- Как узнал? Да так как-то... Разговорились с какой-то миловидной девицей ни о чём. В поезде редко ведут серьёзные разговоры. Потом полез вздремнуть на верхнюю полку. Музыка играла у самого уха. И вдруг прервалась. Мрачным голосом сказали, что будет правительственное сообщение. И несколько минут тянули кота за хвост. Интонация не предвещала ничего хорошего. Наконец, прочитали и правительственное сообщение. Реформа, затеянная Горбачёвым, зашла в тупик. У самого Горбачёва не всё ладно со здоровьем. Поэтому государственный комитет по чрезвычайному положению берёт власть на себя. И вводит военное положение на всей территории Союза. Вот те на. Колёса весело стучат, а мы уже приехали. Я слез с верхней полки. Девица всё так же улыбается. Ей дела нет до того, что только что прохрипело где-то вверху. Опять музыка. Я говорю: вот мы здесь едем туда, а в Москве фашистский переворот. Как? Старушка не расслышала, придвинула ухо. Что? Там передавали такие важные вещи, а они, похоже, не обратили внимания. Хрипит в репродукторе, стучат колёса. Может, передавали правила поведения на железной дороге. Кто их когда внимательно слушал?

    Я пошёл покурить в тамбур и обдумать сообщение. Два мясистых пенсионера обсуждали новость. Правильно, сказал один. Давно пора. Носки стоят столько-то, куда это годится. Трусы стоят столько-то, сказал другой, просто возмутительно. Я стоял в другом конце тамбура и думал: отдадут свободу за трусы и за носки. Они ушли, а я курил и думал. Несколько лет в стране менялся строй. Должна была начаться гражданская война. А всё не начиналась. Какое-то время ещё думал: может, обойдётся. Но после сообщения, только что услышанного, не оставалось сомнения: начиналась гражданская война. Только начали жить, и опять не хотят дать нам пожить. И сейчас уже не получается остаться в стороне. Когда был социализм и коммунизм и всем казалось, будет вечно, тогда и настроение было соответственное. Может быть, в будущем что-то изменится, но жить надо теперь. Даже когда человек точно знает, что к такому-то сроку всё изменится, живёт тем, что есть теперь. Солдат, которому далеко до дембеля, не о нём думает, а занят тем, как бы день простоять да ночь продержаться. И зэк не о воле думает, когда срок мотать и мотать, а занят тем, как бы сейчас выжить и прожить по возможности с меньшими неудобствами. При господстве социализма и коммунизма не известно, будут ли перемены, и если будут, то когда и какие. Человек устраивается, как может, и недовольство изливает в дружеской беседе на кухне. И вдруг, когда устали верить, повеяло свежим духом. Реальной показалась возможность новой жизни. И это хотят отнять. Из надежды снова вернуть в безнадёжность. К привычному ироническому брюзжанию на кухне. Я представил себе дух, который был при социализме и коммунизме, и почувствовал не только скуку, но тоску такую, что повеситься впору, если нынешние перемены закончатся ничем. Попытался представить себе, что теперь в Москве. Наверное, как в Чили времён прихода Пиночета. Улицы перегорожены войсками и милицией. Хватают всех, кто слово скажет. Воспевали же недавно Пиночета в какой-то газете. Как при нём подешевели трусы и носки. Сократилась безработица. Полезли вверх экономические показатели. Всё после того, как на стадионе решили вопрос с политическими противниками. Разбили пальцы гитаристам, певшим не наши песни. Зачем-то же воспевали Пиночета? Видно, готовили народное сознание к тому, что пора прекращать этот бардак и наводить в стране порядок. Хоть бы такими методами. Почему нет? Цель оправдывает средства. У нас это всегда было. А я что могу сделать в таком положении? Вот что: подойду к первой же цепи солдат, прокричу проклятие тем, кто затеял фашистский переворот - и будь что будет. Пусть арестовывают. Жить, как мы жили - мысль об этом невыносима. Не хочу так жить, как до этого сорок лет. Лучше сдохнуть. А скорее всего, не убьют, отправят в лагеря. Очень этого не хочется, но, видно, так придётся провести остаток жизни. Я был зол на затеявших переворот: это они поставили меня перед проблемой выбора. Вот это было важно: не всю страну, не миллионы, а меня лично. До сих пор можно было подтрунивать и иронизировать то с одной, то с другой стороны. А после таких заявлений надо решать, против кого ты. И уже не получается ни вашим, ни нашим, а сам по себе. Я решил, что делать, и вернулся в купе.

    На Казанском вокзале сеялась мелкая морось. Погода была пасмурная и тёплая. И ничего такого не было и не бросалось в глаза, что указывало бы на переворот. Тащили себе люди узлы и баулы, кто-то кого-то встречал, кто-то с кем-то обнимался и целовался. Татары в фартуках предлагали везти багаж на тележках, но многие, пыхтя, пёрли сами, отказывались от услуг, потому что их багаж столько не стоил, сколько просили носильщики за перевозку от вагона до здания вокзала. Всё было как всегда. Пока я не дошёл до конца перрона.

