорю подойти не посмела. Вот что значит игра желаний, минутная слабость... А теперь она с ним сидит, обнявшись. Так и глаз не сомкнули до рассвета. Утром слышат, проснулись, засновали люди, покрикивая, мотор машины слышен возле парашютного класса. Велят скорее проходить медосмотр и грузить на машину парашюты. Отправившись утром в туалет, Альбина проходит невдалеке от вагончика и вдруг видит, как из него выходит успокоенный, помятый Сережа, выглядывает лохматая Ирэн, а он оглядывается на нее, улыбается. И у Альбины сразу на душе легко - булыжник свалился. Вот теперь-то они уж точно квиты! И она ему ничего не должна. А тот, как повернул голову, заметил Альбину, и улыбка сразу пропала. Стало ясно: теперь все безнадежно... Она издали машет полотенцем и уходит как ни в чем не бывало. С утра великолепная погода. А на старте народу тьма тьмущая. Понаехали прыгать на выходные. Первым взлетом Васильич отправляет мельнирцев и двух спортсменов. Сам идет выпускающим. Солнце еще в тумане, а сверху из самолета его видно. На этот раз их не выстраивали строго по весу. Облязев выходит не первым, а третьим во втором заходе. Наблюдает сначала, как уходят Алена, Альбина и Вероника. Все девчонки решительно выходят, и Васильич довольно улыбается. Вероника ушла с тонким восторженным удаляющимся визгом. У нее лицо сегодня не напряженное, как все эти дни, а расправившееся, умиротворенное, сияющее тихой радостью. Потом черед их тройки. Самолет разворачивается. Звучат два коротких звонка. Васильич машет рукой. Поднимается, встает у люка угрюмый Заплаткин, переставший делать вид видавшего виды. Он будто ждет, что еще что-то может с ним случится. За Заплаткиным Сережа Гогенлое, чувствующий после нынешней ночи себя выжатым лимоном, к тому же удрученный тем, что его Альбина с этой женщиной застукала... Облязев продолжает сидеть, помня, как вчера рассердился выпускающий, когда он поднялся без команды. - Облязев! -- кричит Васильич, перекрикивая шум мотора. - Чего сидишь? -- Облязев поднимается, готовится идти за Сережей. Длинный звонок. - Пошел! -- Фридрих бросается вперед и, покачиваясь, удаляется плавно в сторону земли. - Пошел! -- Сережа уходит за Фридрихом. Облязев занимает место на краю, устраивается поудобнее, ждет, когда ему Васильич даст команду. Много частых звонков вдруг зазвучали. - Стой, -- говорит Васильич, -- пойду, узнаю. -- Самолет на поворотах заносит. - Я же вывалюсь, -- говорит Облязев. - Не вывалишься. -- Уходит в кабину летчиков. Облязев стоит у люка, смотрит вниз на землю в дымке. В какой-то момент он видит тень от самолета, но самолет разворачивается, и тень перестает быть видно. Васильич говорит, что проскочили немного лишнего, вернутся к точке, и пойдет. Наконец, -- Пошел! -- Облязев выходит, сильный ветер его будто сшибает словно с дерева лист, и шум мотора удаляется, осталась тишина. Он считать и не думает, он знает, что и так сейчас раскроется купол. Раскрывается. На него он смотрит. Тот шевелит, как большая медуза, закругленными краями. Все в порядке. Купола Фридриха и Сережи видны внизу. А еще глубже крохотные купола девчонок. Разблокирует Облязев запаску, усаживается в главной круговой лямке. На этот раз тесновато подогнал подвесную систему, так сидеть ему неудобно. Вдруг увидел свою собственную тень, тянущуюся до леса сквозь дымку прямо с этой высоты и наискось. Это длилось какое-то мгновение, но он ясно увидел тень сквозь дымку! Вспоминает как на озере плавали летом после шестого класса. Озеро Тургояк прозрачно, до двенадцати метров глубины видно пятак брошенный. В то время плавать с ластами и в маске было модно, бешеной популярностью пользовался фильм "Человек-амфибия", редко у кого из пацанов не было маски с ластами, а у кого не было, тем товарищи давали. Они с Витькой заплывали далеко от берега, где уже дна не видно, жутковато, свою видели тень, как шевелилась, уходя в глубину, как будто в бездну. Кажется, не несет его ни на лес, ни на воду, ни на провода, а прямо на поляну. Когда земля начинает приближаться заметно, он с опаской, помня вчерашний прыжок, ждет удара по ногам. Разворачивается в стропах ей навстречу, сжимает ноги, как учил Васильич, и тычется ими в землю, падает. Сегодня ветерок сильнее, чем вчера, купол не ложится, тянет. Он пытается его погасить нижней стропой, ему это почти удается, почти весь купол лежит на траве, только небольшая полоска возвышается. Но едва он отпускает стропу, как купол мгновенно надувается ветром. И приходится начинать все сначала. Кое-как загасить все ж удается. Облязев собирает парашют в сумку и бредет через всю поляну к старту. А народу на поле очень много. И еще, и еще все прибывают. Иные растерянно озираются, новички. У других зато ухватки бывалых, которые тут все знают. А те, с кем провели предыдущие дни на сборах, кажутся чуть не родными, хотя некоторых в лицо только знаешь. Мало их. Много вновь прибывающих. Вон, сидит Женька с серенькой косичкой на траве. - Ну, как прыжок, дядя Вова? -- Он вместо ответа показывает большой палец, улыбается. Женька улыбается ему. Он на брезент бросил сумку с распущенным парашютом. К очередному прыжку готовится группа каких-то мордастых мужиков лет от тридцати пяти и, как ему кажется, чуть ли не до пятидесяти, в камуфляжной форме. Облязев ищет и находит еще один свой парашют, примеряет. Помнит, какой оказалась тесной в этот раз подвесная система, и думает, что если у этого подогнана так же, надо ослабить. С мужиками стоят Егор и Эдик, которым в том взлете не хватило места. Можно взять еще одного. Васильич, оглянувшись, видит: одет Облязев, и кричит: -- Давай сюда! -- тот встает рядом с Эдиком. Вчера, когда укладывали, он спросил у Васильича, нельзя ли ему в третий раз сходить на пять секунд . Васильич согласился. Эдик тоже захотел сходить на пять секунд. Егор сказал, что он сходит пока еще на три. Солнце уже выше дымки, чувствительно припекает. Егор, Эдик и Облязев с любопытством косятся на мордастых мужиков, те все так сосредоточены на себе -- умирать приготовились, и лица у всех бледно-зеленые. Эдик с Егором переглядываются понимающе, пересмеиваются, ведь они уже прошли через это! Выпускать их идет светловолосый инструктор с ничего не выражающим лицом. Он не сердит и не приветлив, неподвижно лицо его, как маска. Когда все вошли в самолет и расселись, в люк заглядывает с земли человек с извиняющейся улыбкой, он держит в руках видеокамеру. Говорит, что была договоренность, и за это уже тоже уплачено. Васильич подтверждает издали кивком головы. Человек с видеокамерой неловко карабкается в самолет, помогают ему взобраться, освобождают место возле самого люка, он садится и блуждающим взглядом, улыбаясь, всех обводит в кабине и не видит. Затем, скрючившись, поворачивается носом к люку и сидит в позе кучера, вцепившись в свою видеокамеру. Парашюта нет на нем. Закрывает люк инструктор, заводится двигатель, а потом -- как обычно, по порядку. Чем выше поднимаются, тем бледнее делаются мужики в камуфляжной форме. Некоторые позевывают. Наши трое украдкой с любопытством наблюдают за ними, неужели, каждый думает, и я вчера так же, как они, на первом прыжке выглядел? Вздрагивают, проходит шевеление, когда после трех звонков идет инструктор по рядам, вытаскивает из приборов на запасных парашютах гибкие шпильки. Потом все замерли до самого того момента, когда самолет набрал высоту, и летчик резко сбросил газ. Два коротких. Инструктор раскрывает люк. А человек с видеокамерой выпрямляется, он готов работать. Отклоняется подальше от бездны, за бортом зияющей, поднимает камеру. Инструктор безо всякого выражения молча протягивает руку, трое поднимаются. Они уходят один за другим спокойно, деловито, хотя вид у них бледный, и человек у люка старательно жужжит видеокамерой. Охранники ушли, за ними Егор, Эдик, Облязев. Егор первым выходит. Его купол через три секунды раскрывается так, что он оказывается лицом к самолету. Успевает увидеть, как Эдик идет, за ним в проеме люка появляется фигура Облязева. Вот и он пошел. Кажется Егору, будто Облязев падает и падает. У Егора внутри все холодеет от того, что теперь он заподозрил у товарища полный отказ купола. Тот проходит мимо вниз. И, наконец, там, внизу, его купол раскрывается. - Эй! -- кричит он снизу. - Эй! -- отвечает Егор. - Что вы так высоко? -- слышит он снизу голос Облязева. - Попали в восходящий поток, что ли? -- Какой поток! Я думал, отказ! -- Я же на пять секунд пошел! -- Какие тут длинные секунды... Когда все собираются на старте, мужики в камуфляжной форме уже там, обнимаются, хлопают друг друга по спинам и плечам, а морды у всех теперь не светло-зеленые, напротив - свекольно-красные: живы остались! Прорвались! И на видеокассете есть неопровержимое свидетельство. Облязев, Эдик и Егор смеются, на них глядя. Все читается так ясно, что творится в их зачерствелых душах. Восторженные мужики достают водку, тут же, на полянке, выпивают за свой первый, а может быть, единственный прыжок. Это охранники частного охранного предприятия, которым по условиям контракта надо было совершить его. Облязев разделся, загорает. Он сделал свои три прыжка: ознакомительный, тренировочный и зачетный. Тем самым он выполнил норматив третьего разряда. Теперь и расслабиться можно, понаблюдать. Здесь проблемы на время отлетают. Будто нет их, только поле и небо. Это маленький праздник среди будней. Всплеск жизни, радости, безудержности. А проблемы... да куда ж они денутся? Погода отличная, народу много. Сколько судеб на поле! Сколько куполов! Поднимаются в воздух взлет за взлетом парашютисты разного уровня подготовки, от перворазников и до мастеров, небо расцвечивается разными куполами: белыми Д-5, кремовыми Д-1-5у, синими ПТЛ-72, одноцветными крыльями ПО-9 и ПО-16, разноцветными "Талками". Праздник в небе, и все, кто приземлится, идут сюда, чтобы к новому вылету готовиться. Вон, вдали "Мерседес" остановился, и выходят пузатые ребята в сланцах и, распростерши свои руки, как бы для объятий встречи, с радостными лицами вразвалку идут к старту. С ними красивая девчонка в летнем платьице. Васильич выходит им навстречу, вид у него такой, как бы он встречает дорогих гостей, распростирает руки: -- Кого видим! -- Их трое, им находится место в первом же взлете, три уложенных парашюта Д-5. Они не спортсмены, деловые ребята, не умеют укладывать и не знают устройства. Но они за прыжок раз в десять больше платят, чем те, кто занимался в клубах. У них много прыжков, но им разряда никакого не дают ни за сколько. Самолет улетает, а девчонка подходит к Облязеву, раздевается так свободно, непринужденно, будто его нет здесь, снимает свое платье и остается практически ни в чем, так тонки на ней полоски материи, ложится загорать на лавку. Говорит: - Мальчики хотят острых ощущений. -- И глаза закрывает ресницами. - А вы что же не полетели с ними, -- говорит Облязев. - Я? Нет, спасибо! -- Что такого? -- Это не в моем вкусе. -- И напрасно. Сегодня я два раза уже прыгал, -- говорит он, как будто для него это - обычное дело, так с утра дважды прыгнуть с парашютом, будто не шел несколько десятилетий к праву так сказать об этом мимоходом. Самолет в это время выбрасывает парашютистов на тысяче метров и, взревев, забирается повыше. Пузатые ребята будут выходить на двух тысячах. По высоте приборы парашютов поставлены на тысячу, значит, еще тысячу будут падать в свободном падении полминуты. Облязев глядит не без белой зависти на медленно снижающиеся точки в огромном, совсем безоблачном небе. Раскрываются купола. На машине туда едут, где должны приземлиться, потому что собирать парашюты они тоже не умеют, напутают, и потом запаришься укладывать. Вскоре они, довольные, приходят к загорающей девчонке. Васильич тоже доволен, не за себя, за клуб, говорит, что всегда рад будет видеть. Уходят в сланцах, переваливаясь, как утки, к "Мерседесу", девчонка с ними. Машина с аэродрома уезжает. А чуть позже привезли депутата. Туда, где только что стоял "Мерседес", подкатывает небольшой автобус. Алена и Игорек, которые, опершись на локти, лежат на куске брезента голова к голове, смотрят. Сначала выходят и озираются по сторонам ребята, подстриженные под гнездо, с тупыми лицами. Потом вытаскивает какое-то устройство на треножнике человек, похожий на телевизионщика. А затем туполицые ребята помогают, как барышне, подавая руки, сойти с автобуса стройному человеку средних лет, в тренировочном костюме, он ногой осторожно, как холодную воду, трогает землю, потом ступает. А потом еще целая команда выходит из автобуса, в ней какой-то коротышка-живчик то справа, то слева с бумажками подсеменит к человеку в тренировочном костюме и на ухо ему что-то тараторит. А