    А там было совсем не так, как представлялось в воображении. Не цепи солдат и не менты, хватающие подозрительных лиц. Человек раздавал листовки. И я взял одну. Листовка призывала граждан России не подчиняться самозванному комитету, не предусмотренному конституцией, саботировать все его мероприятия и поддерживать законно избранную власть и законного президента. Под текстом стояла подпись Ельцина - президента ещё не суверенной России, а одной из союзных республик СССР. Сразу посветлело и потеплето на душе. Может, ещё не придётся оканчивать жизнь в лагерях. Против этих поганцев законная власть, следовательно, не только голые слова. Граждан России приглашали на площадь перед домом правительства. Его ещё не называли "белым домом".

    Я пошёл к друзьям. Говорю, вы хоть слышали, что у вас тут в Москве творится? Не было бы ничего удивительного, если бы и не слышали. Позже я встречал сотни москвичей, живших в полном неведении, что произошло в Москве и в стране. Но мои друзья знали. Говорят: мы вчера ночью там были! Где?! На площади! Там ещё не было народа. Очень немного людей. И когда шли на площадь, кругом беспросветные тучи, а над самым домом правительства - кроваво-красный закат. И пришли танки. Девчонки говорят: так страшно! Мы чуть не умерли со страху. Парни хмыкают: просто ужас. Девчонки: вам смешно. А как танк загрохотал и зазвенел железом посреди города. Как рыкнул соляркой и начал разворачиваться и направлять дуло на нас. Но танкисты заглушили моторы, вылезли из машин и сказали, что приехали не давить нас и не захватывать правительство, а защищать. Немногочисленные в ту ночь, с 18 на 19, люди на площади обрадовались и засунули в дуло танку букет цветов. Я показал листовку, только что взятую на вокзале, и мы все решили идти на площадь. Народу на площади тьма. Середина дня. Моросит мелкий дождь. Многие с зонтами. Ораторы говорят слова. Митинг. Столько митингов было в том году, что они не то, чтобы надоели, но как-то приелись. Сколько можно говорить. Пора бы что-то делать. Все возмущены провозглашением незаконной власти и объявлением военного положения на территории СССР. Но все так же полны надежд, поскольку видно, что это на самом деле ещё не переворот, а только попытка переворота. После ораторов стали выступать певцы и клоуны. Малинин вышел с гитарой, и стотысячная толпа подпевала ему под моросящим дождём: не падайте духом, поручик Голицын и т. д. Запомнился эпизод с одним известным артистом разговорного жанра, любимцем публики восьмидесятых годов. По периметру площади стояли автобусы. Какие-то шкеты залезли на крыши. Это ужасно не понравилось тому артисту. Он велел шкетам слезть с автобусов. Если бы они тут же слезли и началось выступление, все бы тут же об этом забыли. Или если бы артист сказал раз и начал номер - проехали, и никто бы не обратил внимания. Однако ему захотелось во что бы то ни стало добиться своего. Заявил, что не будет выступать, пока не слезут с автобусов. Шкеты как бы ощетинились, сбились в стайку, которая никому не хочет подчиняться, даже самому великому тому артисту. Уже народ стал требовать, чтобы пацаны слезали с автобусов. Уже пацаны стали говорить народу, что если он хочет выступать, то пусть выступает, а они-то при чём? Уже милиция стала пробиваться сквозь толпу. Уже в толпе интеллигенция стала обсуждать вопрос: есть ли закон, запрещающий сидеть на крыше автобуса? Ведь если нет, то возникает проблема: насколько законно требование кумира публики... и прочее. Выступление состоялось, но вышло не таким весёлым, как могло бы быть. Но и мы не клоунов собрались смотреть. Кстати, вдоль всей трибуны был протянут огромный российский флаг - несколько десятков метров. Когда только успели сшить. А ещё несколько месяцев назад был скандал, чуть ли не с мордобоем, сделавшийся достоянием широкой общественности. Один депутат верховного совета явился на заседание со значком цветов российского флага, а другому депутату это очень не понравилось, и он потребовал снять значок, и после отказа попытался сам его сорвать... в общем, парламентское поведение с парламентскими выражениями, как это у нас принято. Ты ему в рыло, он тебе в ухо. Оксфорд, как говорил тот же Хазанов в одной из своих замечательных миниатюр. Такую ненависть вызывал у некоторых представителей власти русский флаг, а, может быть, и вообще всё русское, не советское. А тут - такое огромное полотнище цветов русского флага, и кругом столько народа! Всегда русские чувствовали себя какими-то посторонними в СССР. У всех народов национальность, а русские - как бы люди вообще, без национальности. А тут ярко, наглядно выявляет себя русская национальность. И вот к микрофону подошёл какой-то человек и сказал, хватит, товарищи, митинговать. Пора переходить к делу. Есть сведения, что самозванный комитет попытается захватить дом правительства. Нужны добровольцы, чтобы противостоять этому. Итак, товарищи, разберёмся по сотням. Каждая сотня пусть выберет себе командира. Женщин и детей просим покинуть площадь, поскольку ситуация опасная. А мужчин просим остаться. И толпа прочь повалила с площади. Уходить как раз не хотели женщины и дети. Мужчины уходили. А женщины не хотели, говоря, что они равны, и кричали вслед: мужчины, куда же вы? Мужчины уходили молча, густым потоком, опустив головы. Мы своей компанией с удивлением смотрели им вслед.