тот будто и не слушает, глядит поверх голов куда-то в даль. Видно, эта компания вращается вокруг него, а он сам является средоточием движений. Ирэн подсаживается к Игорьку с Аленой, холодно здоровается с Игорьком, на Алену не глядит вовсе. - Вот он, -- говорит Ирэн. - Кто? -- говорит Игорек. - А тот самый... О котором я рассказывала как-то... -- Игорек вспоминает завистливое чувство, щемящее, вызванное словами, что его-то она так не полюбит. Алене приходит на ум рассказ Ирэн в автобусе, когда они сидели рядом. Тогда еще она подумала, почему это совсем незнакомая и, по всем ощущениям, чужая ей женщина вздумала вдруг перед ней выворачивать душу. Я любила парня до безумия... И Алена с интересом следит за компанией. Один из них идет к старту. Васильич ему навстречу, но не с распростертыми объятиями: он ими недоволен. Обещали бензин, но что-то тянут. Привезли не бензин, а обещания. Останавливаются и обсуждают что-то долго. - В общем взлете! -- Васильич восклицает. - Ничего не случится! Вы ж еще ничего не оплатили? -- Но после победы на выборах... Можно было бы решить вопрос о бензине... - Одевайтесь! -- говорит Васильич. - Или... Вы ж на кенгуру... Давайте его в строй. -- Человек из команды удаляется, семенит к компании у автобуса, подходит к человеку в тренировочном костюме и говорит ему что-то. Тот испуганно распахивает глаза, отрицательно мотает головой. Человек вновь к Васильичу: -- Не сейчас. Надо же морально подготовиться. -- Васильич морщится, кивает, машет рукой в сторону, отворачивается. Идет к строю готовых в очередной взлет. - Шагом марш в самолет! -- Заводится двигатель, набирает обороты. А того в тренировочном костюме усаживают на стул, обмахивает один его, другой, согнувшись и глядя в бумажки, что-то бубнит ему в ухо. Мордовороты с гнездами на головах как сычи вокруг мрачно озираются. Оператор никак не установит на траве свою шаткую треногу. Только шофер, надвинув кепку на нос, спит. В небе начинают раскрываться купола, очередной взлет на линейке. -- Эй, подготовились? -- кричит Васильич. - Давайте в строй. -- Человек в тренировочном костюме с глубоким вздохом со стула поднимается, идет в сторону строя. Жестом велит всем оставаться на месте. Только телевизионщик, оставив треногу, бежит с видеокамерой снимать шефа в строю парашютистов. Этот прыжок депутата на кенгуру готовятся преподнести в СМИ как подвиг. Васильич указывает ему его место в строю рядом с Александром Михалычем. Тот встает и внезапно замечает в строю Ирэн в мотоциклетном шлеме, на нем написано: помоги мне Бог. Вздрагивает, отворачивается, глядит прямо на выпускающего, тот дает последние наставления. К Васильичу все-таки подсеменил коротышка-живчик с бумажками, тот наклоняет к нему ухо, а потом, выпрямившись и багровея, гневно говорит: -- Никаких сопровождающих! Вы хотели прыжок, прыжок вам будет. -- Но с тем, что в самолете будет человек с видеокамерой, кряхтя, согласился. Хотя эти, в отличие от охраны, не уплатили, а только обещали, да еще с намеком: в случае победы... Ну, а как их не выберут, так что же? Вспомнят долг, побегут рассчитываться? Не любит их Васильич. Они всегда норовят проехать даром, щедрые на слова, но скупые на наличные. Хотя зарплата у них немаленькая, уж побольше, чем у тех, кто на поле. Заплатить могли б из своего кармана. Но у людей, почему-то, чем выше зарплата, тем они неохотнее расстаются с деньгами. И мелочно норовят хоть немного выгадать там, где люди победнее просто платят. Васильич показывает, кто первые будут выходить с Д-5 с тысячи метров, кто за ними, а потом два спортсмена и Александр Михалыч с депутатом поднимутся на две тысячи метров. Ирэн сидит ближе к выходу, она притворяется, будто не узнала того, кто для нее когда-то значил так много. Да и сейчас... Ведь, в сущности, ее рассуждения последних дней, будто встречу предчувствовала, вертелись вокруг одного: как человек, стремясь к условным ценностям, отказывается от безусловных. Будто не замечает, а на самом деле искоса зорко следит за ним. Думает насмешливо: что ж ты так позеленел? И над собой насмехается: как могла любить - это?.. Но тогда он еще ведь не был этим. Недоумевает. А он, искоса глядя на нее, думает: она - или не она? Похожа. Но сердце не дает обмануться. Одну из человечества определить он может по биению своего сердца. Два коротких звонка. Он вздрагивает и думает, сейчас было б в обморок хлопнуться некстати. Васильич распахивает люк. Его шаровары трепещут от ветра. Ирэн подходит к люку и по команде пошел спокойно уходит. Ее еще видно некоторое время, как она плавно уплывает вниз и назад, и над ней раскрывается купол парашюта. К Игорьку и Алене Сережа, Фридрих присаживаются, Облязев, Наташка, Эдик, Анжела, Альбина, Вероника с Денисом, Егор, Кошкин. Вскоре подходит только что приземлившаяся Ирэн, швыряет сумку на брезент и со всеми присаживается. Следом подходит восторженный Леха. Он тоже ходил в этом взлете. Он кричит: - Вот это кайф! -- Все улыбаются, глядя на него, одна Анжела морщится, как меломан, услышавший фальшивую ноту. Леха падает на траву. Для богатеньких клиентов, которые прыгали ради развлечения, Васильич взял у Лехи два уложенных Д-5, а взамен ему дал другой, спортивно-тренировочный Д-1-5у. Леха один из всех прыгнул с еще одним типом парашюта, который они в клубе не изучали. И у Лехи три прыжка. У остальных мельнирцев, кроме Облязева, меньше. Фридрих сидит, удрученный очередной неудачей. На втором прыжке вышел хорошо, но во время приземления угодил левой ногой в небольшую прикрытую травой ямку, сильно потянул ступню, чуть не вывихнул, искры из глаз брызнули. Ступня сильно распухла, он хромает. О третьем прыжке не может быть и речи. И он, самый бывалый, видавший виды, он один домой вернется без разряда. Глядят в небо. Там спортсмены на крыльях выписывают разные фигуры. А вон и черное крыло тандема. говорит Ирэн насмешливо: - Сейчас привезут героя. - Какого еще?.. - хмуро спрашивает Анжела. - Вон, видишь, телевидение. Будут снимать подвиг депутата. - Где он? -- спрашивает Леха. - А вон там, на кенгуру. - Как Дениска? -- Денис радуется, слыша свое имя. Он ведь тоже ходил на этом кенгуру! Он с гордостью глядит на дядей и тетей. Теперь они тоже прыгали. И мама. Он привык к этой мысли и думает, будто так всегда и было. А зато это он, это он вперед всех прыгнул! Он глядит на приближающееся огромное черное крыло. Вот уже может различить знакомое лицо Александра Михалыча. Впереди, где он сам был пристегнут, теперь пристегнут незнакомый дядя. Приземляются вблизи старта. Их снимают на видео. Александр Михайлович отцепляет дядю и берет в охапку купол. Дядя улыбается, растерянно глядит по сторонам. Ему под нос микрофон суют, он в него что-то произносит. Его ведут к автобусу. Открывают шампанское. Пенная струя бьет вверх, от нее со смехом отпрыгивают. Этот исторический момент также запечатлен на видеокамеру. Потом автобус уезжает. - С бензином ничего они так и не решили, -- брюзжит вслед уезжающим Васильич. За автобусом приехали "Волга" с шарами, "копейка " и "Ока". Вышли парень в черном, девчонка во всем белом и в фате, огромный мужик с толстым пузом, очевидно, отец кого-то из них, родственники. Жених пошел на Д-5, а невеста, прямо в платье и в фате, которую к голове привязала, с Александром Михалычем на тандеме. Выходили они с двух тысяч метров, и пока полминуты был в свободном падении жених, Александр Михалыч старался держаться к нему поближе, а невеста пронзительно визжала от восторга. Когда раскрылся купол жениха, тогда Александр Михалыч раскрыл крыло, стал крутиться возле него. - Я тебя люблю! -- кричал жених. - И я! -- отвечала невеста. Жених ушел вниз и, как водится, треснулся ногами о поверхность земли весьма чувствительно. А невесту Александр Михалыч посадил очень мягко, в последний момент развернувшись против ветра. Жених шел к ней, прихрамывая и почесывая отшибленную задницу, со счастливым рябым лицом. Они тоже открывали шампанское и фотографировались, а потом укатила эта свадьба. Ближе к полудню драма разыгралась. Во взлет пошли перворазники, мальчишки и девчонки из всяких разных клубов. Из мельнирцев с ними Егор и Эдик. Первым Эдик. Выходит он спокойно, зная, отделение от самолета - это не самое трудное в прыжке, приземление важнее. Вторым должен идти незнакомый круглощекий парень, третьим - Егор. Но парень перед самым люком вдруг за края его схватился, заявил, никуда не хочет прыгать. У него в глазах ужас перед бездной, когда вниз через люк глядит раскрытый. Егор с неудовольствием чувствует, что страх парня ему передается. Выпускающий, белобрысый человек с ничего не выражающим лицом, молча отодвигает отказчика рукой от люка и закрывает люк. Отцепляет его карабин от троса и указывает в дальний угол. Парень, ни на кого не глядя, уходит к самой кабине летчиков. Егор ждет, стоя перед закрытым люком в готовности, когда инструктор вновь откроет и скажет пошел, выйти. В это время раздаются частые короткие звонки: отбой. Инструктор идет к кабине летчиков, возвращается, знаком велит Егору сесть. Самолет идет на снижение. Все чувствуют провал. Егор с досадой думает, что если бы он, а не этот шел за Эдиком, у него был бы сейчас еще один прыжок. Хорошо Эдику, он уж в воздухе. А они вот вернутся в самолете. Девчонка напротив плачет. Так близка была к исполнению мечты... - А почему не прыгали? -- Штормовое предупреждение, -- неохотно цедит сквозь зубы инструктор. Приземляются, выходят, сразу к ним спешат навстречу товарищи с вопросами, в чем дело. Девчонка в парашютах, которую зовут Валерия, в слезах, остается у колеса самолета, привалившись к нему. Родители в ней воспитали неуверенность в себе, ее инстинкт толкал ее на то, чтобы преодолеть в себе эту неуверенность. Она дрожит от страха, стоя у колеса, но не потому, что ей страшно прыгать, страшно ей, что появятся родители, вновь полезут в ее жизнь без церемоний, помешают, и как всегда, все испортят... И, как говорят, кто чего боится, с тем то и случится. Пылит машина. Останавливается на том месте, где другие до нее, выскакивает из нее рассерженная женщина, машет руками как встревоженная курица крыльями. Семенит к старту, потом к самолету с истерическим визгливым криком: -- Снимай немедленно! Я тебе покажу парашют! -- кудахчет, бегает кругами: кто посмел пустить ее дочь в самолет с пороком сердца? Она правды добьется, она выяснит, она жаловаться будет. Да как смели! Успевает ее муж за это время подойти неспешным шагом. Ему крики очевидно не нравятся и стыдно за жену, и он дочери сочувствует. Но никто ничего против истерики не может поделать. Руководители говорить попытались, но общался если кто с истеричками, тот знает, насколько бесполезны убеждения. Истерички одних себя лишь слышат, только свое из себя выплескивают -- все с больной и неистовой энергией. На своем настоять, чего б ни стоило, а иного для них не существует. Руководство принимает решение, что в таких обстоятельствах девчонку выпускать нельзя, хотя все за нее, включая отца. Одна припадочная перевешивает мать. Рыдающую девчонку уводят. А у всех на старте осталось тягостное впечатление. Так близка была к исполнению мечты... А Ирэн учинить хотела Кошкину скандал под предлогом где вчера таскался. Он сидит с добродушно-веселым видом, сбить бы надо с него самодовольство! Но у ней у самой ее вагончик до утра ходуном ходил, и вышла вся энергия, нужная для скандала. Не скандалить же вяло, лишь рассудком. Ладно, время придет, и она спросит, под соответствующее настроение. Никогда ничего не забывает. Настроение будет поскандалить, тут и повода искать не придется. А сегодня ее гораздо больше занимает встреча с прошлым. Он опять роль играет и вид какой-то делает. Депутат-герой. Ай да паря, ну и квас! Горой буду, избиратели, за вас! Режиссеры вокруг него с бумажками так и вьются и диктуют, что делать как вести свою роль. И непонятно, кто шестерка, кто пешка. То, что для нас удовольствие, за которое платим свои деньги, они повернуть умеют другим боком каким-то и представить таким образом, чтоб другие платили. Показать свое развлечение чуть ли не как подвиг, даже во благо всего человечества. Смешно! Тебе нравится прыгать, в чем же дело? - плати и прыгай. Нравится пересекать океаны - раскошеливайся и пересекай. Только корчить зачем из себя героя, покорителя стихии, которая давно вдоль и поперек изъезжена. Ты же сам прекрасно знаешь, что только повторяешь, ведь так и называются путешествия: по следам такого-то, по маршруту такого-то. Повторить путь такого-то, тогда-то. Все вторично. Но тебе дан талант все так представить, что другие за твои удовольствия платят деньги, трубят во всех газетах, показывают телепередачи. В