    Девчонки сказали: ты же офицер, иди, собери свою сотню! Если бы я мечтал делать карьеру, то, пожалуй, поддался бы соблазну какого-то выдвижения во время падения одного режима и установления другого. Но я развенчал многие иллюзии и делать карьеру не хотел. Сказал, что хочу занять место в массе безымянных бойцов. И записался в восьмую сотню, командиром которой был Березовский, и потому её назвали "Берёза". Сейчас известен другой Березовский, богатый человек не в ладах с нынешней властью. Тот был тоже Березовский. Записал нас на бумажку и, когда набралось сто человек, объявил, во сколько построение. А пока можем разойтись и ждать команды, если возникнет что-то до этого времени. И мы стали бродить по площади. Людей стало значительно меньше, чем было на митинге. Но зато каких людей! Самых странных представителей человеческого рода можно было увидеть на площади. Бритоголовый человек с розовыми складками кожи на затылке уверял, что он глава всех украинцев, проживающих в Москве. Было множество национальных флагов, которых я не знал. Стал спрашивать, чей это флаг - республика Грузия. Тогда это звучало примерно так же, как: республика Тамбовская область. Никто же всерьёз не думал, что Грузия сделается иностранным государством, притом враждебным России, и грузинских шпионов будут осуждать так же, как когда-то немецких. Это были ещё свои ребята в доску! А этот флаг - Литва. Огромный литовец в свойственной прибалтам медленной манере сказал: мы сегодня все русские. Вас подавят - всем конец. Какая-то тётка с улыбкой говорила, что она из Америки, а мятежники с их идиотским путчем сорвали ей сделку. Оставалось подписать последние бумаги, и не раньше, не позже объявили военное положение. Наши чиновники не знали, чего ещё ждать от наших же. Какое тут подписание документов? Некоторые пришли в военной форме, которую, похоже, в последний раз надевали лет двадцать назад. Казаки щеголяли в маскарадных костюмах. Форма, какая бы ни была, предполагает строй и дисциплину, а на лицах этих людей не было заметно и тени привычки к подобным вещам. Форму надели просто для красоты. Вся площадь была улеплена бумажками с разными надписями. Одна запомнилась. Не потому, что была самой остроумной. А просто, запомнилась - и всё. "Сколько Пуго бы ни пукал, не добьётся он испуга".

    - Что такое Пуго?

    - Не что, а кто. Кажется, он был министром внутренних дел СССР и примкнул к мятежникам. Над площадью на канате висел в воздухе дирижабль с русским флагом. Это был первый день, когда везде и всюду заявлял о себе русский флаг. До этого было как бы делом вкуса, использовать его изображение или нет. А с этого дня, когда под ним сплотились люди, готовые защищать дом правительства, он заявил о себе во весь голос. Кстати, о флагах. Был разговор с кем-то из латышей. Говорят, советский флаг Латвии - никакой. Его просто назначили. Под ним никто ни за что не воевал. А под национальным флагом люди воевали, пролили кровь, он освящён кровью. Вот, оказывается, что нужно, чтобы флаги были не просто тряпками на палках.

    Какой-то человек с ремешком на лбу играл на гитаре и пел:

    Зачем мы брали Эрмитаж, скажи, тогда

    в семнадцатом году.

    Пока мы ходили по площади, и глазели, и хотели запечатлеть в памяти подробности исторического события, дождь прекратился на некоторое время. Было пасмурно и тепло. Какая-то команда принялась устраивать ограждения вокруг площади. Ограждения с 19 на 20 августа были лёгкие, символические, просто обозначали, что здесь граница, за которую нельзя заступать без разрешения охраняющих её. Мы отправили девчонок домой. Вчера ночью были здесь, значит, участвовали. Вчера только танки приехали и перешли на сторону законной власти, а этой ночью может быть жарко. Танки стояли весь день с букетами в дулах. Весь день танкистов кормили и поили пивом. Они были героями дня. На танках укрепили русские флажки. Дети лазили по танкам. Весёлые компании фотографировались на броне. А ведь эти танки ввели в Москву, чтобы всех запугать. Столько смеха вокруг этих танков, столько веселья вокруг. Такого душевного подъёма я не испытывал никогда в жизни. Это легко понять: мы ведь всю жизнь только выполняли команды. Выполняли, или не выполняли, или сопротивлялись, или саботировали, но это всегда были команды извне, на которые мы так или иначе реагировали. А теперь каждый из нас принял собственное решение. Никакой чёрт нас не заставлял здесь собираться. И это собственное решение давало такое ощущение свободы, какого до смерти не забыть. Мы здесь не потому, что нас сюда согнали и нам приказали.