то время как тысячи безымянных совершают за свой счет то же самое, и большее, оставаясь в безвестности... Просто им интересно. Не для прессы... Где же нынче твоя фотомоделька? От меня для старухи отказался, хотя в то время она была крепкой, симпатичной. У нее, надо признаться, было внутреннее содержание. А теперь до модельки докатился, до красивенькой куколки, пустышки. Продолжается создание одной внешней видимости и утрата того, что когда-то имел. Конечно, если б ты сегодня для себя просто прыгал, без вот этого дутого спектакля, это б еще куда ни шло. Но ведь ты просто так о палец пальцем не ударишь никогда. Не для семейного ж альбома снимали тебя на земле и в воздухе, мельтешил коротышка с бумажками, каких раньше можно было увидеть в комсомольских комитетах. Этот тип и теперь себе нашел применение. А рядом Егор и Эдик беседуют с новичками. - Выхожу из самолета, -- с воодушевлением рассказывает им какой-то веселый татарчонок, -- начинаю вспоминать: пятьсот... пятьсот... А! забыл... Раз, два, три - кольцо вытащил! -- А я, -- говорит его товарищ, -- лечу, смотрю, земля уже близко. Кажется, вижу каждую травинку, вот, сейчас приземлюсь! И вдруг, в траве идет мужик, вот такой! -- он показывает пальцами. - Садовод идет с лопатой. -- Все хохочут. Отказчик сидит от всех в отдалении с угрюмым лицом, отказ переживает. К нему никто не подходит, ничего не говорит. На него никто не смотрит. Но между собой тихонько обсуждают, что теперь этому парню надо бы выйти, иначе будет жуткий комплекс на всю жизнь. Лучше вовсе не соваться в парашютисты, чем в последний момент отказаться выходить из самолета. Теперь надо дело довести до конца. Среди мельнирцев, к счастью, нет отказчиков. Зиля, девчонка из Ольденбурга, с плоским азиатским лицом, глаза как щелочки и, по притче, совсем нет носа , сидит печально на скамейке с надетыми парашютами и ноет: ну, когда я пойду, Юрий Васильич? -- Обожди. Пойдешь, когда надо, -- брюзгливо отвечает. - Жди. - Да я уж сколько жду... - Сколько надо, столько жди! Бараний вес! Найду место. -- И находит его в ближайшем взлете. У Зили печали как не бывало, с просиявшим плоским лицом она бежит в строй. Сияя, идет со всеми в самолет. И летает долго-долго, как пушинка, когда все уже давно приземлились, а когда приземляется, падает, не встает, и встревоженно Васильич глядит в ту сторону, и когда уж очень она долго лежит, не поднимается, едут к ней сразу две машины: скорой медицинской помощи и спасателей. А девчонка цела и невредима, а лежала на траве от избытка переполняющих ее чувств, ей было так хорошо, не хотелось вставать с травы! У Васильича нет слов, он качает головой и улыбается, как может улыбаться криво только воздушный старый волк сквозь задубелую личину. Он орет на них, но он их всех любит. И они без ума его все любят. Зиля на него с виноватой улыбкой косит глазом, опускает голову. А он отворачивается, кричит новому взлету: -- Одевайтесь! -- что, как вы уже знаете, на его жаргоне означает приглашение надеть парашюты, а не то, что люди ходят вовсе голые по полю. К обеду летчик лететь отказывается. Надо пообедать, поспать после обеда по русскому обычаю. И прыжки откладывают до пяти вечера. - Да и ветер! -- говорит летчик, как бы в оправданье наклонности к соблюденью национальных русских обычаев. - Локти все ободрали и коленки. - Да какой там ветер! -- ворчит брюзгливо, рукой машет Васильич. А милейшая старушка, врач Тамара Васильевна, в самом деле намазавшая йодом несколько локтей и коленок тем, кого надутые купола протащили по земле, говорит: -- Им только дай волю, они будут без обеда и без ужина прыгать до темноты. - И улыбается, и морщины собираются у глаз. Она сочувствует парашютистам, иногда тем, у кого пульс колотится до ста ударов, и их нельзя выпускать, записывает в амбарную книгу меньше, на том пределе, когда еще выпускать можно. Она сама прыгала и прекрасно знает, ничего с ними не сделается, и зачем вредничать из формальных соображений, когда так хотят они прыгать. Правда, к мельнирцам это не относится, но из других клубов был один парень, у которого сердце делало сто ударов в минуту. Что же касается мельнирцев, у всех пульс нормальный, от шестидесяти до семидесяти двух, она им даже сделала замечание: -- Да вы что? Будто прыгать не собираетесь. -- А что? -- простодушно говорит Леха.. - Да ведь люди волнуются перед этим. А вы как удавы. -- Леха улыбается, будто хочет извиниться за здоровье и невозмутимость своей команды. В полуденный перерыв большая часть мельнирцев охотно отправляется отдыхать после прошлой бурной ночи и сегодняшних прыжков. Только Эдик, Егор и Альбина не хотят ложиться, отправляются в деревню. Даже Денис утомился, уснул, чего Вероника уж никак от него не ожидала. Она хотела было прогуляться, поговорить с Кошкиным, но чувствует, как глаза сами собой слипаются. Подумала, еще успею, и тоже спать легла. И уснула очень скоро. Встреча с прошлым не вылилась у Ирэн в бурную сцену. Более того, они оба старательно делали вид, будто не узнали друг друга. Но все это было только на материальном плане, на поверхности. А на самом деле каждого встреча задела за живое, будто током тряхнуло, разбудило то, что, кажется, навек похоронено было на самом дне души. Он думал, что никогда уже у него не будет такой девчонки, как Ирка. Она взялась будто ниоткуда, будто всегда была. И так мало он ее ценил. Но кто ценит руку, пока есть, или ногу? Не обращаешь внимания. Зато замечаешь отсутствие. Пока она с ним была, он ничего не замечал. А когда расстались, заметил сразу. Преподавательница великолепна в самом деле была, очень интересна и как просто человек, и как женщина. Только то, что было у него с Иркой, у нее самой давным-давно было с кем-то другим, а с ним у нее тоже только внешнее... Как она гордилась в своем блестящем кругу, в котором много людей очень известных, что у нее муж такой молодой. Глядите, дескать, значит, я еще кое-чего стою, раз такие обращают внимание на меня, и не только обращают, но подруг оставляют меня ради! Это тоже в вину он ей поставил, когда время пришло, что в жизнь их влезла, а ее не просил никто об этом. Всегда стоят за правду не те люди, как правило, и не с теми целями. Если б были, кроме понятия правды, еще такт, уважение к чужим тайнам... Но поставил в вину он ей не прежде, чем достаточно закрепился, извлек все, что мог, из наработанных ей связей. Теперь у него красивая пустышка для приемов и разных презентаций, и он сам теперь гордится: глядите, значит, я чего-то стою, раз со мной победительница конкурса!.. Впрочем, Говорить с ней решительно не о чем, она даже двух слов связать не может, чтобы их падежи соответствовали, говорит одними междометиями: ах, ну, эй, о, фи... Еще дай и отвали. Весь словарь -- полстранички из тетрадки. И хлопает прекрасными глазами с их великолепными ресницами. Некоторые думают, будто они у нее приклеены, но нет, они в самом деле свои такие. Скучно с ней, но он теперь об истинных чувствах мало думает. Лишь о впечатлении, которое производит на других. С Иркой было куда интереснее... Она знает "Евгения Онегина". Говорит и читает по-немецки. Только что же эта Ирка наделала... А теперь его жизнь - суета и скука, раздражение от помех, чинимых соперниками, желание вырваться чуть повыше. Но вот беда: чем выше, тем скучнее, тем больше беспокойства, больше страха за свое положение. И на этой дороге все лучшие чувства только мешают. Пустышка меньше мешает, чем преподавательница, чем Ирка. Она путается с известным теннисистом, по уровню интеллекта таким же, как сама, дай и отвали. Он знает, но ему все равно. Сам факт по себе ничего еще не значит. Значит только то, что из него можно извлечь для достижения своей цели. Видно будет. Помощники просчитают реакцию электората. Тогда можно будет разыграть взволнованность иль терпимость ко всему. Не годятся в политику те, кто живет от души, сам, на все реагируя естественно, как Бог на душу положит. В политике за тобой стоит команда - ответственность! Даже мнимые выплески эмоций на самом деле - просчитанные ходы. И сегодняшнее мероприятие: несколько минут страха - и передача по телевизору, заметка в газете, депутат такой-то прыгнул с парашютом. Сколько неискушенных людей ахнут. Искушенных-то ведь совсем немного. И, к тому же, им плевать на политику. А у Ирки, когда она выходила, не заметил он страха. Ирка вышла просто так и естественно, как будто это само собой разумеется. Она всегда была смелой девчонкой. Надо прямо уметь смотреть на вещи... А Ирэн не может прямо. Она смотрит через призму изломанной судьбы. Она самые простые вещи понимает через сложные извивы ощущений. И теперь мысленно беседует с ним: ну, и что, ты счастлив? Нашел, что искал? Знаю я, что ты найдешь, только этим все равно тебя не переубедишь. Ты уперся в условность, отказавшись от естественного. Теперь придешь ко мне и ничего не найдешь, потому что сам теперь для меня - пустое место. Ты был всем, а стал ничем. Дает судьба человеку, а человек мудрит, хочет как-нибудь еще побольше, сверх этого... Когда днем все немного отдохнули, еще прыгали. Привезли старуху восьмидесятилетнюю. Она всю жизнь мечтала прыгнуть с парашютом. Узнала из телепередачи, что в какой-то стране старуха как она прыгнула с инструктором на кенгуру, и уже не могла спать спокойно. Все боялась умереть, не испытав вожделенного прыжка. Ее прокатили на кенгуру как Дениску, невесту, депутата. У нее вид сияющий. Заявила, что теперь умирать спокойно может, хотя именно теперь-то не очень и хочется. Ее правнуки увезли, предварительно отметив хорошенько на поле торжество своей прабабки настоящим шотландским виски, причем даже тот, кто за рулем, не воздержался. Эта бабка одна развеселила всех на поле от души, без иронии. Кто по три прыжка сделал, тех Васильич поздравил вечером с третьим разрядом. Ну, а Леха -- тот и пять прыжков сделал, забираясь в самолет снова и снова, приземляясь с восторгом поросячьим. - Завтра утром я выпишу свидетельства парашютистов всем, кто прыгал, и выдам значки, -- говорит Васильич. У него интересуются, нельзя ли сегодня. Извиняется, разводит руками, все раздал, с собой ничего не осталось. Тогда спрашивают, могут ли другие получить за них? Конечно. Привезут вам в Мельнир. Он смотрит на Сидорина, тот кивает в ответ: какие проблемы? Все особенно радовались тому, что отказчик набрался духу, вышел, не пришлось применять к нему, как говорят инструкторы, творческий метод КВ - коленвыталкиватель. Раскрасневшийся, пришел он к старту с парашютной сумкой, и вот тут обступили незнакомые, от души поздравляли его, хлопали по плечам, по спине: он победил комплекс! Это внутренний враг по представлениям, закрепленным в древних нордических рунах. Он мешает жить, когда и нет препятствий. Пригвоздил себя к ясеню Иггдрасиль Один копьем ради получения рун, и висел на нем девять дней и ночей. Стеная, их поднял, -- и с дерева рухнул ... Стоит парень, смущенный, и сам теперь удивляется, чего он боялся. Но молчит, он не Леха, у которого на языке больше, чем на уме. Тот бы рассказал сейчас о всех переливах ощущений своих. А этот парень улыбается молча, блестя глазами. Когда с поля вернулись, водворили парашюты на полки, наступила тишина в городке. Уже и в спальном помещении не орет магнитофон. Ольденбуржцы укладывают вещи, собираются домой. Завтра снова прыжковый день, но у многих не на что больше прыгать. Они предпочитают ночевать сегодня дома, в Ольденбурге. Туда идет автобус. - Поехали, -- говорит Анжела Лехе. - Доедем до электрички. -- Леха озирается, а, увидев Алену: -- Вы не едете? -- Я еще один прыжок недопрыгала. Я уж завтра. -- Сидит Заплаткин с пасмурным выражением лица и говорит: - Я, пожалуй, поеду. - Его нога еще больше распухла. Анжела с Лехой берут сумки и топают со скоростью Заплаткина к большому автобусу. Они хотели было взять Фридриха с двух сторон под руки, но тот помотал головой ожесточенно и кисло улыбнулся: -- Я сам доковыляю. - А потом они едут в электричке. За окном еще светло. Чуть холмистые поля тянутся вдоль дороги. Анжела сидит на одной стороне, Фридрих с Лехой на другой, смотрят на нее. Она мрачно думает, чего уставились, у меня вид сегодня не такой, чтоб любоваться. Фридрих сосредоточен на своей ноге, невезухе. Один Леха радуется жизни как никогда и совершенно искренне не понимает, как можно ей не радоваться, и что еще может помешать этому. Фридрих думает, что вот только один он из команды, самый бывалый, на разряд недопрыгал, и нога теперь раздулась как колода. Он глядит на Анжелу и думает, у нее вот все так легко и просто, отпрыгала, получила, что хотела. Здоровенная девка и, конечно, и в спасатели возьмут, и в кого хочет. А ему вот надо ждать, пока нога не вернется в норму, чтобы, наконец, сделать третий прыжок - прыжок зачетный. Ирэн, с сумкой, нигде не видит Кошкина. Она злится: куда запропастился? А Сережа в сомненьях озирается, едут с ним или нет в его машине те, кто с ним сюда приехал? Алена остается, у нее еще прыжок. Фридрих с Лехой и Анжелой уехал. Вон Альбина с Егором и с Эдиком показались в аллее на дорожке. - Ты не едешь? -- спрашивает у Альбины. -- Я сама доберусь, не беспокойся. -- Вот и все. Надо ж было ей попасться на глаза! В тот момент неподходящий... Думает, отчуждение между ними из-за этого, на себя досадует и не помнит, что началось все раньше. Он к своей направляется машине, а навстречу ему Ирэн сердитая. Опоздала на автобус. -- Ты едешь? -- она спрашивает. - Еду. - И меня подвезешь? -- Отчего же нет? -- Она хитро улыбается, будто обещающе и насмешливо. Неужели это она его ночью так вымотала?.. Так его еще никто не выматывал... Она будит подспудное желание, которое не только не уменьшилось после ночи -- напротив, лишь проснулось. Не его, а ее ведь это сила. Он всегда знал, что сила человека зависит от женщины. Когда исходит от нее ей присущая энергия, сам себя не узнаешь. А если нет, больше раза не получится, и то кое-как, самому будет неловко. И Сережа везет Ирэн в Ольденбург не без тайной надежды повторения того, что пережил в нынешнюю ночь. Пусть хоть что-то, когда все так печально... А в глазах - уходящая Альбина. А Денис убежал в ангар к спортсменам, где они подвешивают в тренажерах девчонок, готовящихся выходить на поток, учат, как держать руки, ноги, прогибаться. Стоят в ангаре планеры, Денис залазит в кабину одного и пилотом себя воображает. Мама в это время гуляет с Кошкиным. Она днем отдыхала, и в дремотном состоянии такие приятные проносились мысли, как хорошо бы, если вправду начать бы жить по-новому, все с чистого листа, и все казалось так возможно. Она гуляет с Кошкиным, слушает его рассказы, и все ей интересным кажется. Что-то новое... Жизнь не только ведь в том, чтобы мужчине готовить еду и молча с ним ложиться. А тем более, такому, который... Но теперь как судить его, когда сама... Но ей ясно, от того, что спала с другим, ей не легче. Она напрасно думала, будто все как-нибудь нейтрализуется, если сделает в ответ то же самое. Это лишь рассудочные расчеты. А чувствами ей хорошо от того, что сама она сделала, однако то, что муж - так же гадко и противно... Может, надо еще, еще, чтоб стало легче? Впрочем, какое теперь это имеет значение, если новое так возможно... Они проходят мимо крыльца барака. На нем стоит курит Николай Павлович. - Ну, как, -- говорит, -- отпрыгались? -- И Кошкин отвечает: -- И допрыгались. - А я любил прыгать... - произносит сухой дед мечтательно. -- Может, ко мне заглянете? -- А что? -- Да есть кое-что. Теперь я вас могу угостить. -- Кошкин смотрит на Веронику, та на него лучистыми глазами. В ее круглых глазах читает Кошкин: как ты хочешь, а мне все интересно. Не похоже на ту жизнь, которой жила. -- Пошли, -- говорит он. Николай Павлович их ведет в свою комнату. На этот раз в ней почище, хотя бы, не заметно как в тот раз окурков в томатном соусе. Дед идет в угол, колдует там и несет к столу эмалированную кружку. - Будете? -- обращается к Веронике. Та с улыбкой отрицательно мотает головой. Подает кружку Кошкину. Что-то налито в ней наполовину, плещется прозрачная легкая жидкость. Дед колдует еще и со своей кружкой присаживается к столу. - Так за ваши прыжки! И барышня тоже прыгала? -- Прыгала. -- Понравилось? -- Не то слово! Я такого совсем не ожидала. - А! -- со знающим видом вверх кивает Николай Павлович. - А у нас считалось, -- говорит Вероника, -- парашютизм -- для одних самоубийц и сумасшедших. А теперь я вижу, что все это не так. - Так давайте за это и поднимем! -- говорит Николай Павлович. Кошкин чокается с ним. Пьют. Дух у Кошкина перехватывает. - Что это такое? -- говорит он. - Спирт! -- с гордостью возражает сухой дед. - Да ты не разводишь, что ли? -- Как не развожу? Чуть не вполовину. Не развел бы, так ты б вдохнуть вдохнул, а уж выдохнуть - там бы посмотрели. И сидел бы с открытым ртом, как рыба. -- Кошкин берет соленые огурцы, черный хлеб, великолепно пропеченный, закусывает. Как только закончился социализм и коммунизм, сразу стали много хлеба выпекать, и стало плохо хлебозаводам, которые привыкли продавать все, что выпекут, хоть клейкое. А ведь матери, большой любительнице бородинского, при социализме из Москвы его знакомые возили, и потом она долго смаковала буханку, дрожа над ней, словно это драгоценность. Вот правда социализма, а не то, что рисуют на плакатах... И ведь речь не о каких-то действительно дорогих и не всем доступных благах, но о том лишь, что есть в ближней булочной. А сейчас никто ничего не твердит и торжественно не провозглашает. Просто пекут хороший хлеб. Оказалось, ничего в этом даже нет и сложного. Ничего - лишь бы власти не мешали. Просто хлеб, а не предмет вожделения. За ним ехать в Москву не обязательно. С удовольствием Кошкин закусывает спирт хлебом и солеными огурцами. - Рассказали бы чего, -- говорит дед. - А чего тебе рассказать? Разве вирши? -- Ну, давай, -- говорит Николай Павлович. (вирши Кошкина) А бывают такие, что ни разу ниже нижнего не падали, не бились, не страдали душой, не приходилось им раскаиваться. И в отчаяние не впадали, не находя выхода и себе у самих себя прощения. И живут в полусонном сознании правоты своей. Да, впрочем, они правы... Только правы-то как-то неподвижно. Без мучительного поиска, без радостных, еле видных, но проблесков надежды. Нет у них неожиданных падений, а стало быть -- неожиданных открытий. Не бывало и реальной опасности, а не то, чтобы схлопотать выговор, без нее же нет счастья избавления, а его не сравнишь ни с чем на свете. Не видать им уже того восторга... Эти люди, быть может, даже счастливы, утешая себя мыслью, будто совесть их чиста. И чиста она, пожалуй: без билета не ездили в трамвае. Не тиранит их совесть. Так чего же им желать еще, этим честным людям? Жизнь ведут, провожая год за годом. И себя в пример любят они ставить, как другим надо жить бы так же правильно. Чтобы не было мучительных ошибок. Неподвижно, но лишь бы безошибочно! И уверены, что так и только так! Даже если друг друга еле терпят, все равно ни за что не разойдутся. Им медали бы: "За долготерпение". Оглянувшись, однако, удивляются: было что в этой жизни или не было? -- Вот и я, -- говорит Николай Павлович, -- Оглянусь, было что или не было... Чего только не припомнишь... А где все? Вот был Валентин Антоныч... знаете Валентина Антоныча? -- Вероника и Кошкин отрицательно качают головами, говорят, что не знают, и спрашивают, чем же он знаменит. Увлекался он с детства авиацией, но не мог попасть в летчики, потому что носил очки. Студентом с приятелем сделали самолет по своим расчетам. Но летать не пришлось. Пришли товарищи, объявили горе-изобретателям: самодеятельность в воздушном пространстве СССР запрещена. И самое иезуитское во всем этом деле было то, что самих же конструкторов разбирать свое детище заставили ... Николай Павлович усмехается, головой качает: -- Ты мне объясни, кто кому сделал хуже? Почему у нас никому не давали развернуться? -- Дама здесь. А мы с тобой как канадские лесорубы, -- говорит Кошкин. - В лесу о женщинах, а с женщинами о лесе. - Я вас оставлю на пять минут, -- говорит Николай Павлович. Когда он выходит, Вероника откровеннее смотрит по сторонам в этом убогом жилище, поражаясь, как вообще можно жить в таких условиях, и в то же время понимая, что очень даже можно. Николай Павлович возвращается не один. С ним Облязев и Наташка. Восклицает он: - Вот кого я встретил! -- Теперь у него много гостей. Он всем наливает. Вероника отказалась вновь, но Наташка немного выпивает. - Вы бы что-нибудь рассказали, -- говорит Николай Павлович опять. - А пусть лучше он расскажет свои стихи, -- говорит Наташка, показывая на Кошкина. Вероника косится на Наташку, откуда она про Кошкина знает? (вирши Кошкина) Мы на кладбище поставим фортепьяно, чтоб блистало черным лаком и восславим тех, кого уже не стало. Веселитесь на просторе! Грусть, что нас пронзает остро мы потопим! В черном море космоса ликуй, наш остров! Нас не станет, трезвых, пьяных, и уйдем мы в ту же землю. Заиграй на фортепьяно, духом смерть я не приемлю! От усилий наших рьяных времена иные грянут, и под звуки фортепьяно предки мертвые восстанут. -- Залепил! -- смеется Николай Павлович. А Вероника разворачивается к нему всем корпусом и упирается взглядом в Кошкина. Всем видом выражает то, что Кошкин обязан был признаться сразу ей. Вон какие тут сюрпризы! Наташка усмехается, на нее глядя. И Николай Павлович тоже. Облязев просто смотрит, не понимая, как она вообще тут оказалась. -- Ну, хотите, так еще прочитаю. (вирши Кошкина) Было время, когда с ядовитым дурманом сирени тек луч близкой Луны в растворенное настежь окно, как божественный дар оживали мерцанья и тени городской тишины. Но уж так бесконечно давно. Захлестнула волна, переполнилась чувствами чаша, лаской, дрожью твоей, светом близкой и теплой Луны, то ли крик издала проходящая молодость наша и тот крик отразился от спящей напротив стены. А весь город залит был ночным неестественным светом там, внизу, за окном, бесшабашно распахнутым в ночь, и Луна не была холодна и зеленым приветом переплеты стекла отражали сомнения прочь. Океанским теплом запах лета рыдал и смеялся, выступала роса пробуждением тучной земли. Там, внизу, за окном белый утренний свет размывался. Дни и ночи прошли как гроза по дорожной пыли. И опять холода, облетели умершие листья, серый свет понавис у больнично заснеженных крыш. Но пускай никогда не умрет память ночи той быстрой. Тонок твой силуэт. О своем у окна ты молчишь. Видно, жертвы нужны, как бы искренне сердце ни билось, и без них не пролить даже самых наполненных чаш. Лучше камень стены, чем печальная, жалкая милость, я хотел не ее, ей не сыт мир непознанный наш. Так неси ж, океан, расшибай о скалу свои волны! В брызги к чертовой матери пусть разлетается тишь! Каплет день, словно кран, серым светом и холодом полный, тонок твой силуэт. О своем у окна ты молчишь. -- Это чей же, -- Вероника, -- силуэт? -- спрашивает, прищурясь, будто в шутку, когда все две секунды помолчали. - Твой, -- ей Кошкин говорит, -- если хочешь. - Врешь! Меня еще не знал. - Так пусть это будет просто художественный образ. -- Знаю я ваши образы! -- Мужчины переглядываются. Кошкин говорит: -- У меня была подруга, ревновала к телеграфным столбам - в буквальном смысле! Про знакомую одну говорила не иначе как: Танька, твоя шлюха. Почему Танька шлюха? Если с Танькой делал я, что и с ней? Но ведь себя же она шлюхой, однако, не считала! -- Дед смеется. Наташка усмехается. Вероника уставилась на Кошкина. -Ты и в самом деле не понимаешь, в чем разница? -- Не понимаю. - Бывает, -- замечает Облязев, -- усомнишься в тех вещах, что казались очевидными, и они таковыми вдруг не кажутся. -- На него уже в недоумении Вероника смотрит круглыми глазами: может, ей просто голову морочат? - Ты шаманишь, -- говорит Наташка. - Что? -- переспрашивает Кошкин. - Да стихи. По отдельности можно бы придраться чуть не к каждой строке. А наплывает вместе все -- возникает настроение. - Спасибо. - Не за что. Я ведь читала твои стихи. Есть такие дрянные, просто ужас! А тут - другое дело. -- На нее Вероника вновь косится. -- А меня не послушаете? -- вставил тут Облязев свое слово. - Отчего же? (стихи Облязева) Устал доказывать пустое, оно усилия не стоит, яичной битой скорлупы, осколков грецкого ореха. Я в этом не достиг успеха -- и вылил воду из ступы. Пускай стекает в океан! Воде приличней в океане! Чем бурю разводить в стакане, наполню пивом свой стакан. Пусть жизнь покажется забавой! Когда-нибудь все улетим за вечной славой на Млечный Путь. -- Окончание несколько не в тему, -- замечает задумчиво Наташка. - Пива нет, а вот спирт еще остался, -- предлагает с улыбкой дед, -- так может, помаленьку еще? -- С ним все согласны. А Сережа Ирэн привозит к дому, будучи почти уверен, что она пригласит его сейчас, они вместе к ней поднимутся. Молчали всю дорогу, но такое было чувство, будто есть молчаливое взаимопониманье. Когда выключил двигатель, он смотрит на Ирэн и на лице ее видит мрачную сосредоточенность и даже что-то злобное. Она смотрит прямо перед собой сквозь лобовое стекло, на него не глядит она. - Спасибо, -- говорит. - Провожать меня не надо. - Почему? -- А почему тебе за мной подниматься? -- Я думал... -- Зря до дома меня вез? Так ведь? Думай что угодно. Только я тебя сейчас не приглашаю. До свидания, друг