    У входа в дом правительства какое-то движение. Мятежники хотят двинуть на Москву татарскую дивизию. Разделяй и властвуй. Это было во всех империях: посылать один народ на другой. Нужны депутаты, владеющие татарским языком. И вот идут люди в бараньих шапках, с сосредоточенным выражением на бледных лицах. Храбрости у них хватает, но умирать так вот прямо сейчас кому охота? А эти люди подвергаются смертельному риску, отправляясь агитировать солдат противника. Садятся в машину и уезжают.

    Бабушка подошла снаружи к символической загородке и подала термос и пакет пирожков. Говорит, я стара воевать, но вам напеку ещё, только не уходите. А то вернутся эти! Она махнула рукой в отдалённую часть мирового пространства и выразила на лице всё, что думала об этих. Опять нам заулыбалась доброй улыбкой. Мы тоже улыбаемся: не для того собрались, чтобы уйти.

    Построение. Чувствуется, что обстановка сгущается. Пока мы только играли, бравировали, наслаждались свободой. Демонстрировали готовность рискнуть если не жизнью, то судьбой. Никто ведь не знает, чем дело кончится. А ведь это не шутки. До сих пор советская власть подавляла все выступления против себя жестоко и успешно. И мы не думаем, что будет. Война, так война. Не убьют, так перехватают, пересажают. Кому-то в процессе проломят башку, кого-то пристрелят. Но пока наш час. Занимаем места, которые в штабе назначили каждой сотне. Нам досталось на левом крыле, если смотреть от входа. Если встать лицом ко входу, то идти направо. Строгий приказ никого с той стороны загородки не пропускать. Противник может прислать своих людей под видом сочувствующих нам. По эту сторону только те, кто в списках. Спрашиваем, дадут ли оружие. Пронёсся слух, будто дадут автоматы Калашникова. Вещь надёжная, все в армии служили, умеют пользоваться. Нет. Не будет оружия. Наша команда оказалась в первой цепи. Мы сели у самой загородки. В ней сделали небольшой проход, перекрывали его дубиной. Стояли по очереди. Поднимали дубину с рогаток, если надо было пройти туда или оттуда. Натащили досок из соседнего двора и разожгли костёр. Опять заморосило. Командир сходил в штаб, принёс куски плёнки, которыми мы накрылись от дождя. Я достал пирожки, которые мать напекла в дорогу ещё в Миассе, и угостил ребят. Потом говорил матери, что она своими пирожками участвовала в событиях. Как та бабушка пирожками и с термосом, которая растрогала всех до слёз и вызвала всеобщее умиление. Дым от костра лез в глаза, куда ни сядь. Некоторые пытались пересаживаться, когда их уже чересчур коптило - бесполезно. Позади нас проходила вторая линия. Они сидели у своего костра. Костры посреди Москвы, у самого дома правительства! Командир сказал, придя из штаба, что, возможно, сейчас на нас пойдут десантники. Мы стали говорить, что же будем с ними делать, если у нас нет автоматов. Он говорит: наше сопротивление безоружное. Построились в шеренгу и локтями сцепились друг с другом. Позади нас вторая линия проделала то же. Потом передали, что атака десантников откладывается. По радио мы слушали комментарии по поводу всего, что происходит вокруг. Мы разошлись, опять расселись вокруг дымного костра. Командир ушёл в штаб, а мы решили, что оставаться вовсе безоружными не очень хорошо. Собрали кучу камней и битого кирпича и решили, в случае атаки противника, хватать камни и отбиваться. Булыжник оружие пролетариата. Сели у костра. Командир коренастый, немногословный. Ещё был студент, прибывший со сборов из подмосковных военных лагерей. Стали говорить, кто за что воюет. И что делать с этим чпхц, как иронично произнёс студент, показывая своё отношение к нагромождению согласных в названии самозванного комитета1. Были предложения расстрелять их или посадить пожизненно. Я сказал: отправить их на пенсию. Товарищи удивились. Тебя надо адвокатом, когда их будут судить. Не на их персональную пенсию союзного значения, а на обыкновенную пенсию советских трудящихся безо всяких надбавок. Ну, ты садист, сказали ребята.