мой! -- До свидания... Седьмой день Вероника гуляла ночью долго с Кошкиным по городку и говорила о том, как ее не устраивает ее прежняя жизнь, и как бы было хорошо, если б все начать по-новому. Кошкин ей: -- Так в чем дело? Поехали! У меня есть отдельная квартира. - И тогда Вероника испугалась. Отвечает уклончиво. Открылась необходимость перейти от слов к делу. И другая сторона прежней жизни высветилась по-новому. Она о том, что забот не имеет, говорила по привычке с иронией: нашли-де ценность тоже! А тут она внезапно осознала: и в самом деле ценность, не иметь забот, какие имеют другие женщины. Да, это ценность. И она от этого откажется. Для такого решительности больше нужно шага, чем для того, чтоб выйти в километре над землей из самолета. Идут с Кошкиным опять к ней в комнату. Только ночь не такая, как впервые. Что-то встало между ними, о чем молчат. Будто ночь накануне расставания. А Сережа той ночью гнал машину до Мельнира в каком-то отчаянии. Поначалу Ирэн сама хотела, когда ехала с ним в его машине, пригласить его к себе, но по дороге ее вдруг настроение изменилось. Она ясно представила, что будет, и ей стало противно. Все мы скоты, она думает, и я тоже скотина. Оттого-то на лице у ней было сосредоточенное выражение, оттого-то глядела она прямо перед собой сквозь ветровое стекло. Вспомнила происшествия из прежней своей жизни, того, кто теперь сделался депутатом -- ей вовсе стало тошно. Неужели его она любила до безумия?.. А парень за рулем с ремешком на лбу, с черными волосами, с калмыкскими скулами и глазами, стал воплощением всего гадкого, что она когда-либо испытала от мужчин. Симпатичный этот парень лично ей ничего плохого не сделал, только все они одним миром мазаны. Следовательно - и он такой, как все! И Ирэн на своих замкнулась мыслях и молчала всю дорогу, одного лишь желая: не трогайте меня, не то я взорвусь! И с каким же удовольствием она у дверей своего подъезда сказала до свидания, когда он уже было разбежался к ней подняться. Как ей нравится видеть эти рожи, которые так вытягиваются, когда не сбываются ожидания. И Сережа приехал в Мельнир заполночь. После того непонятного для него, что случилось с Альбиной, пока не было его -- и не так уж долго - когда вдруг без причины, которой он не видит, отдалилась Альбина... после того как Ирэн, сама прежде затащившая его к себе, теперь дверь перед носом закрыла, тоже без видимой причины... он почувствовал вокруг себя пустоту. И тогда поехал к Розе, о которой вспоминал всегда в последнюю минуту как о спасательном жилете. Она его старше лет на десять, одиноко живет, и он мог всегда к ней заявиться хоть на ночь, хоть на две, на три недели. А потом вдруг исчезнуть на полгода, не сказав ей ни слова, ни полслова. Мог ходить и ездить где вздумается, с кем вздумается, и когда ничего не останется другого, снова к ней заявиться, зная, что она примет, накормит, напоит и спать уложит. И теперь в состоянии тревоги и растерянности стоит Сережа у двери и звонит. Лишь приоткрыла Роза дверь. -- Это ты... - И он не слышит в ее голосе радости. Сережа по привычке хотел, не дожидаясь приглашения, войти. Но внезапно Роза встала в дверях, загородила вход в квартиру. Он глядит, не понимая, что за муха вдруг тяпнула подругу? -- Извини, но ты без предупреждения, -- говорит она. - Ведь первый час ночи... -- И глядит на него, и взгляд отводит. Какого черта, недоумевает Сережа, будто раз хоть за время их знакомства он ее предупреждал, и однако был всегда принят. С чего вдруг такие условности? -- Я не одна, -- говорит Роза и взгляд отводит. - Как не одна?! -- изумляется Сережа. - Очень просто. Не одна, да и все. - И она хочет дверь закрыть. Но он за нее держится и бормочет: -- Как же так... -- Ему Роза: -- Не будем сейчас выяснять отношения. А еще лучше - и вовсе никогда! Я свободна, в конце концов! -- И Роза решительно закрывает перед носом его дверь. Он идет к себе, ложится. но не может уснуть. Одни обломы... Может, было б что выпить, он уснул бы? Выпить не на что. Все на прыжки потратил. И Сидорину еще остался должен. За штрафную... И так ему паршиво... Он не в силах уснуть и поднимается. Свет включил, закурил и стал разглядывать свои картины. Среди них были и те, для которых натурой послужила Альбина. Вспомнил он, как в этой самой комнате она, ничуть не смущаясь, раздевалась и ему позировала, и хоть разум убеждал, что это было, не приснилось, теперь представляется, будто все происходило в какой-то другой жизни. Она к нему как бабочка, которая, порхая где вздумается, села на руку однажды и сидела весело пошевеливая крыльями, а потом вдруг вспорхнула, улетела. Что он сделать мог, чтобы удержать ее? Прихлопнуть другой рукой? Схватить крепко пальцами, пыльцу стирая с крылышек? Или вовсе насадить на иголку, чтоб засохла, и тогда уже точно до конца бы дней ему принадлежала -- не она, только то, что осталось бы, вырванное из живого потока жизни. Он на свои глядит картины и думает, что ведь и это - моменты, выхваченные из живого потока... Зачем все? Зачем он занимается этим, а не чем-нибудь другим? Зачем не родился поэтом, который что-то делает зыбкое и текучее, как поток жизни. То, что поэт делает, тоже растягивается во времени, как и жизненный поток. А он моменты выхватывает и останавливает. Воображая, будто это навечно... На столько, на сколько могут сохраниться холсты и краски. У нас ведь такое мнение, если что-то сохраняется чуть дольше твоей жизни - уже и вечно. А на самом деле? Сколько - не сотен, а сотен миллионов - лет на Земле динозавры господствовали... Где они? И скелетов неполных только несколько десятков, а в лучшем случае сотен, пересчитанных и переписанных в каталоги, которые наизусть знает иной палеонтолог - вот все что осталось от тысяч поколений, от миллиардов особей. И будет он рад как великому открытию находке левого мизинца задней ноги какого-нибудь диплодока, мизинец подтвердит или опровергнет двадцать диссертаций, предлагающих весьма смутные предположения о развитии жизни. И это то, что осталось от миллиардов лет! Мы же берем некоего человека и объявляем бессмертным, особенно если пакости и злые дела его превосходят всякое разумение. Его бессмертие умрет еще прежде поколения, которое об этом раструбило. Когда ж кого-то помнят лет пятьсот, не за зло, за что-то доброе, за художественные открытия, тут и умные люди почитают это непостижимым явлением: вот, точно - бессмертие! А что такое пятьсот лет? Всего-то двадцать поколений. За сто миллионов лет было б четыре миллиона поколений. Динозавры господствовали больше ста миллионов. И никого не осталось. Нет вечности, есть поток мировой. Зачем цепляться, норовить как-то выйти за пределы твоей жизни? Зачем вообще твоя жизнь? Сережа чувствует, как ему холодно, одиноко. Способна только женщина ощущение жизни дать, а с ними, с женщинами что-то случилось, они все вдруг отвернулись от него. А может, то, что они дают - только иллюзия? Пусть... По крайней мере, она позволяет забыться. Значит, это спасительная иллюзия. Была бы с ним здесь теперь хоть какая-то женщина... Сережа испытывает отчаяние. Все, все бессмысленно, его жизнь бессмысленна. Прекратить ее? Выйти из потока... Только как? У российских офицеров была манера стреляться. Но у него пистолета нет, чтоб к виску приставить. И ружья нет, чтобы как Хемингуэй застрелиться. У японцев манера себе делать харакири или, как говорят знающие люди, совершать обряд сеппуку. Но Сережа чувствует, у него не хватит духу разрезать самому себе живот. Повеситься? Как-то пошло... Сережа размышляет, что делать. Римляне времен упадка себе вены вскрывали. Не боится крови он, не раз сдавал. Но ведь это для здоровья полезно. Кровь от этого обновляется. И чувствуешь себя после этого легко. Но отворить себе жилы и наблюдать, как из тебя вытекает жизнь медленно... Может, выпить чего-нибудь? Этот путь предпочитают женщины. Ему двоюродная сестра рассказывала, как одна девчонка из-за несчастной любви - а они все это делают из-за несчастной любви - выпила стакан уксусной эссенции, но не умерла, а только обожгла пищевод и желудок и корчилась несколько дней, потом ее положили на обследование в психушку. Может, наглотаться снотворного, чтоб уснуть и уже никогда не просыпаться? Дядька ему рассказывал кошмарную историю о своем друге детства, который в юности угодил в тюрьму, там каких-то таблеток наглотался, а когда он проснулся, оказалось, что у него парализована вся нижняя часть туловища. В больницу его не брали на воле, потому что заключенный он. Только когда поняли, что он безнадежен, тогда отправили из лагеря домой, и он долго дома, медленно умирал, так что и кости его выступили наружу. Сережа хочет уйти, но разве так? Пацанами они на насыпь железной дороги ходили смотреть на грохочущие колеса вагонов проносящегося мимо состава и на рельсы клали изогнутую алюминиевую проволоку, а потом подбирали горячие расплющенные фигурки. И говорили, что только попади под колеса, от тебя останется мокрое место. И тут же вспоминали рассказы взрослых, как какой-то дядька или тетька бросались под колеса, но им отрывало руку или ногу, а они оставались живы. Сережа думал, как это водится при рассказах о просчетах других, что он бы точно так не сделал, а если б захотелось, так бы прыгнул под колеса, чтобы сразу раздавило его. Легко так думать, сидя на насыпи под ярким солнцем, когда тебя ощущение жизни переполняет. А теперь не таким все простым представляется. Теперь он, хоть ему нестерпимо одиночество, всего меньше под поезд хочет броситься. А еще с этажей высоких прыгают... Он запутался в дебрях ложных мыслей. Подобно тому как блуждают в дебрях, так запутываются в ложных идеях, и не все из них выпутаться могут. До утра едва дожил Гогенлое и отправился к Заплаткину, но тот, у которого нога еще больше распухла, выпил водки и так уснул, что его растормошить невозможно. Да и толку, хотя б и растолкаешь? Ведь Сереже нужна его поддержка, а не выкаченный на него спросонья мутный взгляд, полный недоумения. И тогда он решил сходить к Алене. А Анжела и Леха, что приехали накануне с Заплаткиным, проводили его до дома, и Анжела Леху потащила к себе, не спрашивая. Она жила в семейном общежитии, но не в длинном крыле с единой кухней, а на лестничной площадке в комнатке с застекленной дверью, предназначенной вообще-то для всяких бытовых целей. Но Анжелу из-за нехватки жилья поселили сюда и прописали. Повела она Леху в длинное крыло, привела в душ, дала мыло, полотенце и велела хорошенько помыться. А когда он вернулся, то увидел, что Анжела постель уж застелила. Этой ночью они впервые вместе спали, и для обоих удивлением было то, что и для него, и для нее все впервые вообще. Анжела ночью, когда Леха уснул, лежала, думала, что она от этого ожидала много большего. Может, когда-нибудь еще будет и то, о чем мечталось одинокими жаркими ночами? Как с прыжками, и с этим так же вышло... На рассвете прыжки возобновились. День седьмой пребывания на сборах. С утра пасмурно, безветренно. Грустно... Чемоданное у всех настроение... Еще прыгали: Эдик, Вероника, Алена, Наташка, Егор, Альбина. Вероника с Наташкой приземлились, приходят к старту и видят машину, подле которой стоят, подбоченясь и расставив ноги, два здоровенных мужика. Они смотрятся эффектно там под пасмурным небом, где вчера еще останавливались депутат и свадьба и все прочие. Вероника Кошкину говорит: -- Муж, -- сдавленным голосом, кладя парашют. К ней бежит Дениска: -- Папа! Папа приехал! -- Вижу, что приехал, -- говорит она со вздохом. Увидев ее после прыжка, супруг вразвалку направляется к ней. И совершенно Вероника теряется. Что делать? Как вести себя с ним, когда сегодня провела она ночь с другим мужчиной? Он спокойно, уверенно подходит, останавливается, бесцеремонно разглядывает ее, в то время как она взгляд все отводит, опускает голову, все время что-то на себе поправляет. -- Отпрыгалась? -- говорит он с едва заметной насмешкой в голосе. -- И я прыгал! -- кричит Дениска. -- Папа! И я прыгал! -- И ты? -- Он недоверчиво смотрит. -- Да, -- подтверждает Вероника, -- и он прыгал. - Ну, что? Поехали домой? -- Вероника беспомощно на Кошкина озирается. Муж перехватывает ее взгляд. - Между прочим, еще можем, -- говорит, -- кого-нибудь взять в машину. Место есть. Вы не едете, случайно? -- обращается к Кошкину. - Спасибо. А куда? -- Мы в Мельнир. -- А мне в Ольденбург. -- Поехали? -- говорит муж Веронике. -- Надо вещи собрать. - Так в чем же дело? Собирай. - Папа! Папа! И я прыгал! -- кричит Дениска. -- Хорошо, молодец. - Вероника ни на кого не смотрит, глядя в землю, она идет к машине. Следом муж с самодовольным, уверенным выражением на лице, за ним шофер. Смотрит муж на поникшую Веронику, думает: а куда ты, на хер, денешься? Смотрит Кошкин им вслед: ну, вот и кончилось то, что -- чувствовал с самого начала - вряд ли вообще имело продолженье. Хорошо провести две ночи вместе. Ну, а дальше? Опять одни проблемы... В дополнение к тем, что уже тащит... Ну, приехали бы в его квартиру, и она бы, пожалуй, ужаснулась после роскоши, к которой привыкла... После всяких разных там евроремонтов... И ребенка надо где-то разместить. Ведь пришлось бы жить с ними в одной комнате. А Ирэн... Она этого не стерпит. Что бы было... Ирэн на все способна. В том числе, на благородство. Но это уж как левая ноздря ее захочет. Всего проще -- оставить все как было. Не настольно пока и нестерпимо, чтобы жизнь менять в корне. И она ведь, как бы ни было дивно с ней в постели, тоже, кажется, с проблемами, если уже в первые себе позволяет сутки делать ревнивые замечанья. На такие обычно и не смотрят как бы мелочи, пока все прекрасно. Лишь потом, протрезвев и спохватившись, обнаруживают: с самого начала, и не дня - а минуты даже с первой было то, из-за чего потом проблемы разрастаются -- до полного разрыва -- когда время придет, пройдет влюбленность. А не видел лишь только потому, что и не хотел видеть. Предмет симпатии должен быть без изъяна - и изъяны -- поплотнее зажмурься - не увидишь. Приземлившись, на старт идет Алена, кладет сумку с распущенным парашютом и оглядывается по сторонам. Поначалу сама не понимает, кого ищет глазами. Постепенно сознает: Игорька. Его не видно... Он уехал и с ней не попрощался, потому что почувствовал он: слишком на него сильно действует Алена. Ему надо идти своей дорогой. Он ушел, собрав все душевные силы, и, идя, не знал, правильно ли сделал. Так хотелось назад ему вернуться, но он счел это нашептываньем беса. Бес лукав, будит сильные желания и умеет, нечистый, разукрасить, оправдать их, только это - не истина, а уход от нее... Одна софистика. А Алена его глазами ищет, и глаза наполняются слезами. Сколько раз она грустила о людях, приходилось с которыми расстаться, но сегодня впервые так пронзительно, так ужасно себя чувствует брошенной, одинокой. И было бы хоть что-то, чего ей так мучительно хотелось, чтобы было, о чем потом и вспомнить, кроме долгих в беседке разговоров, до рассвета... Опять в ней замечают только разум, а ее плотного тела не видят, тела женщины, в котором она долго живет уже. И кроме разговоров у нее есть желания. Даже доктор Фрейд учил, в конце концов, что нельзя всю половую энергию сублимировать и направлять на цели возвышенные и отвлеченные, а какая-то часть должна хотя бы находить и обычным путем разрядку... Почему у других-то все так просто?.. У нее ж постоянные проблемы при сближении с представителями другой половины человечества... Почему не схватил ее, не обнял Игорек... что есть силы... Потому что он не мог этого сделать. Да и все, кто ей нравится, так не поступают. Поступают же те, кто ей не нравится. Получается заколдованный круг. Алена ловит себя на мысли о том, что ужасно надеялась на прыжки, будто переживет какой-то сильный стресс, и пойдет жизнь по-новому. Каким-то странным образом заколдованный круг разорвется. И жить ей станет легче, как-то проще. Как той хотя бы женщине, что любила кого-то до безумия, и хотя на этой мысли зациклилась, но в контакты так запросто вступает. У нее, как Алене представляется, нет в общении проблем. Может, просто эта женщина, Ирина, мудрее? Ведь сказал же кто-то, если ты среднего ума, то стремиться будешь к общению только с умными и образованными, от которых можно что-то почерпнуть. Если ж ум у тебя немного выше, то уже все равно. Сама наполнишь собеседника смыслом, откопаешь в нем такие достоинства, которых тот и сам в себе не подозревает. Она стресса ждала, а получилось? -- удовольствие еще одно узнала. Заколдованный круг не разорвался. Все равно, если б кто-то, не умея на велосипеде ездить, подумал бы, что научится -- и жизнь по-другому после этого пойдет. Ну, вот, прыгнула, и не раз, а три раза. А проблемы как были, так и остались. Игорек не прощаясь уехал, и не знает она адреса. А если б и знала? Что-то есть не зависящее в жизни от среды, от условий -- в человеке, в его собственной душе, в тебе самой, и решать это в себе, а не стараться переставить наружные предметы, изменить вокруг себя обстановку. Или, как говорят: мир переделать. Как когда-то программы составляли. Так и так надо жить. Но люди вряд ли согласятся на это. В чем же дело? Надо воспитать нового человека. Не программа под людей - наоборот. И прыжки - это тоже только внешнее. Альбина, Егор и Эдик бросили парашюты свои, смеются. Эдик с воодушевлением размахивает руками, рассказывает как ходил на пять секунд с Егором и Облязевым, когда вышел, начал падать, показалось ему будто паденье продолжается бесконечно долго. Не стал дожидаться, когда сработает прибор, а вытянул кольцо. -- Да я видел, -- перебивает Егор с таким же воодушевлением, -- ты нормально вышел, я и не думал, что на пять секунд. Вот за тобой Вова когда вышел, я испугался, думал, что у него полный отказ купола. Мимо меня вниз и чуть уже не в лес! Наконец, внизу купол раскрывается. -- Я не думал, что пять секунд так долго, -- говорит Эдик. Альбина чувствует себя с ними комфортней, чем с Сережей Гогенлое, чем с Фридрихом Заплаткиным. Эти ближе по возрасту. А с теми... наваждение какое-то... У тех интересы свои, кому за тридцать... Вдруг Альбине становится любопытен Эдик, хотя, собственно, пока никак он себя не проявил. Тем не менее... Наташка отпрыгала и загрустила, никаких перемен в себе не чувствуя. Ей казалось, жизнь сделается другой, то исчезнет, что так ее тревожило, но оно не исчезло. И Наташка ушла к себе готовиться к отъезду, Облязев - в спальное помещение. Когда вещи он собирал из тумбочки, пришли Эдик с Егором и сказали, что Васильич сломал ногу. Облязев смотрит то на одного, то на другого, говорят ли серьезно. Не похоже, чтоб шутили. И он идет к Наташке, там Альбина. Наташка сообщает: -- Ты слышал, что Васильич сломал ногу? -- Он глядит на нее и на Альбину. -- Да, -- Альбина кивает. -- Как? -- Не знаю... Во время приземления. -- А куда он приземлился? -- На поле. К нему сразу побежали, поехала скорая. Увезли. Я видела, как бежали, увозили. Подробностей не знаю. Среди поля сломал, на ровном месте. -- Погуляй, -- говорит ему Наташка, -- нам с Альбинкой надо переодеться. - Он выходит, встречает в коридоре Сидорина. Тот тоже говорит: -- Слышал? Васильич ногу сломал. - Но и Сидорин ничего не может толком добавить. -- На ровном месте... -- Начинает рассуждать, что Васильичу без двух лет семьдесят, кости в старости делаются хрупкими. -- Вы домой вообще-то собираетесь? -- Облязев, Наташка, Егор и Эдик с ним сюда на его машине ехали. Леха и Анжела вчера уехали, значит, можно взять с собой и Альбину. Свидетельства парашютистов Васильич им успел выписать до того, как он сломал ногу. Всем расписал подробно, кто, когда и с какого самолета, с какой высоты, с каким парашютом прыгал, с каким заданием и какую получил за каждый прыжок оценку. Облязев рассмотрел свое свидетельство. За первый прыжок ему поставили хорошо, за второй и третий -- отлично. Наискось Васильич написал: присвоен третий разряд по парашютному спорту. И большая печать Ольденбургского областного аэроклуба. Итог этих дней, в которые, казалось бы, произошло так много, но все будто во сне, будто выпал из серых будней, а теперь надо в будни возвращаться. Небо пасмурно, и прыжки, похоже, остановят вот-вот, хотя день только начинается. Хорошо, мельнирцы все отпрыгать успели... Кроме Фридриха. У него один прыжок недопрыган, за который заранее уплачено. Вот Наташка выходит и Облязева за рукав берет бессознательным жестом, каким женщина миру объявляет: это мой человек. Альбина следом выходит. -- Едем? -- говорит Сидорин. -- Едем. -- Приходят Егор и Эдик. -- Все? -- И хотели уже идти к машине, как выходит из-за угла Алена. Она чуть было, задумавшись, мимо не прошла, но на ходу вдруг проснулась, улыбнулась: -- Вот вы где! -- Поздравляю с третьим разрядом, -- говорит Сидорин, на нее снизу вверх глядит, свидетельство ей вручает и руку пожимает. Она так улыбается, как будто это к ней не имеет отношения. Берет бумажку, вертит ее так и сяк. -- Даже странно, -- говорит. -- Вроде, правильно написано: да, прыгала с самолета АН-2, да, с высоты в тысячу метров, с парашютом Д-5, задание было три секунды стабилизированного падения -- и будто это не я, или где-то совсем в другом пространстве, в другом измерении. -- Да ты это! -- усмехается Сидорин. Другие улыбаются тоже, кроме Наташки, но все чувствуют в глубине души нечто похожее на то, о чем говорила Алена. -- Мне нужно было это сделать, -- говорит она, -- потому что ужасно я боялась высоты... - Ты и сделала, -- возражает Сидорин. -- Да, как будто... Только страх у меня остался тот же. Все равно я боюсь. - А не боятся только дураки. Ты ж три раза прыгала! -- Из самолета мне выходить не страшно. Высота там какая-то другая. Там вообще даже и не высота, какое-то другое измерение. Но если я поднимусь на десять метров, мне опять так же страшно, как и прежде. -- Сидорин смеется и недоверчиво головой качает. А Эдик думает, что сейчас он возвратится в обыденность, из которой вышел лишь на несколько дней, а дома все пойдет, как и было. Налетает порыв ветра, поднимает обрывки бумажек, колышет ветви деревьев у них над головами. Где-то зазвенело стекло в какой-то форточке, потревоженной ветром. -- Как привыкнешь к чему-то, а приходится уезжать, становится грустно, -- говорит Егор. -- Ну, а где же твои инстинкт и воля? -- подтрунивает Алена. -- Да какой там... - машет в сторону Егор. -- Слова это... Мы все думаем, что нужно народу, а не знаем ни народа, ни того, что ему нужно. Может быть, и вовсе никакого нет народа? Ты да я да они... - Тут Егор кивнул на Эдика. -- Каждый думал бы хотя бы о себе, как ему свои нужды обеспечить, было больше бы толку. -- От тебя ли слышу это? -- удивленно вскидывает брови Алена. -- Ну, что? Поехали? -- говорит Сидорин, не относящийся к любителям пустых слов. Время, место обсудили, согласен, не согласен. Вот и все. Дальше надо делать дело. А возникнет когда необходимость, снова минутный разговор -- и снова молчаливое, упорное дело. Слова не могут быть самоцелью -- вот убеждение Сидорина. Слова - лишь вспомогательное средство, которым надо пользоваться крайне экономно. То, что Егор теперь высказывает как открытие, чему удивляется Алена, для него каждодневная рутина. Он всегда думал: заботься о себе, и пусть другой о себе сам позаботится, и все будет нормально. А социальные эксперименты, нарушающие такой порядок, нужно занести в список преступлений против человечества. Все садятся в "Уазик" Сидорина и едут в Мельнир. И когда проезжают железные ворота со звездой и с парашютом, Наташка говорит: -- А вот здесь меня укусила какая-то зараза... -- Так печально она это сказала, что в машине вдруг все расхохотались. На того она смотрит, на другого удивленными круглыми глазами: ну, а что, в самом деле, здесь смешного? Вскоре все успокоились. Альбина наклонилась к Наташке, поглядела: у нее еще пятнышко краснеет. Едут с Сидориным в его "Уазике". Алену посадили впереди, рядом с водителем, остальные сели сзади, где для большей вместительности были убраны сиденья, кто на запасном колесе, кто на канистре, кто на чем. -- Жалко, что все так быстро кончается, -- говорит Альбина. -- Что кончается? -- спрашивает Сидорин. -- Да все… вообще… -- Я-то думал, еще ты хочешь прыгать, а ты будто помирать уж собралась! -- говорит он нарочно это громко, вызывая принять слова за шутку, но один только Егор усмехается да Облязев слегка лишь улыбнулся. Остальные задумчивы - устали или что-то еще. - Да, я, конечно, еще прыгнула б! -- говорит Альбина, но как-то грустно. "Уазик" подскочил, всех встряхнуло. -- Не выспались вы, что ли? -- Отвечает Егор: -- Пожалуй, выспишься. -- А нечего по ночам шарахаться. -- За окнами автомобиля тянется плоская равнина между Ольденбургом и Мельниром, который уже в горах. Этих гор, меж которых расположен город их, пока отсюда не видно. Еще долго равнина с перелесками и полями тянуться будет. Смотрят в окна возвращающиеся домой, и такое чувство, будто не прыгали. Точно так же бы ехали с картошки, с пикничка, со сбора грибов или ягод. Облязев думает пригласить к себе, как приедут, Наташку. В это время Наташка думает, что теперь надо возвращаться домой. Да и вообще, все напрасно, и даже то, что было в эти дни… ничего будто и не было. Как воспоминание сна... Она смотрит на Облязева искоса, чувствует, чего хочет он, так ясно, как если бы он высказал желание