    Я стоял в свою очередь на вахте у ограды, когда развесёлая компания подошла с той стороны. Их заинтересовало, что это за люди тут сидят и жгут костры. И я к вам хочу, сказал один и полез через загородку. Я оттолкнул его и сказал: стой там. Все, кто хотел быть здесь, уже здесь. А я сейчас хочу. Всё, сказал я, приказ. Да брось! Здесь не шутки, сказал я, в стране начинается гражданская война. Вот ты её и начинаешь! Однако, видя нашу решимость, компания не стала обострять отношений и проследовала дальше. Что там такое? - спросил командир. Так, сказал я. Но следующий, кто подошёл, был уже более серьёзным посетителем. Огромный широкоплечий человек представился подполковником КГБ. Мне нужно поговорить с вашим руководством. По какому вопросу? Это я могу сказать только вашему руководству. У вас есть документы? - спросил я. Он показал удостоверение подполковника КГБ. Впервые в жизни я видел такое удостоверение. Подозвал командира, говорю: вот. Извините, сказал командир. Подполковник расставил руки, как бы предлагая убедиться, что при нём нет оружия. Командир переглянулся со мной, не каждый день шмонаем подполковников КГБ, обхлопал по бокам визитёра, сказал: проходите. Мы вдвоём повели подполковника к дверям дома правительства. Прошли несколько цепей. Внутри нашего лагеря передвигаться теперь оказалось тоже не просто. Надо было называть пароль. И в каждой цепи тоже хотели узнать цель визита старшего офицера КГБ.

    - И какова была его цель?

    - Вы, Таня, можете сделать предположение не хуже моего. Я ведь тоже не знаю, зачем он приходил. Знаю только, как вышел на наш пост, и как я его сопровождал. Довели подполковника до стеклянных дверей, за которыми светили люминесцентные лампы. Передали вооружённым охранникам у дверей. Эти были не как мы, не сброд с улицы. С автоматами, явно представители спецслужб. Эти увели его в глубины освещённых коридоров. Мы вернулись к себе на передний край. Я сменился и сел у костра. Дождик то моросил, то переставал. Костёр дымил.

    Воспоминание о рыбалке, о походах. Но здесь не пикник, а зона боевых действий. Только расслабились, команда становиь в шеренгу. Ожидается атака. Сейчас из-за того большого дома покажется десант. Несколько минут мы в ожидании атаки. Отбой. Опять садимся у костра. Слушаем радио. Кажется, "Эхо Москвы". Первым делом самозванный комитет запретил все газеты, а по телевидению велел показывать только балет. Какое было психологическое состояние жителей страны, когда всё рушится, а на экране танцуют маленькие лебеди. Танцуют прекрасно, но ведь корабль тонет, людям хочется знать, что на мостике и в трюмах, что в Москве. А ничего. Не вашего ума дело. Наслаждайтесь хореографией. Но народ уже не тот, которым ещё недавно можно было управлять так пренебрежительно. Уже привыкли если не к свободе слова, то, по крайней мере, к гласности. Отсутствие информации возмущает уже не на шутку. Противники переворота среагировали мгновенно. Газеты запретили? Ладно. Будем выпускать единую газету. Нам раздавали этот маленький листок. И радио не вовсе умолкло. Радио "Эхо Москвы". Кажется, оно отсюда и вещало, из белого дома. Мы слушали его по карманному приёмнику студента. Какие новости? Горят автомобили у американского посольства. Рокеры носятся по Москве. Бесшабашной ездой они приносят пользу общему делу. Они проводят разведку. Танки выходят на Садовое кольцо. Поступили сведения, что противник готовится применить газ "черёмуха". Мы собираемся в кучку и проходим инструктаж. Противогазов нет. Но можно помочиться на марлю и обвязать ей лицо. Таким способом кто-то спасся в гитлеровской душегубке. Этот исторический факт может нас несколько воодушевить. Пропитанная мочой тряпочка фильтрует газы. Санитарка раздаёт куски марли и отворачивается, чтобы мы могли привести её в боевое положение. Мы снова в строю, влажная марля на лицах. Опять несколько минут ожидания атаки противника и снова отбой. Хоть бы уж бой, что ли. А это выматывает. Садимся у костра и отпускаем шутки по поводу такого метода защиты от газов.

    Ночь наступила. Костры горят на большом пространстве площади посреди Москвы. И я представляю себе, как вот так же наши предки ожидали татар или половцев. Такая же тёплая, влажная ночь несколько столетий назад, и такие же дымные костры. А ещё в голову приходят строки Коржавина:

    Я последний язычник

    среди христиан Византии,

    я отнюдь не последний,

    кто видит, как гибнут миры.

    Гибнет мир, в котором, что ни говори, мы родились и выросли. Мир, который долго казался вечным. И не от внешней агрессии он гибнет, а от собственных внутренних противоречий. От того, что был построен на неправильных основаниях, гибнет он. И не в том дело, что недостреляли, недобили какие-то мифические остатки эксплуататоров. А в том, что внутри неправильно устроенного общества всё время рождались бы новые и новые его противники. Не могут люди без конца одобрять и поддерживать то, что противоречит здравому смыслу.

    И вдруг ура у дальних костров. Ближе и ближе: ура! ура! Что случилось? Вот уже у соседнего костра орут ура. Орут из-за того, будто капитулировал ГКЧП. Однако рано мы радовались. Информация оказалась ложной. Кто-то замечает, что по крыше соседнего дома ходят люди со снайперскими винтовками. Я подумал, что если они захотят перестрелять нас, то запросто могут уложить всех. Мы отличная мишень для них. Освещены огнём. Но сознавать это ничего не значит. Мы же не можем оставить свою позицию и уйти. Иначе незачем было сюда приходить.