словами. Также чувствует и то, что из этого все равно ничего у них не выйдет. Это все не имеет продолжения. Было? Было. И радуйся, что было. Вдруг Альбина спрашивает Эдика, где живет тот. - А ведь и я тут рядом! -- восклицает она. -- Меня проводишь? -- Он ушам своим не верит, не доходит до него сразу, что она спросила. Его растерянность ее забавляет, но она не подает виду. По крыше машины дождик вдруг забарабанил. Сидорин включает дворники и фары, так становится темно. Не успевают воду смахивать со стекла дворники. Сидорин останавливает машину. Сплошной поток воды на стеклах скрывает от сидящих в машине, что происходит во внешнем мире. Бьют градины, будто из них каждая с куриное яйцо. Порывами ветра раскачивает "Уазик". Наташка прижимается к Облязеву, глядя в сторону, в окно. Альбина склоняется к плечу Эдика, и тот забывает где он и куда все они угодили так внезапно. -- Таким градом стекло разбить недолго, -- бормочет Сидорин, уповая только на то, что успокоится стихия. Остается пересидеть, переждать. Перед самым ветровым стеклом в капот ударила градина не с куриное, но уж точно с голубиное яйцо. И сразу целая очередь таких градин пробарабанила по капоту и по крыше. Снаружи сильно сверкнуло. Через две секунды загрохотало так, что машина содрогнулась. Алена даже взвизгнула. -- Это понимаю! -- с восхищением сказал Егор. Алена на него оглядывается. Егор улыбается ей своей бесцветной улыбкой. Она в ответ на его взгляд смущенно улыбается и качает головой. Еще сильнее снаружи сверкает. И грохот теперь катится нарастает, разражается каким-то чудовищным взрывом, от которого все невольно втягивают головы в плечи, но на этот раз Алена молча этот грохот встречает. Перестает барабанить по машине град. Но ливень усиливается, и раскачивает машину струями ветра и воды. -- Не дай Бог под такое в чистом поле угодить, -- говорит Эдик. -- А мы разве не в чистом поле под это угодили? -- Мы в машине. -- А я попал однажды среди поля под град на мотоцикле, -- замечает Сидорин. - Хлещет лихо, как кнутом, только не по одному месту, а сразу по всей поверхности спины, по ногам, по рукам. И деться некуда. Ведь кругом ни единого укрытия. Хорошо, что в шлеме. Не то бы голову в кровь разбило б, пожалуй... - Становится светлее, светлее, и ливень разом прекращается. И тучи из черных желтоватыми делаются, висят с невинным видом в голубизне неба. Солнце проглянуло, размытое дымкой. Сдержанно припекает избитую градом землю. Выходят из машины, все, кто едет, вдыхают свежий воздух, поднимают с земли и разглядывают градины величиной с грецкий орех. Поднимают головы, смотрят в небо на неподвижные желтые с серыми полосами тучи. Будто ничего и не было, и еще минуту назад здесь стихия не бушевала, которой противостоять не в силах человека, которая вне контроля рассудка, остается ее только переждать, перетерпеть, пока сама не утихнет. Ручейки текут, резко нарисовались камушки, с которых смыта пыль. Солнце пригревает как ни в чем не бывало. -- Поехали дальше, -- говорит Сидорин. Все садятся в машину, едут. Видят бледно-синюю гору, на вершине ее маленький гвоздик - телевышка. И еще долго едут, не замечая, что гора приближается. Как будто остается на том же расстоянии. Вот въезжают в лес, дорога начинает подниматься, спускаться, извиваться. Наконец, въезжают в Мельнир. Сначала тянутся старые частные домики, потом идут большие дома. Такое все привычное, и при этом такое странное чувство при возвращении в обыденность... Опять в одиночество, думает Алена. То, что к ней иногда приходит Гоша, пятидесятилетний приятель, женатый, ее не только не спасает от чувства одиночества, напротив, его будто подчеркивает. А все-таки, забавно будет рассказать нерешительному, робкому Гоше, с его пузцем и лысинкой, как прыгала с парашютом. Глянуть на реакцию. А может, сейчас к себе кого-нибудь пригласить? Да хотя бы вот Егора! Ей смешно, и улыбка промелькнула на лице, и глаза блеснули. Только не заметил никто. Ведь она спиной ко всем, смотрит, как дорога наплывает. Облязев -- тот с Наташкой, а Альбина попросила проводить ее Эдика. А она, как приедут, так Егора проводить ее попросит, который до плеча ей, и лет на восемь младше. Эта мысль показалась ей забавной, и она, оглянувшись на Егора, усмехнулась. -- Ты чего? -- Так, про себя. -- Подъезжают к тому месту, где выходить Облязеву. Тот говорит Наташке: -- Пойдем ко мне? -- Она на него смотрит с тоской: -- Мне домой надо. -- Еще успеешь. -- Решайте, -- оглядывается Сидорин. -- Будь что будет! -- сказала вдруг Наташка и еще повторила: -- Будь что будет! -- Вслед Егор ей высовывает голову и кричит он Наташке на прощание: -- Не забудь разблокировать запаску! Проводил Егор Алену. Она живет одна в крохотной хрущевской квартирке. Ставит он ее тяжелую сумку в прихожей и собирается уходить. -- Ты куда, -- говорит она. -- Торопишься? -- Вовсе нет. -- Тогда может выпьешь чаю? -- Снизу вверх Егор глядит на Алену и бесцветной улыбкой улыбается. -- Выпью. -- Ставит она чайник, говорит: -- Душ приму, столько дней походной жизни. А пока посмотреть ты, если хочешь, можешь книжки и музыку послушать. Телевизора, -- говорит Алена, -- у меня нет, не выношу телевизор. То реклама, то мерзость, то плебейские шутки плоские. Меня от них коробит... Вот проигрыватель. Вот пластинки. Вот магнитофон. Вот кассеты. Вот книги. Не скучай. - Зажигает благовоние в медной чашечке индийское, берет полотенце, махровый халат - и в душ. Егор разглядывает книги, вдыхая дым со странным запахом. Карма, дхарма и прочее. Дао. Оздоровление. Исцеленье, избавленье, очищенье. Просветление. Целительные силы земли, воды, воздуха, огня. Слова... Эзотерика. Тайные познания, изданные в миллионах экземпляров... Егор думает, какая же Алена умная. На нее только так и можно снизу вверх смотреть, и в буквальном смысле, и в переносном. Он тоже, как и Леха, воспринимает ее не как живую женщину, а как некое женское божество. Вот, она под душем плещется, но плотских желаний не вызывает у него. Потому что он настроен на возвышенный лад, и не считает себя равным Алене, чтобы мог с ней вести себя как с обычной женщиной. Не заводит он музыку, а в книгах не поймет ничего и по названиям. Начинает разглядывать коллекцию нэцке и эзотерических игрушек у Алены на полочках, и это занятие ему всего здесь больше по душе. Наконец, она выходит в совсем коротком махровом халате. Он глядит на ее ноги и не видит. Потому что настроен так: у высшего существа свойства не обсуждаются ни в дурную, ни в хорошую сторону. Между тем, у нее весьма стройные и красивые ноги. Она просто их за всю неделю ни одного разу никому не показала, ходила в шароварах каких-то безразмерных. Он глядит на нее, не сознавая, что ее форма ног его волнует. На мокрых волосах у ней намотано полотенце в виде тюрбана. Она говорит: -- Не скучаешь? -- Не скучаю я вообще никогда. -- Инстинкт и воля? -- -- Да ведь некогда скучать. Успеть бы только все что надо сделать. А когда нечего, отдыхаю. - Алена улыбается: -- И вся жизнь у вас только тренировки? -- Он плечами пожимает. -- А девушки? У тебя есть девушка? -- Есть, -- говорит и краснеет. Как сказать, есть она или ее нет, если она ему только нравится, и он на нее издалека смотрит, а она, может, об этом даже и не знает? Они не встречаются, не целуются, даже в кино не ходят. А уж спать... так об этом нет и речи. Просто, нравится ему, вот и думает, будто есть у него девушка. А вся энергия уходит на работу, тренировки. И никогда он не был близок с женщиной. Ему даже неловко, он стыдится... Ему хочется. Он тоже ведь нормальный человек, но хотел бы с той, которую своей считает... Но как вот к ней подойти, того не знает. Алена замечает его смущенье. Он не станет приставать... К нему самому приставать нужно, если с ним захочешь своей цели достигнуть... И Алена продолжает как ни в чем не бывало, будто нет у нее вторых и третьих мыслей при общении с этим парнем: -- Интересно, чем вы там занимаетесь. -- Тренируем свою волю и тело. -- А зачем? -- А не знаю. Просто, хочется быть сильнее, своего добиваться. -- А чего своего? -- Пока не думал. Но ведь лучше, когда если чего-то захочешь, у тебя и силы, и воли хватит, чтобы достигнуть. - Она смотрит на него и не знает, что с ним делать. Одного точно хочет, не агапе, а простого, откровенного эроса. А он ждет от нее лишь назиданий, если только не полных откровений. Она видит, что он боится пальцем шевельнуть, на нее смотреть боится. Только изредка взглядывает искоса. Егор видит в ней высшее существо, и Алена на себя досадует: зачем же я сделалась слишком умной? Легко глупышке завлечь в свои сети глупого - и получить свою долю сексуального удовлетворения. А у нее будто стена между ней и другими. Да ведь в том, что есть мое физическое тело, я такая же, как другие, с кем находите вы просто общий язык. Мое тело обладает такими же свойствами и желаньями. Я хочу! Просто крикнуть вам всем хочется в лицо. Я тоже хочу! Но вы сидите с такими на лицах умильно-постными выражениями и просительно заглядываете в глаза, словно ждете, что скажу непременно что-то умное, возвышенное и отвлеченное... -- А ты спал со своей любимой девушкой? -- говорит она Егору. - Еще нет. -- Она смеется. И отвечают даже будто древние льстецы. Император Гай , стыдливости ни в ком не щадивший, спавший с сестрами своими со всеми, прямо так одного спросил однажды из своих вельмож, а тот со своей сестрой спал ли? Тот ему ответил, еще нет. И заслужил похвалу коллег-вельмож. Потому что, скажи он, как же можно! -- он тем самым обличил и осудил бы повелителя, и с ними - неизвестно, что бы стало еще. А да скажи он -- обманул бы императора. Они же не пролетарии, чтобы откровенно лгать в глаза и не страдать от сознания своей лжи. Они сами б осудили его за ложь и за трусость, он солгал-де из страха за свою жизнь. А так ответил и достойно, и ведь -- чистую правду. Алена смеется, а Егор хлопает бесцветными ресницами и смотрит на нее водянистыми глазами, не может понять, что с ней происходит. -- Ты чего? -- говорит он как в машине. -- Ничего, это я так... Я про себя. -- Она успокаивается, чувствует, что Егор теперь еще больше напуган, и у ней еще меньше стало шансов к достижению цели. Может, чувствует он ее интеллектуальную игру, но понять ничего не может. Вряд ли знает что-нибудь. Прозвище Калигула еще слышал, да кто его не слышал? Вокруг столько порнухи наворочали... Но что значит это прозвище Сапожок, и почему его так прозвали люди , и где жил человек, и сколько прожил - вряд ли знает. А тот и до тридцати не дожил. Его убили в двадцать девять, но об этом вообще мало кто думал. Только слабые думали: мне б так же подурковать, а потом - трава не расти. И тайком мечтают о жене соседа . Гай и был ведь страдающим и слабым... На Егора глядит Алена, думает: или в самом деле ты не понимаешь? Или делаешь вид, будто не понял... Если в самом деле не понимаешь, тогда все безнадежно. То, что нужно двоим людям, бывает им обоим сразу ясно, и слов уже не надо. В этом прелесть и есть их отношений. Переглянулись -- и обоим все ясно, пожали плечами -- ясно. А если что понятно без слов, назвать словами - улетела вся прелесть! Испарилась... Появились рассудочные преграды. Есть такое, что без слов естественным кажется, но если назвать словами, сразу рассудок включается: прилично, неприлично... Оценочные сужденья. Осуждение себя самой за то, что и не сделала даже - захотела. Поиск рациональных оправданий... Чувство будет подпорчено, отравлено. Уж не будет, как говорится, чистым. Соблазнить кого угодно можно. Но... Это будут другие отношения. Убежденный красивыми софизмами чужой муж, что жене он не изменит, если тебе окажет внимание, но всегда на тебя свалить готовый всю ответственность при неприятностях, это ты-де его уговорила. На физическом плане одно и то же, соединились телами... Ну, а если на уровне чуть повыше... Не этого она хочет! И тут приходит Гоша. Вот ведь тоже человек, все время ходит, но решить никогда ничего не может. Дома за него жена все решает, здесь она. Но она так одинока, что прогонять его не хочет... Пусть ходит. Хоть какая-то малость в этой жизни. А тем более, ей он не мешает, если что-то когда-то появляется кроме этого. Сразу заявила, малейшие претензии -- до свиданья! Поначалу у них такое было, что у Гоши глаза на лоб полезли, таких женщин он никогда не видывал. А чего вообще он в жизни видел? Добросовестный, честный исполнитель... И она была готова на многое поначалу. А он: скажи лишь слово! Он и в этом хотел быть исполнителем. Чтоб она на себя взяла решение. А жену его она хорошо знает, перед ней виноватой быть не хочет. Если мужчина с женщиной расходятся, тут никто не виноват - это их