    За нами во второй цепи у кого-то сдали нервы. Он вскочил, закричал: эй, вы, там, на крыше, вы кто? Ребята у того костра схватили его за руки, попытались усадить. Он вырывался и продолжал кричать: вы кто? С крыши отвечают: русские! Поди, разбери. Русские, которые за нас, или русские, которые взяли нас на прицел? Все мы русские. Такова гражданская война. Советские тоже считают себя русскими. Всю жизнь для меня русские и советские было синонимами. Странно мне, флотскому офицеру, сознавать, что мы здесь русские, а советские по ту сторону - наш противник.

    С той стороны к ограждению подошли девица и парень с телекамерой на плече. По-русски ни бельмеса. Кто такие? Си би эс. Снимают переворот в Москве. Очень любопытно для лежащих на диванах по ту сторону океана. Американское телевидение решило дать репортаж с места событий. Командир сказал тому, кто стоял на вахте: пусти их, но не дальше костра. Тот приподнял с рогаток дубину и пропустил американское телевидение на нашу сторону. Стали нас снимать, сидящих у костра. Разговора не получилось. Прилив патриотизма вышиб из мозгов скудные запасы английских слов. Мы только попозировали, покивали и отправили гостей за ограждение.

    По радио сообщают, что танки со Смоленской площади повернули к нам. За углом дома, по крыше которого ходили снайперы, взревел мотор. Что это? Танк? Автомобиль? Раздалась автоматная очередь. За спинами у нас посыпались стёкла. По радио сообщают: пролилась первая кровь. Подробностей пока нет. Известно только, что погибли несколько человек. И тут командир встал и с посерьёзневшим, несколько побледневшим лицом достал из кармана сложенный вчетверо тетрадный листок, наш список. Он об этом не говорит, но всем ясно: противник наступает, это может для нас плохо кончиться. Говорит только: ну, что будем делать? Сохраним для истории или бросим в огонь? Нам ясно: если список попадёт в руки противника, то ему даже искать не надо, кто тут был. Брось в огонь, сказали мы. Он протянул руку, держа бумажку над костром, и сказал: согласны? Мы, не сговариваясь, подтвердили каждый своё согласие. Он разжал пальцы. Бумага упала в огонь, вспыхнула и скоро обуглилась. Лёгкий пепел заискрился на углях. Радио заговорило. Становятся известны подробности. Навстречу танкам вышли участники войны в Афганистане. На смотровую щель набросили плащ. Сзади бросили бутылку с зажигательной смесью. Танк загорелся. Стал вертеться на месте, пытаясь сбросить плащ и сбить пламя. Сдал назад. Задавил несколько человек. Танкисты выскочили из горящего танка. Один дал очередь из автомата и, кажется, кого-то убил или ранил. Солдаты скрылись во дворах.

    Потом передают по радио, что танк протаранил троллейбус. Троллейбус горит. Танк не прошёл. Танки отходят! Ура! Ревут мотоциклы рокеров. Для них праздник души - носиться по горящей ночной Москве между враждующих сторон. Они гоняют не просто так. Замечают всякое движение неприятеля и сообщают об этом в Белый дом. Те, кого считали хулиганами и нарушителями общественного спокойствия, оказались полезными обществу. Их разведка не лишняя. Настал их звёздный час! Сообщают, что где-то на Бульварном или на Садовом кольце показалась техника. Чья? Узнать, под какими флагами. Ревут моторы мотоциклов. Вскоре выясняется, что техника под русскими флагами. Ура!

    Какая-то баржа приближается по Москве реке к Белому дому. По радио ехидный комментарий: это что же, они её прислали вместо "Авроры"? Хохот у костров. Баржа подошла ближе. Оказалось, что на ней русский флаг. Опять ура.

    И снова тревога. В штаб поступили сведения, что противник готовится применить психотронное оружие. Машина уже на дальнем конце улицы против нас.

    - Это ещё что такое?

    - Машина испускает волны определённой частоты, воздействующие на мозг человека. В боевых условиях ещё не использовалась. Мы будем первыми, кто испытает на себе её действие не в лаборатории. Когда она начинает работать, людей, на которых направлено её излучение, охватывает беспричинный панический страх. Держитесь, товарищи! Не поддавайтесь страху! Мы вспоминаем того, кто бился в истерике на второй линии и кричал, за кого снайперы на крыше. Что это за страх? Как мы его будем испытывать? Но до применения этого оружия дело не дошло, и я так и не смогу сказать ничего определённого.

    - Я бы хотела узнать, - сказала Татьяна.

    - Как в кино, - сказал я. - Один говорит: должен буду совершить харакири. Другой: я хочу посмотреть.

    - Да, - сказала Татьяна. - И что там дальше было с этой машиной?

    - С машиной не знаю, но у дальних костров опять поднялся крик. Ближе и ближе. Мы тут же узнали причину по радио. Президента привезли. Мы тоже стали кричать ура. Всё веселее, чем просто сидеть под дождём и ждать неизвестно чего. Прооравшись, стали обсуждать новость. Студент говорит с восторгом: президента привезли! Звучит как: куколку привезли.

    Я забыл сказать, нам ещё раньше объявили, что за президентом отправили самолёт с бойцами спецподразделения. Президент Горбачёв отдыхал в Крыму. А эти тут затеяли государственный переворот. Предполагалось, что президента блокировали на его базе отдыха в Форосе. И надо его отбивать, выручать. Всякое могло произойти. От наших ведь всего можно ожидать, вы знаете, Таня, у наших нет ничего святого. Раз убили царя, после этого уже терять нечего. Могли уничтожить президента вместе со всей семьёй и потом сказать: так и было. И вызволять его отправились подготовленные люди, прошедшие войну. К счастью, показывать свои боевые навыки им не пришлось. Всё обошлось довольно просто. Теперь президент в Москве, под надёжной охраной. Значит, положение нашего противника стало ещё менее крепким. Мы повеселели. Танки отошли и давить нас не будут. И всё-таки, пока ещё ситуация нерешительная. Многое зависит от того, как поведут себя военачальники разных рангов. Солдаты явно не рвутся в бой. Они действуют без энтузиазма, только по приказу, и при первом удобном случае переходят на нашу сторону. Но если найдётся кто-то, кто сможет их сплотить и даст решительный приказ... Мы у костра разговариваем о том, как это вообще могло произойти и что надо было сделать, чтобы оно сделалось невозможным. Я сказал, что раньше была практика присягать каждому новому императору. Восходит на трон, и войска ему присягают. Сейчас бы присягнули президенту, и любой военный мог сказать какому угодно самозванному комитету: извините. А присягают какому-то народу вообще. У самозванцев появляется основание заявить: и мы за народ. Даже больше, чем тот, кого избрали. Присягали народу - вот и служите нам.

    И вот под утро крик ура, долго не смолкающий. Генерал Руцкой перешёл на нашу сторону. Это значит, что его десантная дивизия теперь за нас! Она нависала над нами зловещей тучей. Если бы она двинулась на нас... Хорошо обученные, да ещё прошедшие Афганистан, бойцы могли с землёй перемешать безоружный народ. Нас, то есть. А теперь они на нашей стороне!

    - А чего же эти ждали? - спросила Татьяна.

    - Вы знаете, Таня, мы сами недоумевали, почему они действуют так нерешительно и бестолково. И кое-какое объяснение нашли.

    - Какое же?

    - Когда они объявили себя новыми правителями России, они первым делом по комсомольской привычке устроили банкет. У них сомнения не было, что им безропотно подчинятся все. Хорошо покушали и спали, когда надо было оперативно управлять войсками.

    - Да неужели же всё так просто? - изумилась Татьяна.

    - Как оно на самом деле, только они могут знать. А мы у костра другого объяснения придумать не могли.

    В утренних сумерках 20 августа были дымка, лёгкий туманец, какие бывают после тёплых летних дождей. Утомлённые бессонной ночью и постоянными угрозами нападения, мы притихли. Теперь мы были почти уверены, что атаки не будет. Хотя имели место случаи в истории, когда именно в такие моменты совершались успешные атаки. Но непостижимым образом чувствовалось, помимо явных пяти чувств и рассудка, что теперь всё обойдётся. День поднимался над Москвой. Тлели угли в догоравших кострах, и над ними поднимался лёгкий дымок. Нам объявили, что ситуация разрешается в нашу пользу. Но нас просят вечером прийти ещё и ночь провести здесь. Надо так надо. Мы пошли к открытию метро. Но перед тем посмотрели на обгоревший троллейбус. Он стоял поперёк дороги. Говорили, будто танк, протаранив, несколько метров его толкал перед собой. Видно, в этом танке сидел бронелобый танкист. Не все советские мечтали перейти на нашу сторону. Или это был боец, которому всё равно кого крушить, лишь бы выполнить приказ. Правильный боец. Но, в конце концов, и этот танк отступил. Люди подходили кучками, компаниями посмотреть на обгоревший троллейбус, качали головами. Наши воевали против наших посреди Москвы. Такое не каждый день увидишь. Потом мы обратили внимание на то, что поперёк улиц лежат большие бетонные блоки. Не очень-то проедешь. Даже на танке. А мы были уверены, что находимся на первой линии обороны! Задолго до нас начиналась оборона.

    В метро было множество людей и хорошо одетых, и с правильными чертами лиц. Но в их лицах было что-то такое, что после нынешней ночи бросилось в глаза. Выражения на них были напряжённо-скукоженными. Студент ночью у костра говорил: сколько здесь сегодня красивых людей! Я не знал, что в Москве так много красивых людей. А почему?