право. Только если решенье принял третий и сказал это слово - он и будет виноват перед мировым пространством... Не такой уж любовник Гоша, чтобы, все забыв, на себя она взвалила перед Богом ответственность... Но если он тогда б сам решил - ведь все могло быть по-иному. И, может быть, Алена даже в дружбе с женой его осталась. Если любишь меня, ее не любишь - приходи и живи, но только сам все, без подсказок. Не любишь - разойдитесь, твое право. Не потому, что я прошу, а тем более, не потому, что место подготовил, где тебе приземлиться, потому только, что просто не любишь, просто дальше не можешь оставаться, и тебе все равно, что с тобой станет. А то так: втихаря нашел другую, и, живя с той, похаживаешь к этой, со страховочкой к ней перебираешься. Только после и с той осталась куча нерешенных проблем, и с этой тоже не заладилось как-то... Если хочешь ты меня - рви решительно все связи! И живи один. А после посмотрим... Гоша тут достает из дипломата бутылку коньяка и на стол ставит. -- Я, наверное, не вовремя, -- смущенно говорит он. - Да нет, ну почему же? Заходи. - За столом уже их трое. -- А я прыгала с парашютом, -- говорит Алена. И Гоша с удивлением на нее глядит. Егор на них обоих: не отец ли пришел? Алена: -- Гоша, раз принес, разливай себе, Егору. -- Дает рюмки, и Гоша разливает. На Егора коньяк так подействовал, что он пустился в воспоминания. -- Как я вышел, -- говорит, -- смотрю, Эдик за мной выходит, вроде, все нормально. А потом выходит Вова Облязев, и у него купол не раскрывается. Он летит и летит, все вниз и мимо пролетает, сейчас в лесу окажется. Шел на пять секунд, а это так долго... -- А я вышла, -- вспоминает Алена и лукаво косит на Гошу взглядом, -- обо всем так на свете и забыла. Что считать надо и кольцо вытягивать. И опомниться не успела, как все вдруг само раскрылось, и я повисла... - Смотрит Гоша то на свою подружку, то на этого маленького парнишку. Для Егора она -- большая, взрослая, многоопытная, умная женщина, а для Гоши - совсем еще девчонка, лет на двадцать она его моложе. У Гоши были кое-какие планы и на этот вечер, и не только, но тут он чувствует: не время и не место. В дверь звонят. Идет в прихожую Алена. Гогенлое на пороге. - Заходи. - Она в комнату Сережу пропускает. Видит Гошу тот, Егора, на Алену смотрит. Как утопающий за щепку, он за этот приход душой хватается, а находит веселую компанию за коньячком и светским разговором. Для него-то речь о жизни и смерти. А ему уже протягивают рюмку. -- Ну, садись! -- говорит ему Алена. - Опоздал - причитается штрафная! -- Он садится и пьет и в самом деле ему будто от этой рюмки легче. Представляется: -- Сережа. - Георгий. -- А его, -- говорит Алена, -- оба знаете. - Показывает на Егора. -- С чем пришел? -- У меня к тебе особый разговор... - Хорошо. Но, умоляю, не теперь, не за столом. - Понимаю... Я, наверное, не вовремя. - Тут Гоша вскакивает: -- Скорее, я не вовремя. -- Да сиди! -- говорит ему Алена. - куда вдруг это все вы заспешили? Раз пришли, садитесь. Никто не гонит. - Гоша садится, но так, что в нем готовность чувствуется в любую минуту встать и уйти. Сережа присаживается на краешек стула с выражением на лице таким унылым, что Алена чувствует, у него что-то важное, только виду не подает, пусть сначала с калмыкского лица сотрет уныние. -- А ты нам бы рассказал, как получилось, что ты прыгнул раньше всех? -- Что рассказывать? Со штрафной добирался своим ходом, задремал на пригорке, тут Сидорин меня будит, оказалось, что я спал на летном поле у самого старта. А потом вдруг кричат мою фамилию. Ну, пошел я в самолет. И вдруг вижу, они в воздух уж прыгать поднимаются. Ведь назад из самолета не выскочишь, разве только в свой черед с парашютом. Я последним зашел и первым вышел. -- А Заплаткин-то как! -- Ну, да, Заплаткин... - так уныло произносит Гогенлое, что Егор с Аленой взрываются смехом. На них Гоша глядит с непониманием. Алена говорит: -- У нас один парень... вместе мы выходили, за ним сразу я должна... Поскользнулся перед люком, сел, инструктор решил, будто не хочет он идти - да и вышвырнул его за борт. - И опять Егор и Алена хохочут. А Сережа морщится: что здесь такого они нашли? Гоша поднимается: -- Мне пора. - А Алена: -- Посидел бы! У меня есть в холодильнике вино. -- Ты ж не пьешь? -- А для вас, для приходящих. Гость принес, сколько осталось - прибрала. - Она внутренне над собой смеется. Не один у ней мужик -- целых трое собрались одним разом, и Егор лишь просто так. А те с жалобами, похоже. И все трое ничего не понимают. Уходит на кухню, а трое за столом друг на друга украдкой бросают взгляды. Возвращается, приносит большую бутылку, на две трети наполненную вином. - Это твой гость так много оставил? -- говорит Гоша. - Я ж не пью, он пил один. -- И не справился? -- Быстро ретировался. А не мог же он, не пав в моих глазах, а тем более, в своих, недопитую закупорить, забрать с собой бутылку. -- Что ты с ним такого сделала? -- Ничего. Интересно было с ним побеседовать. Он из тех, кто глобальные теории выдвигает... И сам того не знает, будто это сплошные перепевы. Ему кажется, он сделал открытие. Есть два духа: арийский и еврейский. Испокон века борются, последний побеждает. А я: как ты узнаешь, кто относится к какому духу? -- Как? Да по крови. -- Хорошо. А мне что делать? Полукровка, наполовину арийка, наполовину - еврейка. Он вскинулся: Ты -- еврейка?.. - И так сильно смутился, что слинял. Зато вам вино досталось! Разливай, Егор. - Но тот стесняется, показывает знаками: не может на себя взять ответственность такую. -- Ну, давай, Гоша! -- тогда берет Гоша бутылку и всем вино разливает. Неожиданно Егор засыпает. Они взяли его и положили на широкую Аленину кровать не раздетого поверх покрывала. Гоша понял, наедине с Аленой не удастся уже ему остаться и ушел. Остались Алена с Сережей. У того лицо меняется. Видно, что он долго терпел, теперь же близок к истерике. Говорит: -- Я не могу больше так. Над собой я что-то сделаю. Я останусь у тебя... - Ну, хорошо. Ты останешься. Но прежде разберемся. -- У тебя курить можно? -- Да. На кухне. -- Идут на кухню. - И что же так ужасно? -- Он рассказывает, как пришел к Розе, а та не пустила. Никогда такого не бывало! Он жить не хочет больше. Вообще, это последняя капля. Как-то вдруг все пошло наперекосяк. Он теперь на грани самоубийства. Он всю ночь думал, еле удержался. Алена глядит на него и думает: целых два мужика в моей квартире, но один только выпил пару рюмок - и готов, почивает как младенец. А другой... А другой пришел с соплями. Глядит и думает: ну, давай, дальше! Вслух: -- Ты чего-то недоговариваешь! -- И Сережа говорит о непонятном, что творится с Альбиной, но Алена вновь: -- Чего-то недоговариваешь! -- Тогда он от Алены не скрывает, как к нему та пришла худая женщина, и потом его к себе затащила. Тут Алену начинает покалывать как бы током изнутри, ведь та худая Игорька пыталась в тот же вагончик в то же время затащить... где Игорек? И к кому ей пойти вот так же точно, как Сережа к ней... -- Так чего ты хочешь? -- говорит она. -- Да жить не охота. -- Правильно! Сам подумай: тебе все равно, с кем быть, лишь бы сию минуту кто-то рядом был, пожалел тебя. А сам ты вовсе не думаешь о тех, кто рядом. О себе, о своем деле, художестве, о чем угодно, но только не о них. Ты ничем не готов для них пожертвовать, все должно лишь для тебя быть - и только. Ты хотел быть с Альбиной, ну и что же? Что готов ты был дать ей, что ей сделать? А девчонки всегда на безоглядность отвечать рады... Да только -- где она? Ведь у всех у вас свои задние мысли. Ты же тут же буквально и готов был с другой пойти, если с той не заладилось. Лишь бы в эту минуту пожалели... А последняя? Ты хотя б подумал, что для нее значит, когда ты внезапно являешься и внезапно исчезаешь? Это значит постоянно в подвешенном состоянии жить и в абсолютной неуверенности. Но для тебя это вполне естественно: она для тебя, только для тебя, и так и должно быть! Когда тебе хорошо, тебя с ней нет, а когда тебе плохо, ты являешься, и она всегда примет, пожалеет. И вдруг выясняется, что у нее есть еще и своя собственная жизнь - для тебя это шок. Ты жить не хочешь. Ты ждешь, что сейчас, когда тебе плохо, тебя примут на ручки, убаюкают. А тебя вдруг на порог не пускают. Ну, конечно, как тут можно жить дальше?! А что, разве не так? -- Он выбрасывает сигарету докуренную в форточку, на Алену глядит, а та: -- Женщинам тоже нужно к кому-то прислониться... - Тут он хочет обнять ее за плечи. Но она его отталкивает: -- Нет! У тебя опять все то же. Чтобы я теперь тебя пригрела. А проблема не исчезнет, лишь только внутрь загонится. Ищи в себе самом жизненные силы! -- А сама думает: вот она, моя роль... В доме два мужика. А я не женщина, а учительница жизни. - Ладно... Если тебе плохо, ночуй на том диване. Знаю, как оно бывает нестерпимо в состоянии таком одиночество, а особенно в привычной обстановке. Но что делать? Надо жить, в том задача, чтоб в себе найти жизненные силы, а не бегать кругом и не вампирить. Только, чур! -- никаких поползновений. Сразу выгоню прочь, без разговоров! Ложись. Утро вечера мудренее. -- Лег Сережа. Она легла к Егору, обняла как ребенка, стала думать. Если б знали, на что она способна... Как же низко Алена может падать... Как-то раз, как пришел наплыв желаний, пустилась в отчаянные приключенья. Она вышла и про себя решила к себе первого, кто ей попадется, привести. Ну, и что же получилось? У какого-то бара в магазине мужика нашла с широкими плечами, с нагловатыми манерами. Хотя от таких манер ее чуть коробило, привела к себе. Он оказался грубым да и слабым, к тому же. Не успела и начать она, как он уже кончил. Она потом не спала почти всю ночь, переживая, и было ей противно, будто легла она перед животным. Растолкала его перед рассветом, прогнала, не дала опохмелиться. Этот случай единственный заставил ее думать, как низко может падать. В самом деле, наверно, существуют у людей, как арийцы называли, касты. Есть брахманы-интеллектуалы, есть и кшатрии-воины, и вайшьи, хозяйственники, которые любят, чтоб вещей и еды у них было вдоволь, есть и шудры, или пролетариат, кто способен лишь выполнять команды. И не выдумки это, а реальность. Не общественный слой, а тип сознанья. И когда она, будучи брахманкой, ляжет с шудрой, тогда возникнет чувство, будто она легла перед животным... Она внутренне содрогается, вспомнив о падении... Не этого хотела! Это у ней вечный повод к раскаянью. Говорят: не согрешишь -- не покаешься, не покаешься - не спасешься. Однако... Спит Егор с нею рядом. Гогенлое на диване ворочается... Вот же ситуация! Хотела мужчину, теперь двое их в комнате. А толку? Вот и сон, и Алена уплывает не куда-нибудь - в лесную деревню. Не одна оказалась там Алена, а с Ирэн. И эта кирха со шпилем вместо креста оказалась действительно храмом странного культа. Только у нее нет совсем ощущения странности. Когда здесь, то все кажется естественным. Храм особенно охотно посещают женщины. А среди женщин - бесплодные. Потому-то с Ирэн они здесь вместе. То, что пугает других женщин, опасность забеременеть, их не пугает. Только это же придает пронзительную остроту сношениям других, а они лишены такого острого чувства. Потому что им нечего бояться. Во всю стену в храме фреска: три женщины насажены своим главным органом на колы, одна, с краю, съела ребенка, другая, с другого краю, обварила кипятком мужа. А посередине невинная девушка, Дочь Божия. Бог спустилась на землю и явилась пастуху в виде прелестной крестьянки, отдалась ему, взяла его семя зачала в себе, родила Дочь Божию. А потом пастуху ее подбросила. И растил он ее один без матери. В мир пустила, чтобы искупить грехи человечества. А оно не стерпело невинности, насадило ее на кол вместе с преступницами. Потом стало поклоняться ей и зажигать свечки. Стоят угрюмые тетки, а позади плачут мужчины, жалея девчонку. И уже идет брожение умов, уже тетки затеяли дискуссию, человек ли мужчина, уже иные говорят, что и у него есть душа, а не только он вьючное животное в хозяйстве у женщины и аппарат для осеменения. Другие, старых взглядов, обвиняют этих в ереси. Но растет уже новое сознание. И весь храм как одна кабина лифта поднимается и открывается на большой высоте, внизу не видно ничего, одна туманная дымка. Алена туда бросается, летит, радуясь тому, что она это может, безо всякого страха... Это просто очередной ее прыжок...
|
Автоматизированное извлечение информации сайта запрещено. Порядок и Условия использования данных "ВЕБ Миасс".
Подробнее о соблюдении авторских прав, информационном сопровождении и размещении рекламы.
Наши координаты: mail@newsmiass.ru, 8 (3513) 555-0-68.