    Там все лица расправились. А в обыденной жизни выражение лица советского человека - напряжённо-скукоженное. Он всё время чем-то озабочен и удручён, всё время ожидает чего-то для себя неприятного. Не то, чтобы никогда не улыбается, но и улыбка бывает какая-то кривая, насмешливая, вымученная. Иногда смеются, но не от радости жизни, а от злорадства над униженным врагом. А там все раскрылись душой, и лица засветились изнутри. Со светлым лицом без страха каждый кажется красивым, потому что некрасивыми делают лица не косметика, а страх, злоба, уныние, зависть и прочее, что в православии называется одним словом: грехи. Их люди на баррикадах с себя стряхнули, и все стали красивыми. Каждый освободился от страхов и привязанностей и готов на всё.

    А в метро я видел те же привычные выражения на лицах, что всегда. Но теперь понимал смысл увиденного. Кто глотнул свободы, Таня, тот уже её не променяет ни на что. И начинает видеть.

    Днём мы поспали кое-как, а вечером опять пошли туда же, на баррикады к Белому дому. Я был поражён, какую загородку наворочали за то время, пока мы отдыхали. Это отнюдь не символическое обозначение границы, как в прошлую ночь. Через эту конструкцию, в самом деле, не продраться. И через кордоны на площади не продраться. Мне показалось, что какие-то другие люди были на площади. Несколько раз меня спрашивали: куда? Я говорю: вы с ума сошли! Я тут провёл всю вчерашнюю ночь. Новые люди были будто недовольны таким ответом. Или мне только так показалось. Я всё-таки пробился до своего вчерашнего костра. Около него сидели другие люди. Посмотрели с таким выражением: откуда нарисовался этот ещё? Я сказал, что вчерашнюю ночь провёл здесь. Человек лет пятидесяти сокрушался, что вчера не знал. А то бы он тоже был здесь. Представляете, говорил он другим незнакомым людям, он вчера был здесь всю ночь. И они смотрели на меня. И много женщин было теперь у костров. Женское начало сказалось сразу. Как только я захотел взять доску для костра, наткнулся на него. Дама у соседнего костра сказала: это наши дрова. Ваши? Я удивился. Вчера не было ваших и наших. Но и женщин, кроме санинструктора, не было. Вчера брали доску, кому какая попадала под руку, и клали в костёр. В эту ночь ящиками притащили консервы. И опять женский голос: это наши консервы. А вы идите получите свои. Кое-где у костров попивали винцо. Дорогие сигареты раздавали в эту ночь блоками. Вчера-то ещё не ясно было, кто победит, а сегодня малый и средний бизнес хотел отличиться. Человек, который сокрушался, что не был вчера, спросил, так же было вчера или как-то иначе? Я сказал: вчера была война, а сегодня пикник. Командир подошёл к костру на две минуты. Мы поздоровались. Он поглядел вокруг и сказал: сегодня здесь делать нечего. И ушёл. Зачем-то принесли кучу противогазов. Вчера бы их. Я рассказал человеку, как мы защищались от газовой атаки. Вместе посмеялись. Противогазы не только раздавали всем желающим, но и предлагали насовсем взять их себе домой.

    - А зачем вы там сидели, если ничего не было? - спросила Татьяна.

    - У нас сложилось впечатление, что причастные к защите Белого дома люди нарочно попросили ещё ночь подежурить, чтобы причастить к этому своих племянников и племянниц. Благо знали, что настоящей опасности уже не будет. В то же время участие в событии можно зафиксировать, авось да пригодится для карьеры при новом режиме. Все же помнили, как участники штурма Зимнего кичились потом всю жизнь этим участием только, не имея иных заслуг и достоинств. Отчего не посидеть у костров? На рассвете объявили, что чпхц арестован и мы победили. Ура! Днём собрали митинг, все ликовали. Нам раздали бумажки с благодарностью от Ельцина. На митинге своя публика, отличная от той, что была в первую и во вторую ночь на баррикадах. Я далёк от этих вкусов. Послушал самое начало и ушёл. Но те, кто остался, рассказали, что после моего ухода началась небольшая паника. Все ликовали, и вдруг кто-то крикнул: ОМОН! Приближались грузовики с солдатами. Тут многие испытали нешуточный страх. Кто-то кинулся сломя голову прочь. Недоразумение скоро разъяснилось. На самом деле, это прислали стройбат разбирать баррикады.

    Через год в фойе какого-то института было собрание людей, бывших на баррикадах. И мы с друзьями пошли. Кажется, это называлось "живое кольцо". Какие там были списки! Комсомольская работа! Каллиграфическим почерком, тушью, на разлинованных листах белейшей бумаги! Я стал искать нашу восьмую сотню и не нашёл. Нашёл восьмую "а". Ту, которая после нас занимала позиции. В комсомольских списках меня, конечно, не значилось. Вы же помните, Таня, что мы сделали с нашей мятой бумажкой в ожидании атаки противника.